Питер Хёг - Ночные рассказы
— В первую очередь, — заявил он, — мы не сможем уцелеть после прыжка в такой местности и при такой скорости. Во-вторых, негритянка господина Коженёвского пристрелила бы нас как собак, прежде чем мы успели бы открыть окно. И в-третьих, я не хотел бы подвергать себя такому унижению, как попытка бегства от арапки.
— Прислушайтесь к мнению специалиста, — сказал добродушно Джозеф К.,- и давайте воспользуемся оставшимся временем, чтобы действительно… жить на коленях. Вы, дорогой Дэвид, вероятно, можете черпать силы, глядя на нас с генералом.
Дэвид взглянул на говорящего, и с беспросветным отчаянием отметил, что в писателе появилась какая-то маниакальная весёлость, как у человека, которого всю его жизнь подвергали унижениям, но который теперь, отбросив все условности, с облегчением обнаруживает в глубинах своей души собственный запас наглости.
— Генерал, — оживлённо заметил Джозеф К.,- всю свою жизнь прожил на краю ада, а я, при моём возрасте и моём здоровье, уже много лет просыпаясь и обнаруживая себя в живых, принимаю каждый новый день с изумлением. Подумайте о нас с генералом, юный друг, или о чём-нибудь столь же нетленном. О математике, например.
Во взгляде Дэвида читалась полная безысходность.
— На самом деле, — сказал он, — в те моменты моей жизни, когда мне действительно становилось страшно, я перечитывал какое-нибудь особенно красивое математическое доказательство, и это, как правило, успокаивало меня. Я думал о том, что в логике, возможно, содержится сама суть жизни, и если пытаться разгадать божественный план мироздания, то скорее уж его можно найти в арифметике, чем в Библии.
Он чувствовал, что попутчики с интересом разглядывают его, и под давлением сознания, что от всей его жизни остались лишь какие-то минуты, он слышал свой голос, не затихая звучащий в помещении.
— И тем не менее я здесь, потому что оставил математику, — сказал он. — Я оставил её, потому что у меня была мечта. Я подумал над тем, что вы сказали, господин Джозеф К., о том, что мы живём и грезим в одиночку, и мне кажется, я не согласен с вами. Моя мечта была всеобщей мечтой — мечтой о великой простоте. Я чувствую, что есть что-то неправильное в том, чтобы рассказывать вам это сейчас, но я всё-таки расскажу: мир представлялся нам предельно простым и цельным. И если мы надеялись, что дело обстоит именно так, то это было связано с тем… с тем, — Дэвид подыскивал слова, — что математика начала походить на падающую башню в Пизе. Огромная конструкция, которая медленно наклоняется, и никто не знает, что делать. Не знает, но надеется.
Вид у него был несчастный.
— И не только математика, то же самое с естествознанием. Такие имена, как Буль и Гильберт, Максвелл или Планк, имена, которые ничего вам не говорят, все они продолжали строить конструкцию, а она росла вверх и наклонялась всё больше и больше. Может быть, это происходит не только с наукой, может быть и со всем миром. Возьмите, к примеру, войну. В этом случае Пизан-ская башня, возможно, не вполне подходящий образ, это скорее как Венеция — всё уже начинает тонуть. И тогда мы создаём мечту, мечту о создании порядка посреди беспорядка, логически последовательную теорию, чтобы возможно было остановить общее падение в грязь. Наверное, никто не решается сказать это прямо, но все мы знаем: это желание, подобное тому, что воздвигло Вавилонскую башню. Желание дотянуться до Бога.
Сам того не замечая, Дэвид раскачивался взад и вперёд, и в глазах попутчиков приятные черты его лица расплылись, и они увидели перед собой человека, который принял на себя падение своей культуры и теперь, от безысходности, собирается пойти вслед за ней ко дну.
— Мы считали, — продолжал он, — что пусть неврологи и психиатры покажут, что человеческая душа — это тоже биология. Биологи и физики должны были свести эту биологию до химии и физики, а математика должна была упростить химию и физику до арифметики. Эту математику мы должны были сами свести к логическому исчислению.
Человеку, — в голосе Дэвида на мгновение зазвучала незыблемая самоуверенность всех европейских естественных наук, — должны были дать исчерпывающее описание в виде ряда знаков и правил их сочетания.
Тут Джозеф К. наклонился над столом, и впервые за эту ночь пожилой человек, казалось, забылся.
— Это, — сказал он восторженно, — именно то, что я всегда знал. Это то, что я предсказал в своих книгах. И это свершится. Писателю-провидцу это ясно. В человеке есть нечто… предсказуемое. Если вскрыть его прошлое, его… тёмные инстинкты, если изучить его тайный внутренний ландшафт, то, в конце концов, все оказывается таким простым.
Он резко встал, поднятый на ноги сильным внутренним волнением, и принялся прихрамывая ходить взад и вперёд по вагону.
— В детстве я часто рассматривал карты, я был… одержим картами, но более всего белыми пятнами. Эти неизвестные места, эти тёмные чуланы мира, откуда исходит… дикое притяжение. Поэтому я ушёл в море. Мне необходимо было туда попасть. И вот ты путешествуешь, путешествуешь, по Азии, по Южной Америке, вверх по реке Конго, и это… это… путешествие внутрь самого себя, это составление гигантской карты, ты становишься… геодезистом в душе. И возникает целый материк, пугающий, тёмный, он требует, требует… к себе своего человека, и начинаешь что-то понимать, что-что неопределённое. И приходит день, когда ты уже всё увидел, когда ты добрался до… стены во Вселенной, дальше уже идти некуда, нет больше ничего нового, на карте нет больше белых пятен. Но остаётся ещё что-то непонятое, в глубине человеческой души всё ещё есть белые пятна, и ты… — Тут он остановился, уставившись сквозь пенсне невидящими, слезящимися глазами в пространство. — Вот здесь-то, — продолжил он, снова овладев своим голосом, — и должна вмешаться наука. Когда мы, художники и исследователи-путешественники, показали публике, что всё можно увидеть, то наука должна доказать, что последние белые пятна, чувство вины, религия и мораль и… любовь, поддаются… как там это называется?
— Логическому исчислению, — сказал Дэвид.
— Да, именно так, логическому исчислению, что все мы — вы, господин генерал, я и этот молодой человек — в действительности одно и то же.
— Я, — сказал генерал, и голос его был ледяным, и на мгновение он забыл про девушку, как будто этот вопрос был важнее вопроса о жизни и смерти, — не чувствую никакого родства с вами — ни химического, ни какого-либо другого. Сегодня мне стало совершенно ясно, что вы бесчестная штатская крыса и трус, которым движет чуждая нашей расе беспринципность!
На мгновение Джозеф К. ошарашенно застыл, моргая, перед этим первым словесным натиском взявшего себя в руки солдата. Потом безгранично доброжелательная улыбка приподняла его усы вверх.
— О, — воскликнул он, — вы снова будите моё любопытство. И какие же благородные и сложные мотивы движут верным сыном своей расы?
— До самой смерти, — ответил генерал, не колеблясь, — я, во всём, что делаю, буду верен германскому духу братства, как это выражено у Гёте:
nimmer sich beugen, kraftig sich zeigen,
rufet die Arme der Gotter herbei.[11]
— Что касается вашей смерти, — сказал Джозеф К. задумчиво, — то, похоже, ждать уже недолго. А что до Гёте, то вы ещё раз удивили меня, показав, что вы… литературно образованный человек. Но а в том, что касается нашего с вами родства, господин генерал, то тут никуда не денешься. — Здесь он опёрся о стол и склонился к фон Леттову — Через несколько лет наш юный друг подвергнет нас с вами… логическому исчислению. Через несколько лет молодой ординарец в грязном прусском военном лагере, щёлкнув каблуками, протянет через загородку несколько листков бумаги со значками и правилами их сочетания и скажет: «Здесь — генерал Пауль фон Леттов Форбек, принципиальная схема действия!»
— Кажется, я припоминаю, — сказал генерал спокойно, — что прежде вы говорили, что вся ваша суть выразилась в книге о путешествии по Африке. Если уж дело будет обстоять таким образом, то можно будет наблюдать, как через прилавки английских книжных магазинов ежедневно протягивают листки бумаги с несколькими знаками и правилами их сочетания, со словами: «Вот великий писатель Джозеф К.- принципиальная схема действия!»
Казалось, что в первый раз за всё время путешествия пожилому писателю не хватило слов, и во время возникшей паузы Дэвид откашлялся.
— К сожалению, — сказал он, — это маловероятно. — И почувствовав, что все смотрят на него, он оглядел присутствующих, и взгляд его, добравшись до девушки, остановился.
— В Вене, — медленно продолжал он, — я однажды встретился с человеком с очень ясным… пониманием вещей. Он разрабатывал теорему, доказательство, и, когда я увидел это доказательство, мне показалось, что от моей мечты ничего не осталось. Конечно же, он не единственный. Это, как я сказал, было знаком того, в каком направлении всё движется. Но он показал мне Венецию, он показал мне, что всё дело в фундаменте. Он показал, нет, он хотел показать, что, когда имеешь дело со сложными системами, а мы, люди, системы сложные, — тут он почувствовал, что начинает краснеть под взглядом девушки, — то в этом сложном присутствуют переменные, которые не могут быть выведены из исходных данных. Возможно, это означает, что хотя мы прекрасно знали отправную точку этого путешествия, мы всё-таки не могли защититься от непредсказуемого.
