Амели Нотомб - Серная кислота
Ее змеиный язык извергал свой яд и на надзирателей (тут ЗХФ-911 тоже отлично знала, как уколоть побольней: ругала, к примеру, надзирательницу Ленку не шлюхой, что, скорее всего, вызвало бы у нее лишь ухмылку, а недотраханной коровой, отчего та бесилась), и на организаторов шоу («эйхманы для бедных», «нацисты мелкотравчатые»), и на зрителей, коих она именовала баранами и половыми тряпками. Ее не переносил никто.
Однако самое ужасное, что она вытворяла, поставить ей в вину было невозможно, поскольку это происходило помимо ее воли: она выла на луну. Почти еженощно, ближе к полуночи, по всему лагерю разносился истошный вой. Он продолжался минут пять, потом затихал. Люди не сразу поняли происхождение этих леденящих душу звуков. В конце концов соседи по бараку на нее донесли: «Избавьте нас от этой сумасшедшей, в ней не осталось ничего человеческого».
Продюсеры потирали руки. Они тут же засняли сцену ночного воя. Сначала показывали мирно спящий лагерь, потом вдруг раздавались адские завывания, камера, как будто ища их источник, устремлялась в нужный барак, и на экране возникала ЗХФ-911: старуха сидела на нарах и надсадно выла. Через несколько минут она, не просыпаясь, вновь падала на тюфяк.
Ее пытались расспрашивать. Но она выглядела искренне удивленной и все отрицала.
Ничто так не деморализовало узников, как эти проявления чистейшего безумия. Когда вой начинался, каждый в ярости думал: «Хоть бы ее убили! Хоть бы ее завтра же забрали прямо из строя!»
Панноника исходила от ненависти к старухе и всей душой желала ей сдохнуть. Тщетно она увещевала себя, мысленно повторяя, что не ЗХФ-911 устроила «Концентрацию», – она чувствовала, как при виде старой ведьмы пальцы ее превращаются в когти. А уж когда слышала по ночам ее концерты, то готова была задушить ЗХФ-911 собственными руками.
«Как было бы легко быть Богом, если бы не существовало ЗХФ-911!» Она сама смеялась над абсурдностью этого соображения: действительно, быть Богом легко, если не существует зла, но тогда и в Боге отпадает всякая надобность.
* * *Имелся в лагере и другой возрастной полюс – двенадцатилетняя девочка, тоже непонятно как уцелевшая. Ничего особенного в ПФЦ-150 не было. Она не выглядела старше своих лет, довольно миловидная, хотя и не красавица, ее напуганное личико выдавало детское простодушие. Послушная девочка, тихая, неразговорчивая. Она не понимала, почему ее до сих не убили, и не знала точно, что предпочла бы сама.
– Чего они там тянут, почему не покончат с этой малолеткой? – громко и с нажимом восклицала ЗХФ-911, проходя мимо нее.
ПФЦ-150 явно была воспитанным ребенком и никогда не отвечала. Панноника кипела от ярости.
– Почему вы не постоите за себя? – спрашивала она девочку.
– Потому что она ко мне не обращается.
Панноника научила ее, что нужно сказать, тоже громко и с нажимом, когда ЗХФ-911 в следующий раз выкрикнет свой подлый вопрос.
Это произошло довольно скоро. ПФЦ-150 возвысила детский тоненький голосок и звонко произнесла:
– Чего они там тянут, почему не избавят нас от этой старушенции, которая воет на луну?
ЗХФ-911 усмехнулась.
– Вот-вот, – отозвалась она. – Почему они не убивают меня, понятно: я отравляю вам жизнь, и без того не сахарную. А ты – существо никчемное, никому не досаждаешь, вот я и думаю, по какой такой причине – разумеется гнусной, иначе быть не может, – они не уничтожают тебя.
Оторопев, девочка не нашлась что ответить. Когда Панноника похвалила ее за смелый отпор, ПФЦ-150 неожиданно накинулась на нее:
– Оставьте меня в покое! Я правильно делала, что не отвечала. Из-за вас я дала ей повод сказать мне вещи куда более опасные. И теперь я просто умираю от страха. Не вмешивайтесь в мои дела!
Панноника хотела обнять девочку, утешить ее; та резко высвободилась.
– Вы важничаете, будто знаете решение всех проблем, но это неправда, из-за вас стало только хуже, – взорвалась ПФЦ-150.
Паннонику это сразило. «Вот мне и урок, как превышать полномочия», – подумала она.
Однако не отказалась от своей божественной роли, решив найти ей лучшее применение.
Однажды, как почти каждую ночь, Панноника проснулась от завываний ЗХФ-911.
«Почему я ненавижу ее гораздо больше за этот вой, чем за все мерзости, которые из нее сыплются? Почему я не в состоянии быть справедливой?»
Не она одна чувствовала это, безумие старухи раздражало всех во много раз сильнее, чем злоба. В ее злобе было все-таки что-то комическое, тогда как дикие ночные вопли лишь усугубляли общее ощущение кошмара.
Панноника попыталась проанализировать эти совиные крики, но слово «совиные» показалось ей вдруг неуместным. Уханье совы не лишено прелести. А старуха издавала скорее песий вой. Из низкого он быстро делался высоким, достигал пронзительной ноты, потом опять снижался, на миг затихал, снова набирал силу.
Минут через пять хриплый спазм («Ааа-ав!») возвещал о том, что все кончено.
Панноника чуть не засмеялась: «Артист исполнил свой номер и приветствует публику».
И вдруг ей почудился еще какой-то звук. «Только не это! Снова-здорово!» Но, вслушавшись, она нахмурилась: нет, тут что-то совсем другое. Это не был старухин вой, это был жалобный писк человечьего птенчика.
Правда, он мгновенно смолк. Однако тоненький, едва различимый вскрик долго стоял в ушах Панноники, надрывая ей душу.
Назавтра она потихоньку провела расследование. Но никто не слышал ничего, кроме воя старухи. Паннонику эту не успокоило.
Во время работы в тоннеле у нее случился приступ ненависти к зрителям. Это был как бы взрыв в замедленном режиме, волна шла из грудной клетки и поднималась к зубам, превращая их в звериные клыки. «Подумать только, ведь они смотрят на нас, развалясь перед телевизорами, смакуют наши муки, да еще наверняка изображают возмущение! И не находится никого, кто явился бы сюда и нас спас, – но это ладно, я так много не требую, – не находится никого, руку даю на отсечение, кто просто выключил бы телевизор или переключил на другой канал».
Надзиратель Здена подошла и обрушила на нее град ударов, сопровождая их бранью, потом ушла по своим делам.
«Ее я тоже ненавижу, но меньше, чем зрителей. Для меня та, что бьет, лучше тех, кто на это смотрит. Она хотя бы не лицемерит, она открыто играет свою постыдную роль. Есть некая градация зла, и место наверху занимает не Здена».
Надзиратель Марко уже минут пять орал на ПФЦ-150. Она все-таки находилась на положении ребенка, поэтому ей доставались не столько побои, сколько словесные проработки. Чувствовалось, что девочка не понимает, как себя вести. То, что происходит, напоминало ей школу, где взрослые кричат на детей, и в то же время не напоминало ничего знакомого, но детская привычка к послушанию подавляла в ней дух протеста.
Панноника тихонько приблизилась:
– Что он вам наговорил?
– Я только делала вид, будто слушаю.
– Молодец, – сказала Панноника, сочтя, что дитя подает надежды.
– Почему вы со мной на «вы»? Мне было бы проще на «ты».
– На воле я говорила бы вам «ты» и попросила бы вас делать то же самое. А здесь необходимо проявлять друг к другу уважение, в котором нам отказывают надзиратели и организаторы.
– А к организаторам надо обращаться на «ты» или на «вы»?
– Вы с ними разговариваете?
ПФЦ-150 смутилась. Она помедлила, прежде чем ответить:
– Нет. Но если кто-то из них спросит меня о чем-нибудь, я должна говорить ему «ты» или «вы»?
– Надо говорить «вы» всем.
Надзиратель Здена пришла и раскричалась: вы, мол, здесь, чтобы трудиться, а не лясы точить.
Этот короткий разговор не давал Паннонике покоя. Выгребая со своего участка камни, она вдруг осознала, что в голове у нее звучит «Лесной царь» Шуберта. Не самая подходящая музыка для каторжных работ. Обычно Панноника включала в программу мысленного прослушивания симфонии, которые давали ей энергию, необходимую для такого воловьева труда, – Сен-Санса, Дворжака, – но сейчас тревожная мелодия не шла из головы и подрывала ее силы.
Панноника осторожно расспросила заключенных из барака ПФЦ-150. Ничего существенного ей узнать не удалось. Все они так уставали за день, что спали как убитые и не слышали даже старухиного воя по ночам.
– Но ведь от нее до вас ближе, чем до меня, – удивилась Панноника.
– Я так изматываюсь, что меня пушкой не разбудишь, – отвечал собеседник.
– ПФЦ-150 – хорошая девочка, – говорили ей. – Скромная, ведет себя тихо, ее и не слышно.
Вечером Панноника снова попыталась с ней побеседовать. Это оказалось непросто. Она уходила от ответов, ускользала, как мыло в воде, замыкалась в серой безликости. Панноника зашла издалека:
– А в прежней жизни что вы любили?
– Птиц любила. Они красивые, свободные, они летают. Я часами могла на них смотреть. Все карманные деньги тратила на то, что покупала на рынке горлиц и выпускала. Я это обожала: брала в руки теплую, дрожащую птичку, подбрасывала вверх, и она становилась царицей неба. Я представляла себе, что лечу рядом с ней.
