Юрий Бондарев - Непротивление
— А интересно, кто они? Праведники? Агнцы? — Александр взглядом описал круг, вбирая в него присутствующих в сарае. — И о себе, конечно, спрашиваю, хоть ты меня не знаешь.
— Все неправедники. Козлищ — океан, агнцев — капли.
— Почему?
— Для чего, Саша, спрашивать? — перебил Кирюшкин. — Морда у всех в пушку. У некоторых в такой перине — глаз не видать. И у тебя пушочек заметен.
— Не думаю.
— Ну, ну! На войне был? Стрелял? Значит, убивал? И правильно делал! — Кирюшкин стукнул кулаком по краю стола. — А всех козлищ, которые, как агнцы, отсиделись в тылу и наедали здесь задницы, расстреливал бы без трибунала, как трусов и предателей.
— Верна-а! — загремел басом Твердохлебов, не отнимая ладонь от уха и прислушиваясь нацеленными глазами к словам Кирюшкина. — На дух тыловых грызунов не переношу! Мы еще с ними сведем баланс!
— Легки на помине, — сказал Кирюшкин с неудовольствием, как если бы все сразу надоело ему. — Идут Лесик и Амелин баланс подводить.
Александр сперва не понял, кто это легкие на помине Лесик и Амелин и что это за подведение баланса, но тут же увидел, что все смотрят через распахнутую дверь сарая во двор. Небольшой задний двор, окруженный глухими кирпичными стенами дореволюционных купеческих домов, наполовину зарос муравой, покрытой тенью от высокого забора, за которым вкрадчиво позвякивал железом инструментальный склад, наполовину настолько был нажжен солнцем, что земля без травы казалась волнисто дрожащей в знойных испарениях.
Через пекло двора шли трое парней, как видно разморенные жарой; один, высокий, в гимнастерке, подпоясанной комсоставским ремнем, в гладких хромовых сапогах, обмахивал пилоткой красивое, несколько даже утонченное по-девичьи лицо и негромко говорил что-то щупленькому в ковбойке паренечку, бледному болезненной ровной бледностью, с каким-то рыбьим выражением губ и подбородка. Третий почти вприпрыжку поспевал за ними и еще издали резиновой улыбкой растягивал рот от уха до уха, отчего большие его уши выделялись, как у летучей мыши.
— Здорово, братишки, — сказал слабым голосом щупленький, подходя к сараю, и прислонился к косяку, засунув руки в карманы брюк. — Аркаш, выйди-ка на воздух, побалакать надо.
— Рукоплещите, граждане, появился Лесик со своими ребятушками, — проговорил Кирюшкин и вышел, без спешки, тоже задвинув руки в карманы, кивком поприветствовал Лесика. — Здорово, с чем пожаловал? Или мы чем-то тебе обязаны, или ты чем-то обязан нам? Хочешь красной смородины?
— Интеллигенщину разводишь, — прошепелявил Лесик с неправильным ребячьим выговариванием, в котором не было ни угрозы, ни раздражения, а был безобидный дефект еще школьной речи, никем не исправленной. — Пустых слов болтаешь много, Аркаша. И грудь надуваешь вроде рубашку накрахмаленную.
— Зависть, — сказал невинно Кирюшкин.
— К кому?
— К тебе, Лесик. К твоим удачам. К твоей везучести.
— Ты вот как? Яду налил полный стакан? Не яд это, крысиная моча.
Лесик поднял белые глаза, и его лицо постаревшего мальчика, порочное лицо старичка и пухлого в щеках младенца, приняло острое рыбье выражение. Он вынул правую руку из кармана, протянул ее ладонью вверх, а ладонь эта, как заметил Александр, была маленькой, сухонькой, на вид цепкой.
— Клади девяносто шестую пробу, — приказал он своим ребячьим голосом, опять же без всякой угрозы, но каждая черточка его лица не сомневалась в том, что приказ его выполнят.
— Миром не хочешь?
Кирюшкин взглянул сбоку на красивого парня в хромовых сапогах, едва приметно подмигнул ему: «Здорово, Женя», — мельком глянул на ушастого весельчака, по-прежнему растягивающего рот во всю ширину лица: «Привет, Гоша», — перевел узкие, как лезвие, глаза на протянутую ладонь Лесика, переспросил непонимающе:
— Неужто миром не хочешь? С войной пришел? Смысл в этом видишь?
— Девяносто шестую положь сюда, — повторил Лесик и внушительно пальцами пошевелил, — и войны не будет. Пакт. Если нет — блицкриг. И пожарную команду вызывать — на хрен. Останешься на уголечках. С обгорелыми перышками. Ясен спектакль этого дела?
Александру не был ясен «спектакль» этого дела, но по тому, как за столом в сарае разом все напряглись, похоже было, наизготове к схватке или нападению, он понял смысл угрозы, касающейся не одного Кирюшкина, и сейчас же увидел его лицо, ставшее отрешенным и злым. Немного выждав, он сказал бесстрастно:
— Давай договоримся, Лесик. Почую запах уголечков — пришпилю к забору, как насекомое. И без свидетелей. — Он поочередно, с твердым блеском в глазах обвел парней Лесика и уже брезгливо договорил: — Лягашей и жадных не люблю. А ты жадноват стал, Лесик, не кумекаешь ли с кусками слинять из Москвы? В Киев или в Одессу куда-нибудь? Там есть роскошные голубятни. И замки не московские.
— Ложи, говорю, девяносто шестую, — повторил в третий раз Лесик, упорно держа руку ладонью вверх, и как будто не услышав ни единого слова Кирюшкина. — Превышаешь себя, Аркаша. Выше головы прыгаешь.
— Держи, — сказал Кирюшкин, извлекая из кармана массивный золотой портсигар, медлительно повертел его в пальцах, вздохнув притворно, и бросил его а стол в груду красной смородины, отчего искорками брызнули капли сока. — Эта штука принадлежит им. Всем. Спроси их.
Все молчали. Никто за столом не двинулся с места. Только Эльдар взял портсигар, оторвал от кулька кусок газеты, обтер его и положил на край стола, произнес певучей скороговоркой:
— Се — товар наш… Часть шестьдесят пятого стиха двенадцатой главы Корана.
— Заткнись, татарин, горло порву, — вяло сказал Лесик, но его белые глаза искоса пронзили Эльдара угрожающим обещанием, и Александру подумалось: этот постаревший мальчик не умеет шутить.
Кирюшкин проговорил ровным голосом:
— Ты моих ребят, Лесик, не тронь, а то у них тоже с нервами бывает не в порядке. Так вот. Думаю, все, мило побеседовали. Положение ясное. Ничего менять не будем. Как там в песне поется? Что-то вроде такого: нам чужой земли не надо, но и своей ни пяди не отдадим. Вопросы ко мне есть? В устном или письменном виде, таким образом сейчас говорят товарищи лекторы.
Лесик скривил край рта, отчего дрогнула вся щека, как от тика.
— Хахочки не перевариваю, Аркаша. А вопрос мы с тобой еще разберем. Покеда. Живи пока.
— Живи пока и ты.
— Буду, — Лесик снова дрогнул щекой, внезапно указал пальцем на Александра. — А это кто? Откуда человек?
— Не твое дело, — отрезал Кирюшкин.
— Живи, живи пока.
Лесик приподнял кепочку, старческое лицо его приобрело сонное выражение, и он повернул от двери сарая, лениво мотая клешами по земле.
Дружки его, не проронившие ни слова по причине уважения к авторитету, двинулись за ним. Лишь паренек, которого Кирюшкин назвал Гошей, обернулся с застывшей от уха до уха улыбкой, сделал круглые глаза и дурашливо выкрикнул:
— Сейчас бы к Ираиде и чекалдыкнуть! Начхать на все соплями. Я ленточного загнал! Ну, прямо плюнь — жизнь дребедень! Красавица голубка с носиком, как капелька! Почти косую за нее с любителя взял! — И маленькое льстивое лицо его задвигалось, заплясало от беззвучного смеха и мгновенно стало умоляющим. — Портсигарчик бы возвернул, Аркаша, и чекалдыкнули бы за это дело!
— К чему хохотаешь, как обезьяна? С гвоздя сорвался? — злобно крикнул Логачев. — От летучая мышь!
— Мотай, мотай, Малышев, — махнул рукой Кирюшкин. — А то Лесик восторг твой укоротит. Двигай лопатками! Баланс не состоялся. Доедай, ребята, смородину, — прибавил он, входя в сарай, и, словно бы ничего не произошло, обратился к Александру: — А ты чего нахмурился, Сашок? Все в порядке вещей.
— Где мед, там и яд, где дым, там и огонь, — полусерьезно ответил Александр. — Слышал такое?
— Слышал другое. За смертный грех платят семь поколений потомков. Так в Библии, Эльдар?
— Любить врага своего — значит молиться за него. Но не борясь с врагом Христовой церкви, мы наносим ей вред во все времена. Так в Библии и похоже в Коране.
— Яс-сно, — протянул Александр. — А на ком смертный грех? На Лесике?
Никто не ответил ему.
Все молча сидели за столом, нехотя мяли во рту, посасывали ягоды, в раздумье поглядывали на массивный портсигар, выделяющийся золотым бугром, на котором проступала затейливая монограмма, усыпанная синими камнями. И это молчание в душной тишине, пропахшей жареной коноплей, мучительно страстное воркование голубей, их возня на потолке и в нагуле, и неуспокоенно-злобный вид, набухающие желваки на монгольских скулах Логачева, который механически жевал смородину (он, должно быть, матерился про себя и иногда свирепо сплевывал), и произошедший враждебный разговор между Лесиком и Кирюшкиным — все это уже действовало на Александра раздраженно, будто нежданно оказался среди людей, совсем чуждых ему, связанных не только логачевской голубятней, но и чем-то другим. И вместе с любопытством к этим не очень понятным парням появилось чувство неопределенной опасности, что бывало в разведке осенними ночами, в дождь и грязь, когда поиск шел наугад, без маломальских данных.
