Роберто Арльт - Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы
Волнение комком застревало в горле; мы работали в какой-то радостной горячке, с проворством цирковых униформистов, то смеясь, то вздрагивая, неизвестно отчего.
На месте вырванных с мясом люстр свисали обрывки проводов; пыльные полы были усыпаны обвалившейся штукатуркой; на кухне журчащие потоки извергались из водопроводных труб, словом — после нашего недолгого пребывания квартира нуждалась в дорогостоящем ремонте.
Затем мы сдавали ключи и спешили поскорее исчезнуть.
После операции мы всегда встречались у одного лавочника, торговавшего хозяйственными мелочами, вылитого Какасено, с круглым, как луна, лицом, обремененного возрастом, брюшком и рогами, так как было общеизвестно, с каким францисканским долготерпением сносит он измены своей жены.
Но что касалось дел, тут он был стреляный воробей. Придирчиво осмотрев товар, колченогий старикан взвешивал на руке мотки провода, проверял, не перегорели ли лампочки, копался в кранах и наконец, подведя безжалостный итог длительных сложных расчетов, предлагал в десять раз меньше того, что стоило, украденное на самом деле.
Если же мы начинали протестовать, добряк поднимал на нас свои бычьи глаза, круглое лицо озарялось лукавой улыбкой; дружески похлопывая по плечу, он с величайшей обходительностью подталкивал нас к дверям, и не успевали мы и рта раскрыть, как оказывались на улице с зажатыми в руке деньгами.
Но не думайте, что наши подвиги ограничивались пустыми домами. Кто мог сравниться с нами в ловкости рук!
Мы не спускали зорких глаз с чужой собственности. Наши пальцы обладали феноменальным проворством, а взгляд был острым, как у хищной птицы. Без излишней суеты, но со стремительностью кречета, падающего на невинную голубку, набрасывались мы на то, что нам отнюдь не принадлежало.
Случалось нам увидеть в кафе прибор или сахарницу, забытую на столе рассеянным официантом, мы прихватывали и то и другое; будь то кухня или иное укромное место, нам всегда удавалось высмотреть что-нибудь, не лишнее для пользы общего дела.
Мы не гнушались чашками и тарелками, ножами и биллиардными шарами, и я прекрасно помню, как однажды дождливым вечером в одном весьма модном кафе Энрике ловко увел пальто, а на другой день я — трость с позолоченным набалдашником.
Блуждающий взор широко раскрытых глаз примечал добычу, и, стоило ей появиться, мы были тут как тут — улыбающиеся, небрежные, развязные, — с пытливым взглядом и всегда наготове, чтобы не дать маху, как какие-нибудь воры-самоучки.
Повсюду мы работали одинаково чисто, и надо было видеть, как легко обводили мы вокруг пальца скучающих за стойкой приказчиков.
Под тем или иным предлогом — скажем, чтобы уточнить цену, — Энрике заманивал такого молодца к выходящей на улицу витрине, а я, пользуясь отсутствием публики, быстро опустошал прилавок, набивая карманы коробками карандашей, изящными чернильницами, а как-то раз нам даже удалось очистить кассу, где не было сигнального звонка, и оружейную лавку, в которой мы взяли дюжину перочинных ножей с позолоченными лезвиями и перламутровой ручкой.
Если за день нам так ничего и не подвертывалось, мы ходили понурые, сетуя на собственную нерасторопность и утратив веру в будущее.
И только когда представлялась возможность отыграться, наше настроение резко менялось.
Но когда дело процветало, и в наших карманах вместо мелочи заводились полновесные песо, мы поджидали дождливый вечер и брали такси. Какое наслаждение было мчаться под струями дождя по городским улицам! Развалясь на мягком сиденье, мы закуривали и, глядя на спешащих прохожих, представляли, что живем не здесь, а где-нибудь в Париже или в туманном Лондоне. Мы ехали молча, и снисходительная улыбка играла на наших губах.
Потом в дорогой кондитерской мы пили шоколад и наконец, пресытившись, возвращались вечерним поездом полные сил, которые вливались в разнеженное тело вместе с железным грохотом стремительного мира, кричавшего нам: «Вперед! Вперед! Вперед!»
Как-то я предложил Энрике:
— Нам надо организовать Общество неглупых людей.
— Беда в том, что таких, как мы, мало, — резонно заметил тот.
— Ну, для Общества хватит.
Недели две спустя, стараниями Энрике, к нам присоединился некто Лусьо, дурашливый коротышка, бледный как смерть от безудержного онанизма и с такой бесстыжей физиономией, что, глядя на нее, нельзя было не рассмеяться.
Жил он под присмотром своих дряхлых и набожных теток, которые если и присматривали за ним, то явно недостаточно. Основная врожденная склонность этого шалопая состояла в том, чтобы рассказывать общеизвестные вещи с таким видом и такими предосторожностями, будто речь шла о страшных тайнах. При этом он постоянно оглядывался и втягивал голову в плечи, наподобие киноактеров, изображающих бродяг на серых улицах предместий.
— Мало будет проку от этого юродивого, — сказал я Энрике; но такой нужный новоиспеченному сообществу энтузиазм неофита и решимость вкупе с достойной Рокамболя наружностью вселяли в нас определенную надежду.
Как и полагается, мы выбрали для наших собраний специальное место и, по единогласно принятому предложению Лусьо, назвали его «Клуб Полуночных Рыцарей».
Клуб этот помещался в задних комнатах дома Энрике, напротив грязной, обшарпанной уборной и представлял из себя узкий пыльный закуток, с дощатого потолка которого длинной бахромой свисала паутина. По углам были свалены в кучи ободранные, изуродованные марионетки — наследство прогоревшего кукольника, друга семьи Ирсубета, коробки с искалеченными оловянными солдатиками, зловонные узлы грязного белья и ящики, набитые старыми газетами и журналами.
Закуток выходил в темный внутренний дворик со щербатыми кирпичными стенами, на которых в дождливые дни выступали грязные потеки.
— Тихо?
Энрике прикрыл болтавшуюся на петлях маленькую дверь, за выбитыми стеклами которой клубились свинцовые тучи.
— В комнате, болтают.
Мы расположились с максимальным удобством. Лусьо вытащил пачку египетских сигарет, бывших для нас в новинку, и, шикарным жестом чиркнув спичкой о подошву, предложил:
— Почитаем «Дневник заседаний».
Для того, чтобы вышеупомянутый клуб был на уровне, мы завели также «Дневник заседаний», куда вносились предложения членов клуба, и печать, прямоугольную печать, которую смастерил из пробки Энрике, вырезав на ней впечатляющий символ — сердце, пронзенное тремя кинжалами.
Дневник заполнялся по очереди, под каждым протоколом стояли подписи и печать.
В дневнике этом можно было найти много интересного, например:
«Предложение Лусьо. — Чтобы обходиться без отмычек, желательно делать восковые слепки ключей от всех домов.
Предложение Энрике. — Также составлять планы домов, с ключей которых имеются слепки. Планы должны храниться вместе с секретными документами Ордена и содержать все необходимые подробности.
Совместное постановление членов Ордена, — Чертежником и фальсификатором Клуба назначить соратника Энрике.
Предложение Сильвио. — Чтобы передать в тюрьму нитроглицерин, возьмите яйцо, удалите содержимое и с помощью шприца впрысните взрывчатку.
Если кислоты, входящие в состав нитроглицерина, разрушат скорлупу, можно сшить пироксилиновую рубашку. Никто не заподозрит, что безобидная рубашка — взрывоопасна.
Предложение Энрике. — Клуб должен располагать научной библиотекой, чтобы его члены могли грабить и убивать в соответствии с последними достижениями науки и техники. После трех месяцев со дня вступления в Клуб, каждому члену должен выдаваться револьвер системы „браунинг“, резиновые перчатки и 100 граммов хлороформа. Ответственным за химическую часть назначается соратник Сильвио.
Предложение Лусьо. — Все пули должны содержать синильную кислоту; отравляющие свойства проверить, отстрелив собаке хвост. Собака должна издохнуть через 10 минут».
— Эй, Сильвио.
— Есть предложения? — спросил Энрике.
Появилась идея, а именно — организовать филиалы Клуба во всех городах страны.
— Главное, — вмешался я, — нажимать на практику и быть готовым в любую минуту. Зачем заниматься глупостями?
Лусьо подвинул ближе узел с бельем, служивший ему оттоманкой. Я продолжал:
— Главное в воровском деле то, что оно воспитывает хладнокровие, а без него никуда не денешься. И вообще, привычка к опасности делает благоразумным.
Энрике сказал:
— Хватит разглагольствовать, есть интересная мысль. Во дворе у мясника (стена дома, где жили Ирсубета, была смежной с мясной лавкой) один гринго оставляет на ночь машину, а сам снимает комнату на улице Самудьо. Как ты думаешь, Сильвио, а что, если у него вдруг исчезнет магнето и гудок?
