Джойс Оутс - Блондинка. том I

— И знаете почему? — спрашивала Делла соседей, тех, кто согласился выслушать ее полное скорби повествование. — Потому что этот самый Бейкер, видите ли, был мужчиной, которого моя ненормальная дочь «ненавидела меньше других»! — И Делла, уже вконец расстроенная, продолжала рассказ: — Ночи напролет я лежала без сна, жалела бедное дитя, у которого все так запуталось. Я должна была удочерить эту несчастную девочку, дать ей нормальную, приличную фамилию — Монро.

— Никто не отнимет у меня мою малышку, — тут же взвивалась Глэдис, — до тех пор, пока я жива!

Жива. Норма Джин уже поняла, как это важно — оставаться живой.

Так и получилось, что Норма Джин носила фамилию Бейкер. В возрасте семи месяцев ее крестила известная проповедница евангелистской церкви по имени Эйми Семпл Макферсон, крестила в храме Международной церкви Святого Евангелия (к которой в то время принадлежала Делла). И она так и осталась жить с этим именем — до самого того момента, когда один мужчина дал ей другое имя. Мужчина, взявший Норму Джин в жены, настоял на том, что это имя надо изменить. Таково было решение мужчины. Я сделала то, что от меня требовалось. А от меня прежде всего требовалось оставаться живой.

В редкие моменты приступов материнской любви Глэдис объясняла Норме Джин, что имя у нее особенное. Норма — это в честь великой Нормы Талмидж, а Джин, это в честь… Ну кого же еще, как не Джин Харлоу[10]? Имена эти ничего не говорили девочке, но она видела, как Глэдис благоговейно трепещет, произнося их. «Да, Норма Джин, в тебе сочетаются два этих имени. А значит, и судьба тебя ждет особенная».

— Ну вот, Норма Джин! Теперь ты знаешь.

То было прозрение, сравнимое разве что с ослепительным сиянием солнца. Абсолютное, проникновенное и безжалостное, как рука бичующего. И намазанные алой помадой губы Глэдис улыбались, что случалось крайне редко. А дыхание у нее было частым-частым, точно она долго бежала куда-то.

— Теперь ты видела его лицо. Он твой настоящий отец, и фамилия его не Бейкер. Но ты никому не должна говорить, слышишь? Никому, даже Делле.

— Д-да, мама.

Между тонкими подведенными карандашом бровками Глэдис прорезалась морщинка.

— Что, Норма Джин? Погромче, я не слышу!

— Да, мама.

— Ну вот, теперь другое дело.

Внутри у Нормы Джин продолжал стучать молоточек. Правда, стук этот переместился с языка в маленькое, как у колибри, сердечко. Где распознать его было сложнее.

На кухне Глэдис сняла одну из черных сетчатых перчаток, притянула к себе Норму Джин и пощекотала ей шейку.

О, что за день! Счастье обволакивало Норму Джин со всех сторон, точно теплый и влажный туман. Счастье ощущалось в каждом слове, каждом взгляде.

— С днем рождения, Норма Джин, — сказала Глэдис. А потом: — Ну, что я говорила, Норма Джин? Этот день для тебя особенный.

Зазвонил телефон. Но Глэдис, улыбаясь каким-то своим мыслям, к нему не подошла.

Они опустили жалюзи на окнах. Глэдис пробормотала что-то насчет чересчур любопытных соседей.

Сняла она только левую перчатку, правую оставила. Похоже, просто забыла ее снять. Норма Джин заметила, что покрасневшая кожа на левой руке Глэдис покрыта ромбовидной мелкой сеточкой — остался отпечаток от слишком плотно обтягивающей перчатки. На Глэдис было темно-бордовое платье из крепа, туго облегающее талию, с высоким воротничком-стойкой и пышной широкой юбкой, которая при каждом движении издавала тихий шелестящий звук. Этого платья Норма Джин прежде никогда не видела.

Каждая секунда, каждый миг были наполнены особым значением. Каждый миг, как каждый стук сердца, был предупреждающим сигналом.

Усевшись за столик в нише кухни, Глэдис разлила в две кофейные чашки с щербатыми краями «выпивку». Виноградный сок для Нормы Джин и сильно пахнущую прозрачную «лечебную водичку» — для себя. Тут Норму Джин ждал еще один сюрприз. Специальный праздничный торт! Украшенный взбитыми сливками с ванилином, шестью крохотными розовыми свечками и выведенной чем-то сладким и малиновым надписью

С ДНЕМ РАЖДЕНЬЯ

НОРМАДЖИН!

От одного вида этого торта, от его чудесного запаха у Нормы Джин слюнки потекли. А Глэдис вся так и кипела от возмущения:

— Чертов кондитер! Вот ублюдок! Неправильно написал «рождения» и твое имя. Я же ему говорила!

Не без труда, поскольку руки у нее дрожали — то ли комната вибрировала от уличного шума, то ли сама земля содрогалась (в Калифорнии никогда не знаешь, сама дрожишь или это настоящее землетрясение), — Глэдис все же удалось зажечь шесть маленьких свечек. Теперь Норме Джин предстояло задуть бледные, нервно трепещущие язычки пламени.

— А сейчас ты должна загадать желание, Норма Джин, — сказала Глэдис и вся так и подалась вперед, теперь ее голова едва не касалась теплого личика ребенка. — Желание, чтобы он, ну, сама знаешь, кто, побыстрее к нам вернулся. Давай, дуй! — И Норма Джин крепко зажмурила глазки, произнесла про себя желание и сильно дунула, затушив все свечки, кроме одной. Глэдис сама задула ее. — Ну вот. Это помогает. Прямо как молитва.

Затем Глэдис принялась искать подходящий для такого случая нож — разрезать торт. Долго со звоном и шорохом шарила в ящике. И наконец нашла. «Нож мясника — не пугайся!» И лезвие этого узкого длинного ножа сверкало, как солнце в волнах пляжа Венис, резало глаза; но не смотреть на него было почему-то просто невозможно. Однако Глэдис не сделала с этим ножом ничего такого особенного, просто погрузила его в торт, сосредоточенно хмурясь, и, придерживая правую руку в перчатке левой, той, что без перчатки, нарезала угощение огромными кусками. Торт оказался непропеченным и липким внутри, куски не помещались на чайных блюдцах, которые Глэдис взяла вместо тарелок, края свисали.

Ну и хорош! До чего же хорош был на вкус этот торт. Знаешь, в жизни своей не пробовала еще такого вкусного торта!..

Мать и дочь ели с жадностью, обе еще не успели позавтракать, а было уже за полдень.

— А теперь, Норма Джин, подарки!

Снова зазвонил телефон. И снова Глэдис, хитро улыбаясь, не сняла трубку. И объяснила, что у нее просто не было времени завернуть подарки как следует. Первым оказался хорошенький розовый связанный крючком свитерок из тонкой шерсти. Вместо пуговок — крошечные вышитые шелком бутоны роз. Он был немного тесноват Норме Джин, которая для своих лет была девочкой совсем не крупной. Но Глэдис, восторженно ахая, похоже, этого не замечала:

— Ну разве не прелесть? В нем ты, как маленькая принцесса!

Потом пошли подарки помельче — белые хлопковые носки, трусики (на каждом предмете висела бирка из «двадцатицентовой» лавки). Глэдис вот уже несколько месяцев не покупала дочери никаких вещей; Глэдис вот уже на несколько недель просрочила плату Делле за содержание дочери. И Норме Джин казалось, что теперь бабушка страшно обрадуется. Норма Джин вежливо поблагодарила маму, Глэдис прищелкнула пальцами и весело сказала:

— Это еще не главное! Пошли! — И торжественно повела Норму Джин обратно в спальню, где на стене висел портрет красивого мужчины. И дразнящим жестом, нарочито медленно выдвинула верхний ящик бюро.

— Presto, Норма Джин! Тут для тебя кое-что есть!

Неужели кукла?..

Норма Джин привстала на цыпочки и трепетно и неуклюже вытащила из ящика куклу. Златоволосую куклу с круглыми синими стеклянными глазами и розовым ротиком бутоном. А Глэдис спросила:

— Помнишь, Норма Джин, кто у нас тут спал, в этом ящике, а? — Норма Джин отрицательно помотала головой. — Да нет, не в спальне, а именно в ящике. Вот в этом самом.

И снова Норма Джин отрицательно помотала головой. И ощутила непонятное беспокойство. А Глэдис так пристально смотрела на нее, и глаза у нее были почти точь-в-точь, как у куклы, только не синие, а более блеклые, сероватые, и губы не розовые, а ярко-красные. И тут она со смехом сказала:

— Да ты! Ты, Норма Джин! Ты спала в этом самом ящике! Я была такая бедная, что не могла купить тебе кроватку. Этот ящик и служил тебе кроваткой. Добрую службу сослужил, верно?

В голосе Глэдис прорезались визгливые нотки. Если бы эту сцену сопровождала музыка, то была бы очень быстрая музыка, стаккато. Норма Джин покачала головой — дескать, нет. И личико ее помрачнело, а глаза затуманились. Она не помнила, вернее, не желала помнить, что носила когда-то подгузники, не хотела знать, как трудно было Делле и Глэдис «сажать ее на горшок». И если б у нее было время как следует осмотреть этот ящик, верхний ящик соснового бюро, проследить за тем, как он закрывается, ей бы стало совсем плохо. Внутри все опустилось бы, к горлу подкатила тошнота, а голова закружилась от страха — так бывало, когда она стояла где-нибудь высоко, на ступеньках, или смотрела на улицу из окна верхнего этажа, или слишком близко подбегала к берегу, на который должна была обрушиться огромная волна… Как она, такая большая девочка, которой уже исполнилось шесть, могла поместиться в таком маленьком ящике? — А может, кто-то задвигал этот ящик, чтобы не слышать, как она плачет?