Жоржи Амаду - Старые моряки, или Чистая правда о сомнительных приключениях капитана дальнего плавания Васко Москозо де Араган
Мало-помалу жители Перипери привыкли бывать в доме капитана, смотреть в телескоп и слушать рассказы хозяина. Капитан с помощью мулатки Балбины готовил прекрасный грог по рецепту, полученному от одного старого морского волка в Гонконге. То был целый обряд, длившийся не менее получаса. Грели в чайнике воду, жгли сахар на маленькой сковородке; Очищали апельсин и мелко крошили цедру. Капитан брал толстые голубые стаканы (тяжелые — чтобы не падали во время качки) и клал, в каждый из них немного жженого сахару, затем наливал воды, немного португальского коньяку и добавлял апельсиновую корку.
Вначале лишь Адриано Meйpa да Эмилио Фагундес — ну и, конечно, Зекинья Курвело — отважились пробовать этот странный напиток. Они убеждали всех, что он вкусный, некрепкий и, как уверял Зекинья, может даже служить лекарством. Постепенно и остальные решились, сначала они только пригубливали, потом стали находить в гроге удовольствие, и кончилось тем, что в один прекрасный день старый Жозе Пауло Проныра, известный трезвенник, никогда не притрагивавшийся к вину, пожелал тоже отведать диковинки и с тех пор пил ежедневно.
Усевшись на обитые клеенкой стулья, старики смаковали душистый напиток и спохватывались только в девять, а иногда и в половине десятого вечера. Продолжение очередного рассказа переносилось на следующий день назначалась встреча на станции или на площади.
Прошло немного времени, и капитан стал самым значительным и популярным лицом в Перипери. Его слава распространилась и на другие предместья. Все хвалили его воспитанность, его манеры, его сердечность и простоту. Такой выдающийся человек, и так добр — и с богатыми и с бедняками, — совсем не зазнается.
Однажды, хмурым вечером, когда небо грозило дождем, Руй Пессоа, бывший чиновник налоговой конторы, не сдержал любопытства и спросил капитана, почему тот оставил службу в сравнительно молодых летах — ведь ему нет еще и шестидесяти, а он уже вышел в отставку. Мог бы еще плавать по крайней мере лет десять, почему бы нет?
Капитан поставил стакан на стол и долго сидел, глядя на небо, затянутое облаками. Лицо его стало серьезным, почти грустным. Он заговорил не сразу.
Всматриваясь в лица друзей, он как бы решал, заслуживают ли они доверия. Зекинья Курвело волновался.
Пожалуй, Руй Пессоа проявил нескромность. У такого человека, как капитан, конечно, есть тайны, похороненные на дне души; долг друзей уважать его сдержанность. Зекинья хотел переменить тему разговора— но тут капитан поднялся, сделал несколько шагов по направлению к окну и сказал:
— Из-за женщины, из-за чего же еще?
Он указал на модель «Бенедикта» под стеклом.
— Я командовал этой «малюткой», мы шли в Австралию… Я уже говорил вам, что не думал жениться… Мимолетная любовь то тут, то там на стоянках… Это мне нравилось.
Француженка в Марселе, турчанка в Стамбуле, в Одессе русская, в Шанхае китаянка, индианка в Калькутте. Безумства любви, разбитые сердца и одинокий корабль, уходящий в ночь. Женщин было много, но ни одно имя не хотелось ему вытатуировать на груди или на руке, как принято у моряков. Он записывал имена и адреса в записную книжку, иногда хранил фотографию или локон и изредка вспоминал хрустальный смех или слезу, скатившуюся при расставании. Но теперь не осталось ничего, ибо, когда он увидел ее на борту «Бенедикта» и полюбил, он выбросил за борт свою записную книжку, похожую на карту мира, и все сувениры тоже.
Ее звали Дороти, она была смуглая, худая, с длинными ногами. Непокорные кудри падали ей на лицо, губы шевелились, а в глазах застыла тоска. У нее часто менялось настроение: то она была нежной, застенчивой, как ребенок, то мрачнела, пряталась от всех, словно чего-то боялась. Она путешествовала с мужем, владельцем каких-то крупных фабрик, безликим существом, занятым только цифрами и делами. Он не замечал красоты жены и грусти в ее глазах. Они совершали кругосветное путешествие, он — чтобы отдохнуть, она — как потом призналась — в надежде найти свою судьбу. Вечером она стояла на палубе и глядела на воду.
С чего все началось? Трудно сказать. Он был капитаном и потому, естественно, общался с пассажирами, он заметил ее красоту и был восхищен. Между ними была большая разница в возрасте — ей едва исполнилось двадцать пять. Они много разговаривали. Он рассказывал ей о звездах, о море, о штормах и штилях.
Когда поздно ночью он спускался с капитанского мостика, то находил ее на палубе одну. Они говорили о том о сем, она смотрела на него пристально, будто хотела что-то отгадать. И вот однажды ночью, сама не зная как, она очутилась в его объятиях.
Капитан, конечно, не имел права это делать. Когда капитан дальнего плавания высаживается в порту, он может предаваться самым диким оргиям, устраивать самые безумные вакханалии. Но когда он командует судном, он должен вести себя как святой, недоступный искушениям…
— А в искушениях недостатка нет…
Казалось, Дороти прохаживается по гостиной капитана. Старики видели перед собой ее стройное тело, ее шепчущие губы…
— Ну и как, сеньору капитану удалось ее соблазнить?
Нескромное выражение не понравилось капитану.
Ведь это была любовь, небывалая, безмерная, безумная любовь, она захватила его, лишила рассудка с той самой минуты, как он заключил Дороти в объятия и ощутил прикосновение ее уст. Но он был капитаном, за все сорок лет плавания он ни разу ничем не запятнал себя, и теперь он не мог, не мог… Так он и сказал ей со слезами на глазах, он, который ни разу не плакал за всю свою жизнь.
Кто-нибудь из сеньоров пробовал когда-либо убедить женщину, заставить ее понять яснейшую из ситуаций? Дороти влюбилась еще сильнее, чем капитан, она готова была броситься в море.
— И здесь вы, капитан, не устояли…
Они мало знают его — там, где дело касается выполнения долга, он непреклонен. Он устоял. Он накинул свой непромокаемый плащ на ее обнаженные плечи и почти силой увел ее с палубы. И в ту незабываемую минуту, когда он, раздираемый долгом и любовью, держал в объятиях почти бесчувственную Дороти, он пообещал ей высадиться в первом же порту и навсегда уехать с ней на край света. Они обменялись единственным поцелуем перед лицом бескрайнего моря.
Он послал телеграмму с просьбой об отставке. Компания отвечала мольбами, уговорами, предложениями повысить жалованье. Судовладельцы были в панике: ведь капитан пользовался определенным уважением, его знали на всех морях и моряки и судовладельцы.
Он не уступал: он — человек слова и к тому же он был влюблен. В первом же порту, заброшенном и грязном Макассаре, он простился с командой. Старые моряки с обветренными лицами плакали, пожимая его честную руку, Он назначил Дороти встречу в доме некой Карол, торговки контрабандным опиумом, которой oн когда-то оказал кое-какие услуги. Муж напрасно ждал Дороти, ему пришлось продолжать путешествие в одиночестве.
Две недели они провели в домике в окрестностях города, в самой гуще селвы. Они отдавались любви исступленно, с каким-то отчаянием, будто предчувствуя…
— Появился муж?
При чем тут муж, этот кретин? Его звали Роберто, капитан презирал его, за все время он о нем и не вспомнил! Надутый, самодовольный тип, он думал купить любовь и верность Дороти… Нет, дело не в муже.
Лихорадка, вот что! Смертельная лихорадка. Она в два дня прикончила Дороти, и карьеру капитана тоже. Как мог он вернуться на судно и снова плавать, когда даже здесь, в порту Макассар, он ни на минуту не мог забыть глаза Дороти, огромные глаза, блестящие от лихорадки, которые смотрят на него, словно умоляя о спасении? Побледневшими губами она шепчет, чтобы он не дал ей умереть сейчас, когда она наконец узнала радость жизни. Ему не дано было даже умереть вместе с нею, чего он желал и о чем молил небеса: он не восприимчив к лихорадке, ведь он так давно плавает в этих местах. Первое время после смерти Дороти он сходил с ума, курил опиум; предложения судовладельцев сыпались отовсюду, но он вернулся на родину. Больше он не поднимется на капитанский мостик, для него все кончено, — так поклялся он на могиле Дороти. В первый и последний раз в своей жизни велел он вытатуировать у себя на руке имя женщины.
Засучив рукав, капитан обнажил татуировку: имя Дороти и сердце.
Он остановился у окна, повернувшись спиной к друзьям. Им показалось, будто они слышат сдавленное рыдание. Растроганно шепнув «спокойной ночи», все удалились. Зекинья Курвело с горячим сочувствием пожал руку капитана. Каждый уносил с собою образ Дороти, ее жажду любви, ее тревогу.
Оставшись один, капитан потушил свет в гостиной. Он предпочел бы не убивать Дороти, не хоронить ее в грязном порту, охваченном лихорадкой. Он отлично мог бы высадить ее в каком-нибудь более цивилизованном городе, но как тогда покончить с такой безумной, всепоглощающей страстью? Идя по коридору, освещенному лунным светом, он снова видел перед собою Дороти. О, это была эффектная сцена! Охваченная тревогой и тоской, она бежала к нему по палубе, и уста ее горели, как раскаленные угли.
