Висенте Сото - Три песеты прошлого

— Знаете что, обо всем этом я напишу книгу.

Он сказал это неожиданно для самого себя, он еще не думал о том, что напишет книгу, сказал наобум, тем самым утверждая победу отчаянных и чреватых опасностью действий над благоразумным и бесплодным прозябанием, сказал “напишу книгу”, сказал робко, но гордо, потому что произнесенные им слова обязывали его действовать, скажи он их позже, они не получили бы такого значения, однако Вис тут же почувствовал страх, подумал, что Педро выслушал его с таким же уважением, с каким сам он выслушал Педро, когда тот сказал, что он неграмотный, и теперь оба эти признания как-то породнили их, и Вис, немного воспрянув духом, хотел было объяснить, что сначала ему придется вернуться на службу, в свою ужасную тюрьму, где он отсиживает положенные часы, но как сказать об этом Педро? Как сказать ему, что его свобода, над которой постоянно висит дамоклов меч, скоро кончится на много месяцев и через три дня он снова будет метаться по проклятому гигантскому кроссворду в тюрьме своих служебных часов, в поисках слов, прекрасных, как (мертвые) бабочки, и этому не будет конца, нечего и надеяться, ему предстоит одурело метаться, как мошке под стеклом часов, от цифры к цифре, слыша стрекотание секундной стрелки и тик-так, тик-так, тик-так, тик-так,тик-так, тик-так, тик-так, тик-так час за часом, из-под стекла часов не выберешься, время течет мимо тебя, а торопливость, с которой говорил Педро, свидетельствовала о его тревоге, что настоящее, живое время уходит, и Вис дружески улыбнулся ему; чуть поворачивая голову, он видел в зеркале глаза Бла, а немного подальше — глаза Педро и Бофаруля, — Педро воевал на мадридском фронте, в Эль-Пардо, — Вис на это ничего не сказал, в какую-то минуту ему показалось, что он вот-вот… но нет, не стоит, — а после войны Педро приехал в Честе, разыскивая младших братьев, эвакуированных из Кастельяра, — Вис включил радио, черт бы побрал забастовку рыбаков, что ж, придется ехать в Бельгию, — и Педро рад был, что приехал в Честе, понимаете, тут все иначе, а потом я повстречал Марию, — Вис уже, свернул с шоссе Мадрид — Валенсия, направляясь в Честе, вот они подъехали к дому Педро, у двери стояли Мария, две дочери и два внука, один совсем еще карапуз, другой лет восьми, с палкой в руке, — пожалуйста, заходите, — нет, спасибо, мы очень спешим, — и Вис уже прощался с Педро: до свидания, до свидания, мы наладили связь, я дам вам знать, — и мгновенно Вис ощутил себя рядом с Педро, хотя ему еще было неясно, то ли Педро из персонажа превратился в живого человека, то ли он, Вис, выйдя из своего реального бытия из-за того, что пообещал написать книгу, сам стал персонажем, потрясающе, в считанные секунды происходит переход живых людей в персонажи и обратно, уловить это мгновение невозможно, как невозможно поймать молнию… Что он понял несколько секунд тому назад? Хватит, поехали, Вис резко дал газ, машина рванулась, и последнее, что он увидел, — это просторный и хорошо освещенный двор, где старший внук Педро старательно колотил палкой по металлической решетке крольчатника. Кролики прыгали, шерсть их переливалась на свету, а глаза сверкали, как стеклянные бусинки.

А

Дон Сальвадор говорил Бернабе: эм-а, указывая карандашом буквы в букваре, эм-а, а Бернабе улыбался ему и говорил: сука, дон Сальвадор смотрел на Бернабе, говорил: нет — и терпеливо повторял: эм-а, причем тянул “а” — ясней ясного, но Бернабе улыбался во весь рот и опять говорил: сука, а дон Сальвадор опять старался: ты слушай, слушай хорошенько, вот это “эм”, видишь? Эм, эм, эм — повтори, — и Бернабе повторял: эм, эм, эм, — так, очень хорошо, а вот это “а”, видишь? А-а-а, ну, теперь ты, — и Бернабе тянул: а-а-а, — молодец, видишь, как это просто, ну, теперь вместе — эм-а… — сука, — и дон Сальвадор: садись, садись на место. Бернабе пошел на место и сел рядом с Титаном — они сидели за одной партой в первом ряду, у самого стола дона Сальвадора, — глянул на Титина краешком глаза и усмехнулся, он был проказник, при желании ему нипочем было прочесть любое слово даже из книги для чтения, а Титану, по правде говоря, совсем не нравилось, что его называют Титаном, пусть бы хоть Висентином, это не совсем то, что он хотел бы, но пусть, а Титан — да ну его, — так вот, Титан поднял крышку парты, потому что умирал от смеха, а заодно надо было взглянуть и на коробку, в которой сидела ящерица. Титану и Бернабе шел пятый год, как и остальным мальчишкам, они были “приготовишки”. Дон Сальвадор сказал: теперь сосчитаем до пятидесяти, один… два… три… — и все ребята стали считать вместе с ним: четыре… пять… шесть… — Но тут входит дон Викториано, учитель третьего класса, идет к столу дона Сальвадора и говорит: Примо де Ривера совершил переворот[8]. А что он там перевернул? — подумал Титан. Это запомнится ему на всю жизнь. Дон Сальвадор вскочил со стула и стал кричать: нет, что, как и много других слов, а дон Викториано: да, да — и еще много чего, дети досчитали уже до тридцати, если не больше, тогда дон Сальвадор говорит: тихо, тихо, теперь все пишите палочки и нолики, а Титан спрашивает: грифелем на аспидной Доске, дон Сальвадор? А дон Сальвадор говорит: чернилами, Бернабе опять: а можно чернильным карандашом, дон Сальвадор? Но дон Сальвадор уже не обращает на него внимания, разговаривает с доном Викториано, оба горячатся, произносят слова, которые нравятся Титину, только он знал, что взрослые эти слова тоже не понимают, просто слова так красиво звучат, что им нравится их выговаривать с важным видом, будто они на самом деле хотят что-то сказать. Потому что реакция на репрессии — ха-ха-ха — и введение цензуры — ну и ну! Титин был маленький и смотрел на лица взрослых снизу вверх, поэтому они казались ему (в школе, дома, на рынке) лепными украшениями, масками, которые кудахтали и клевали друг друга, обменивались словами и усмешками, на них страшно было смотреть, а ведь они все были друзьями. А может, нет? И потом он развлекался, передразнивая их. Этим Титин занимался с трех лет, потому что с года болтал как попугай, а дома (он вспомнит об этом много лет спустя) забирался в кресло-качалку — какой же он был маленький, ноги не доставали до края сиденья! — и, вцепившись в подлокотники, раскачивал качалку — то он был Том Микс в горах, то плыл по волнам на корабле и так, качаясь, изучал жизнь, воспринимая ухом плавные излучины и водопады взбаламученного потока звучных слов вперемежку со смешным кудахтаньем, потом, стараясь говорить басом, развлекался, повторяя на разные лады всякие слова, хорошие и плохие, лишь бы только они, на мой вкус, красиво звучали: ипотека, колит, полип, игуана, проститутка, гастрит… Ну ладно. Дон Сальвадор ничего не ответил, и Бернабе снова спросил: дон Сальвадор, а можно я буду писать палочки чернильным карандашом? У Бернабе был такой волшебный карандаш: стоило послюнить его, и он писал красивым фиолетовым цветом, просто загляденье, аспидная доска и грифель тоже были волшебными, но все же не такими волшебными: чтобы стереть написанное, надо было плевать на доску, куда лучше был карандаш с резинкой, принадлежавший Титину, одним концом пишешь, другим стираешь, вот это вещь так вещь, жалко даже стирать им, лучше сохранить его как можно дольше, но дон Сальвадор сказал: пиши ручкой и чернилами, как все. И все принялись выводить палочки и нолики чернилами. Берешь ручку, это такая палочка, окрашенная в фиолетовый цвет, с жестяным наконечником, туда вставляешь перо “корона”, а оно царапает бумагу, вот зараза, еще как царапает, перо надо макать в белую фарфоровую чернильницу, похожую на унитаз и стоящую в углублении, проделанном в парте, а потом пахучими фиолетовыми чернилами рисовать палочки — Бернабе в одну минуту измазал пальцы чернилами, эту дрянь не оттереть ни наждаком, ни пемзой, хоть кожу сдирай. Все писали, но некоторые стали шалить, потому что дон Сальвадор и дон Викториано вышли в коридор, тут зазвенел звонок на перемену, дон Сальвадор заглянул в класс и сказал: на перемену! А Бернабе спросил: возьмешь с собой ящерицу? Титин говорит: возьму, пошли. И все вышли во двор, там в уголке руками вырыли в земле ямку и выпустили туда ящерицу — Титин носил ее в жестяной банке из-под мятных лепешек, только лепешек там уже не было, а в стенках были проделаны дырочки, чтобы ящерица не задохнулась, — ямку прикрыли обломком стекла и стали смотреть, как ящерица замаливала грехи, самые страшные грехи, когда она поворачивала хвост налево, то есть туда, где ад, и лучше было бы отрубить ей хвост, потому что он — от самого дьявола, и она им так себя хлестала, что сразу было видно, какая она грешница, ведь каждый удар хвоста — это грех, но мало-помалу хвост успокоился, а другую ящерицу где возьмешь, даже в субботу на реку с утра не попасть, надо идти на урок катехизиса, а уж потом можно было ловить и лягушек, и ящериц, и стрелок — дон Сальвадор говорил, что правильней называть их стрекозами, только Бернабе сказал: вранье, они называются стрелками или стрелочками. Так что хвост ящерице они не отрубили, и она начала говорить разные слова — в самом деле? Ого! Вот она уже сказала, ты слышал? Титин удивился: уже сказала? А Бернабе: ну да, ты только послушай… слышишь? По другую сторону оконного стекла как раз в этом углу (их патио — это квадратное пространство, огороженное дощатыми стенами с окнами) разговаривали учителя и директор, дон Сальвадор: дело в том, что, кроме учителя, дона Сальвадора, был еще другой дон Сальвадор, директор, так вот директор дон Сальвадор говорил: хорошо, что Примо де Ривера пользуется поддержкой короля, а дон Викториано говорил: хорошо? И все разгорячились, король был великолепен, войско тоже, потому что на короле был серебряный шлем с перьями, а солдаты шагали: трам-та-та-там, трам-та-та-там, но Титин считал, что они говорят ерунду, вранье это все, так, для пущей важности, его больше интересовала ящерица, которая говорила “ипотека”, она сказала “ипотека”, обрадовался Титин, Бернабе посмотрел на него спокойно-преспокойно, а Титин: теперь она сказала “челюсть “, — и Бернабе сказал: не знаю насчет ипотеки, а челюсть — вовсе не грех, это ерунда, — Титин переспросил: челюсть — не грех? — Бернабе ответил: самых страшных грехов три — вот как он сказал, — помнишь, на уроке катехизиса говорили, что святых добродетелей три? Вот так же и смертных грехов всего три. Титин смутился и не посмел возражать, в грехах лучше Бернабе не разбирался никто, он был бедный, да еще про родителей его говорили, что они — сброд, это тетя Лоли так говорила, а уж она разбиралась и в сброде, и в святых. Меж тем вокруг Бернабе и Титина столпились мальчишки: они тоже хотели посмотреть ящерицу, подошел и дон Сальвадор, он спросил: а тебе понравилось бы, если бы великан посадил тебя в яму и смотрел сквозь стекло, что ты там делаешь? Титин сказал: нет, — и дон Сальвадор спросил Бернабе: а тебе понравилось бы? — Бернабе тоже сказал: нет, — тогда дон Сальвадор велел: так отпустите ящерицу, — и они сняли стекло, только ящерица уже не шевелилась, и дон Сальвадор сказал: вот видите, бедная тварь, она у вас задохлась, — но тут ящерица подползла к краю ямки, выбралась из нее, немного пробежала, потом постояла и наконец пустилась наутек, приговаривая на бегу: ипотека, проститутка, — а скоро и перемена кончилась, все пошли в класс, дон Сальвадор начал рассказывать о дыхании, рыбы, оказывается, дышат такими штуками, какие есть только у них, Бернабе сделал знак, мол, вранье это, и Титину стало смешно, тут, слава богу, прозвенел звонок, уроки кончились, дон Сальвадор сказал: идите по домам, завтра будет урок пения, — и мальчишки побежали — до свидания, дон Сальвадор! — а у ворот школы их ожидали те, кто за ними пришел, за Титаном всегда приходила няня, за Бернабе — его мать, но иногда приходил и дядя, перед которым Бернабе благоговел, он был высоченный и худой, носил черную куртку, не то крестьянскую, не то цыганскую, мало того, что его звали Ригоберто, он еще играл на корнете и баритоне в духовом оркестре своего городка, Вильягордо-дель-Кабриель, с таким дядей можно быть и бедняком, и сбродом. Еще бы. Чего лучше. У Титана было много диковинных вещей, но такого дяди не было. Однако в тот день дядя не появился, за Бернабе пришла его мать. Она почему-то очень спешила, что с ней бывало редко, схватила Бернабе за руку и пустилась к дому бегом. Титана увела няня. Газетчики на улицах только и вопили: “Военный переворот генерала Примо де Риверы!” — или: “Примо де Ривера пришел к власти!” — или еще что-нибудь в том же роде, газеты шли нарасхват. И вот Титин дома, но едва успел он поцеловать мать, как на улице раздался ужасающий грохот, и они вышли на балкон.