Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006)
— Конечно, правда глаза колет. Ну да ладно, поехали ко мне. Так и быть, позволю квартиру прибрать. За это Бисэеву диву продемонстрирую. Может быть.
— Сволочь ты, мон шер.
— Не дерзи, не то в карты проиграю или поменяю на борзого щенка.
— А после выпить угостишь?
— Натюрлих! — успокоил соратника Костя.
Они ехали в стареньком “Москвиче”, величаемом Шуркою — “Испана Сюиза”. В автомобиле было грязно, сильно пахло бензином.
— Ты благоверную-то предупредил? — спросил Костя.
— От тебя позвоню, — равнодушно ответил Шура.
Остановились у рынка. Пошныряв среди торговых палаток, друзья-приятели отоварились крбугом “Одесской” колбасы, красными и зелеными перцами, репчатым луком, банкой зеленого горошка, банкой лечо, чесноком, зеленью, еще теплой паляницей и, через некоторое время ввалившись в Костино обиталище, быстро все нарезали и вместе с содержимым консервов поместили в кастрюлю. Нагревшееся месиво вкусно запахло, и, пока оно булькало, они стремительно прибрались в квартире. Потом расположились за столом друг против друга; посередине исходящая паром кастрюля, две тарелки, две рюмки, на разделочной доске паляница и рядом нож-пила. Они, как пираньи, отхватывали от трещащего корочкой каравая и макали пахнущие осенью куски в горячую жижу. Отвлекались лишь затем, чтобы, чокнувшись, опрокинуть рюмки…
— Финиш! — воскликнул Шура, схватил не пригодившийся нож-пилу и воткнул в разделочную доску. Они полулегли на тахте, изредка постанывая, — приходили в себя после стремительного чревоугодия.
— Давай показывай, — приказал Шурка.
Он вцепился в тельце куклы и безжалостно прошелся по шарнирным устройствам. Не было только головки — вместо нее торчал медный стерженек.
— Голову давай, — хозяйничал Шура.
— Видишь, какое дело, Шурей. Я было начал с традиционной японки: белое лицо, красные губки, на лбу вместо сбритых нарисованные брови. Гляжу — мертвец мертвецом. Решил на традицию плюнуть и сделал как душа просит. Вот, гляди.
Костя открыл ящик старинного секретера и осторожно вынул еще безволосую головку.
— Осторожней надевай, — подал он головку Шуре. — Уронишь — убью.
Шура насадил головку на стержень и принялся поворачивать ее в свете настольной лампы. И вдруг:
— Это же вылитая Катька.
Костя почувствовал, как его небритые скулы потеплели.
— Чего ты несешь? — пробурчал он.
— Ничего я не несу. Присобачь Катькину челку — и вот тебе Катька.
— Странно. Все это очень странно, — бормотал, отбирая у Шуры куклу, смущенный Костя.
Шурей наблюдал за ним и усмехался.
Вечер, однако, получился уютным. Прежде чем отправиться на боковую, Косте пришлось исполнить свой “гражданский долг” — позвонить Шуркиной жене. Он сообщил ей, что они выпили, что Шуре, само собой, нельзя за руль, что Шура переночует у него.
— Представляю, что там у вас, — процедила Капа и бросила трубку.
— Ты небось хочешь спросить, чего это я продолжаю жить в аду, — говорил Шура, устраиваясь на раскладушке.
— Да ничего я не хочу спросить, — отнекивался Костя. — Многие на этом свете живут в таком, или другом, или третьем аду. И ничего.
— Я бы мог тебе сказать, — завелся Шура, — что самоистязаюсь из-за детей. Кость, не верь. Детям было бы легче, если бы мы разошлись.
— Шур, давай о чем-нибудь приятном. Например, о том, как ты потрясающе снял сумерки. Как это ты догадался подтянуть цвета воды и неба и убрать линию горизонта! Ты представляешь, когда зашелестит тростник и крикнет цапля!
Шура дослушал дифирамб и снова за свое:
— Наблюдая таких же, как я, слабоумных, ясно вижу — этот контингент придурков создан специально. Эта каста страданиями своими вырабатывает некую энергию, а эта энергия вроде корма для каких-то сил. Согласен?
— А может, не корма, а острого соуса, — смирился Костя. — Скажем, вроде аджики.
— Точно! Вот “Чудо Георгия о змие”. Для меня это иллюстрация жития таких, как мы с Капитолиной.
— Ты, Шурей, конечно, Егорий, а Капа, конечно, змей.
— Нет, Кость, не так. Они меняются местами: сегодня на коне, завтра во прахе, с железкой в кишках. И так всю, всю жизнь.
— Ты меня, Шурей, извини, но то, что я наблюдаю, говорит мне о том, что ты валяешься внизу больше времени, чем она. Что, нет?
— Ха, больше времени! Я теперича навсегда внизу, а она сверху. Вот такая у нас эротика.
Несчастный Шурей еще долго живописал свою змеиную жизнь. Эта жизнь представлялась Косте в виде капкана, куда обреченный Александр попал стопой. Уж объедены все листья на ближайших кустах, уж обглоданы все травы вокруг капкана, а спасенья нет как нет. И вот Шурей делает последнюю попытку, чтобы вернуться к людям. С нечеловеческим воем перегрызает он ногу и, оставив ее в капкане, уползает навстречу свободе и пристойной жизни.
— А похожа она у меня потому, — вдруг произносит Костя, — что в роду у Катерины наследил какой-то шустрый азиат. Отсюда косоглазие, общее для всех восточных Катек.
Они долго лежали молча, и уж сон хозяйничал в комнате, когда засыпающий Костя услышал:
— Ты что, в Катьку втрескался?
Костя сделал вид, что спит. Он посопел, пока, перестав притворяться, уснул взаправду. Среди ночи он проснулся, уставился круглыми глазами в темноту, послушал Шуркин храп и внезапно понял — куклу необходимо делать беловолосой.
Вечера следующей недели пошли на устройство кукольной прически из белых шелковых нитей. Эта несколько беспорядочная прическа вместо аккуратных, словно шапочки, японских куафюр превращала куколку в живое существо. Закончив работу, Костя пристроил куклу напротив тахты и, прежде чем погасить лампу, долго любовался беловолосой азиаткой. Все получилось отлично, да все ж чего-то не хватало. Он поднялся, порылся в картонном ящике с лоскутками, нашел голубую ленточку. Еще полчаса он трудился, в результате чего кукла получила перехваченный ленточкой хвостик на макушке. Не уместившиеся в пучке прядки падали на глаза, на шейку, что делало куколку на удивление трогательной.
— Ну вот, — произнес довольный режиссер, держа на вытянутой руке свой шедевр, — теперь и в свете не стыдно появиться.
Катя перестала кашлять. Все же она отправилась в тубдиспансер, где поведала о недавнем своем состоянии. Ее немного помучили исследованиями и сказали:
— Уважаемая, у нас много серьезных больных и нет времени потакать блажи абсолютно здоровых, но вздорных людей. Вам замуж пора!
Выкатившись из диспансера, Катя уселась в скверике на лавочку и, чтобы унять дрожь, крепко сжала колени. Сидела, ссутулившись и глядя в одну точку.
Осень была прекрасна даже в городе. Собранная в кучи листва пахла лесным оврагом. Очень громко, как будто вычурно расписываясь, свистела синица. Высоко в небе рисовал обширную дугу маленький вертолет.
Откуда-то справа наехало страдальческое лицо отвергнутого Федора. Безвольными губищами оно тянулось к ее губам. Она отвернулась: брезгливость свела щеки судорогой. Ведь очень просто могло статься, задержись она в той жизни — и ненавидевшие ее родители Федора сразу по возвращении молодых из загса заполучили бы в миловидном лице невестки безответную жертву на манер сценических жертв драматурга Островского. И выучилась бы Катя подвывать за праздничным столом песни из ненавистного ей казачьего репертуара.
Воображение, видно, в остатний раз выказывало и выказывало потную физиономию несостоявшегося мужа. Даже запахло свежеотесанными бревнами удачно купленного Федором сруба. Катя содрогнулась. Что-то немедленно нужно предпринять! Что-то такое, что было бы невозможно там! Она тряхнула головой, выпрямилась и положила ногу на ногу. Повертев ступней в замшевой туфельке, полюбовалась изящной ножкой и, порывая с прежней Катей, раскрыла сумочку, порылась в ней и вытянула пахнущую духами пачку сигарет, к которым давно не притрагивалась. Закурила, глубоко затянулась, подняв подбородок, с вызовом посмотрела в ледяные глаза недавней беде. Срочно обесцветить волосы, вот главное! Она щелкнула окурком и легко поднялась. Нежданное решение удивило, но она послушно отправилась на поиски салона, где смогла бы осуществить это как будто давно решенное дело…
Выйдя из салона, Катя постояла, чему-то поулыбалась, сощурясь, посмотрела на облака. Вдруг, будто не соглашаясь, помотала головой и, таким образом растрепав уложенную прическу, поглядела в черные стекла дверей. Оттуда смотрело беловолосое существо, мало походившее на знакомую ей Катю. И стало ей так хорошо, как будто она впервые в жизни узнала, что такое жизнь…