Демьян Кудрявцев - Близнецы

“Социальный симбиоз однояйцевых близнецов”, “Структура неравных возможностей” и тому подобную дребедень. Я прекрасно помню свое младенчество, где не помню борьбы за равенство, лишь единожды, боль ненадолго, бунт непрошеного родства.

Это случилось во время одного из первых приходов в табор. Мы оба знали, что этот легкий, недомытый с дорог народец связан с нашей семьей издавна и, практически, пуповиной. Они жили рядом в пяти минутах, но при этом – как дальше некуда, их наречие не менялось, их менялы не зарекались, они пили горькую на закате, они ели сладкое на ладони, а кто их не любит и сдуру тронет – до рассвета не доживет.

В каждом городе, у которого было место поставить лагерь, их покорно и неустанно ожидала своя сестра. В дом сестры приходил посыльный, весело пел у калитки “пташку”, мял в котомке какой подарок – штуку ткани, чумное платье, даже новую радиолу. Клялся лошадью, что не крадено, долго жался, робел у входа, после, сев на краю, – рассказывал, как синдбадил и мореходил. Это были особые разговоры, из года в год поминались люди, коих здесь никогда не знали, они жили только в цыганских картах от Молдавии до Ростова. На их устные судьбы ложились сплетни, городские новости, гарь колхозов, кони, армия, полигоны, недороды и долгострой.

Хозяйка же возвращала нечто, раньше взятое на хранение, подавала на чистую скатерть снедь и нехотя отвечала на их вопросы. Посланник старался жевать “солидно” – не напоказ вытирая руки под коленками шаровар, собирая грубой ладонью крошки, сам себе подливая чай. Но его рабочее ухо ни на йоту не отвлекалось – кто тепереча участковый, да какие на рынке цены, а что сынки-то твои угрюмы, нате вам никаких гостинцев. И протягивал нам в газетке – я, ни слова не выжав, брал.

Помню знак делегата съезда, настоящую лаковую модель ЗИСа – теперь, конечно, не вспомню номер, черепаховый полупанцирь и песочную бесконечность на две минуты с тонкой талией посреди. Пока мы отрывали свои от этого – посыльный, кажется, исчезал, даже дверью за собой не хлопнув, но назавтра уже гуляло, медно тренькало по району:

“Слышишь, к Ольге пришли цыгане, скоро жди их назад, сранья”. И на третье утро тихо, петухов стараясь не побудить, табор вроде как прислонялся к разморенному городку, а еще через месяц никто не помнил, что цыган-то полгода не было. Их ругали, но и любили – табор городу был медалью, к беднякам-то, небось, не ходят. Плюс шабашники, плюс поденка – за разгрузку возьмут едой. Это были свои цыгане – местный их узнавал по лицам, но именно мать оставалась “сводней”, их наставницей и сестрой.

В первый раз она полюбила поздно. Я же так и не вызнал имени – говорят, что был пленный немец, с несуразной дырой от пули в поднятой – капитулянт – ладони. Мать кормила его гороховым, звала ласково “дважды враг”, кровь английская и еврейская закипала, но что поделаешь – ей почти уже двадцать восемь, воздержание как клеймо.

И курила потом, откинувшись, натирая белком живот, – резко вытолкнуть оккупанта, выстрел семени взяв на грудь, было первым контрацептивом – и последним, тогда доступным. Он смеялся негромким смехом, десны в первой пыльце цинги, и гладил ее дырявой своей рукою, с недобором коротких немецких пальцев.

– Ты чего расцокался? Дуй за мной.

Брат повел меня до кибиток, где достал из штанов колоду.

– Я договорился с Яшей. Он нас научит жухать.

И мы нырнули под перетяжки, на которых сохли флажки белья, – Лева быстро нашел смешного в складочках темных морщин цыгана и протянул ему карты рубашкой вниз. Мы присели вокруг костра, над которым булькало и шипело что-то пряное в казанке.

– А скажите-ка мне, чавэлы, чем цыгане похожи на евреев?

Правой рукой он крутил колоду, до ряби в глазах рассекая воздух белым веером, или мигом собирал ее в две пластинки, прятал обе в мелькании пальцев, даже бровью не поведя. Брат толкнул меня под коленку.

Как сейчас помню, я начал мямлить про погромы и про торговлю, про отсутствие земледелия, про стояние за чертой. Меня никто не останавливал, что смущало, и постепенно лепет мой становился тише, я по-глупому замолчал.

– Ну а ты что скажешь про это, Лова? Чем цыганэ с евреям схожи?

– Скажу – жилетками, дядя Яша. Не играем или сдаем?

Мы присели сыграть по маленькой. Яков шамкал – его молочные рано выпали, а мясные – недавно выбили, в ухе бряцало полумесяцем, на затылке росла луна. Он учил нас помнить чужие карты, знать свои, узнавать колоды. Он гонял на память десятки битых и ногтем мизинца читал рубашки, он учил нас тайной системе знаков и коварной игре подмен. Мы ходили к Якову каждый вечер, иногда помогали ему слесарить, чаще просто сидели тихо, пока время не подойдет.

У костра бывала еще старуха, наблюдавшая за игрой. В то же время она потрошила рыбу (собирала бусы, чинила шаль), громко цокала вместо крика – из темноты появлялись люди – принеси-унеси котел. Иногда она выдавала с хрипом связку порванных междометий, но я тогда не рубил цыганский, а Яша не отвечал.

У старухи были больные ноги, но, когда она ковыляла мимо, нет-нет да и тронет рукой оглоблю, что совсем уже не по правилам, – ясно, ведьма. Женщина в таборе – знай повадки, это значит – не трогать сбрую, не садиться за стол с чужими и при течке не мыть зеркал.

Потому однажды, когда стемнело, но Яшки не было, где-то шлялся, мы подсели к ней с колодою, типа, бабушка, погадай.

Она взяла аккуратно карты, долго зырила их, прищурясь, потом подула и отложила, а обратно взялась за нож. Потом чего-то она бубнила, пережевывала губами, как-то ухала и вздыхала, но в конце концов собралась: “А давай сюды руку, Льёва”. Брат, не думая, протянул.

Вам когда-нибудь так гадали? Чтобы кости в ладони гнулись, чтобы звезды не колыхались, чтобы голос один звучал? Вы не верите предсказаниям, вы же верите наблюдениям, донесениям, заключениям и признаниям, наконец. А все потому, что старуха ведьма, которая помнила даже Лалу, повитуху нашей английской бабки, вас не встретила у костра.

Лева пялился, очарованный. Она сказала ему о лошади, что он будет король неназванный, что дорога ему неблизкая и что он не придет домой. Собаки будут блевать на тень его, птицы будут ему послушны, вдовы будут его бояться, и тюрьма его будет ждать. Он четырежды будет ранен, сможет выпить ведро горилки, купит красные шаровары, но останется без детей. А теперь оставьте меня в покое, и поди, принесите водочки, тэ пэрэл по тиро шоро!.

– А мне? Я тоже хочу, пожалуйста.

И я протянул ей свои ладони – на всякий случай обе – уже загадывая дорогу, славу, подвиги, корабли. И злая старуха цыганской сказки меня мазнула замшелым взглядом, словно я ей казался только мутным отблеском пережитых сейчас видений.

– А чё мне время терять на младшего? Чужого не проживешь. Жизни свои проведете врозь – сдохнете вместе. Дашь мне денег с собой в могилу, коли вру.

И она не по-женски сплюнула, утерев губу многослойным своим подолом, так что на миг приоткрылось страшное в варикозных сетях колено.

От обиды запершило в горле. Руки сразу покрылись сыпью, зачесались и ослабели. Я не очень понял, что мне делать, так и остался сидеть на кадке, Яша весело вел урок, за телегами тихо пели. Я смотрел на брата, его лицо, как обычно, только казалось слабым, но теперь я видел его своим, лучше зеркала, глубже линз. Как и мне, ему было не до игры.

В жарком марте сорок седьмого наша вовсе еще не мать… я, кстати, думаю, Хаим знал о ее связи с пленным, вот что. Но не вмешивался.

Пока. А с чего бы, собственно, и зачем? У этой семьи никогда и после

– не было репутаций. Ну соседки слегка поносят, так я б…ям покажу козу.

Жарким мартом сорок седьмого немцев гнали до Сталинграда. Город строили к юбилею, а тут обойдемся уже своим. Накануне даты его этапа

Ольга сшила себе сорочку и чернилами вместо ваксы приукрасила каблуки. Во всем остальном она не тронула ритуала и все так же молча за ним смотрела, на прощание закурив. Ганс, Клаус, Йоган, Андреас – как же тебя, бедолага, звали? – натянул своих арестантских риз и пошел из хлипкой сторожки вон.

То, что она сделала потом, называется озареньем. Озаренью, как и рассвету, завсегда предшествует – ну не туман, а так – сумерки, полудрема.

Я сидел, не двигаясь, рядом с братом, все цыгане возле уже уснули, предрассветное щебетанье не касалось моих ушей.

– Дай руку! – сказал мне Лева, и я ему машинально дал.

Как же это меня скрутило! Я сначала завыл от боли – слезы застили очертания, в судорожно дергающейся руке оживала яркая головешка непогашенного костра, и в воздухе пахло паленым мясом, удивительно, что моим. Я бежал орущей сиреной к дому, самому себе пережав запястье, мне было стыдно себя и жалко, даже ненависть не взошла.