Яков Арсенов - 76-Т3
На следующий день бабкины постояльцы решили поработать на хозяйском огороде. Вернувшись от Марфы, бабка с радости чуть не бросилась варить щи. Ее возбудили сдвиги в сознании квартирантов. Она на самом деле, наверное, изготовила бы даже голубцы, но у нее не оказалось капусты.
— Надо бы вам выписать капусты в колхозе, — сказала она. — До вас так многие поступали… или… — Она, вздохнув, посмотрела в сторону соседских посадок. Так и сделали. Ночью Нынкин и Пунтус ушли на промысел, решив, что доставать овощ через бригадира — дело хлопотное.
Принесли целый мешок. Бабка пустилась в пляс. Она бросилась в огород за морковью, чтобы сварить щи. Минуту спустя вся черная влетела в избу. Оказалось, капуста была добыта с ее владений.
Вышло так. Добытчики отправились к соседям через бабкину усадьбу. Шли долго, перелезли через забор и, решив, что началась чужая территория, приступили к разбою. Перелезая назад, тоже не заметили калитку, соединявшую два бабкиных участка: один — под картошку, другой — под остальное.
Пометавшись по избе, старуха схватила мешок с капустой и утащила в подвал, затаив обиду на студенческое племя.
— Надо было все-таки выписать, — опомнился Рудик.
— Что ж вы наделали, парни! Теперь она нас вовсе голодом сморит! — скис Артамонов.
— Сходили бы сами, — в сердцах произнес Нынкин. Откуда узнаешь, где там чье! Кругом сплошные гектары!
— Да бог с ней, — дипломатически произнес Пунтус.
— С кем? С бабкой или с капустой? — переспросил Рудик.
— Калхоз надо пасылат Грузыя! — резанул слух Мурат.
— Там каждый дэн кушат баранына! Бэсплатна!
— Это не бабка, а анафема! — подвел итог Гриншпон, забыв, что три дня назад говорил: это не бабка, а золото!
Вечером старуха мирно подкатила к студентам. Долго рассказывала, как неудачно сложились отношения с деверем, как много у него гусей. Пеняла что зря, конечно, все мясо извели на шашлыки. Ничего не поделаешь, ночью пришлось идти к деверю. В темноте гусям не до ностальгии — они спят смирно и нечутко. Вранье, что они спасли Рим. Деревенской тишины ничто не нарушило. С принесенной живностью бабка разделалась очень ловко — ободрала птицу, как кролика, а шкуру зарыла в огороде.
Утром в гости пришел деверь.
— Замучили лисицы, — сказал он родственнице, жалуясь на жизнь, — пятого гуся тащат.
— Нет, милок, — возразила бабка раннему гостю, — это не лисицы. Такого жирного гуся лиса не дотащит. Это волки.
Теперь старуха стала сливочной. По вечерам устраивала глазунью. Первые блюда не выводились круглосуточно. Веселясь, она беззубым ртом выделывала непонятные шамканья. На нее было жутко смотреть. Сила ее логики и острота намеков стала пугать постояльцев. Она напрямик не просила сходить к соседям за продуктами, однако ее легко понимали, пусть даже не всегда правильно.
Гриншпона бабка боялась сама. Ни о чем не просила Мишу и всегда отводила блудливые очи. В тот вечер послала в сарай за яйцами почему-то именно его. Гриншпон вернулся бледный.
— А бабка где? — резко спросил он.
— Вышла на улицу, — ответил Артамонов, ближе всех стоявший к двери.
— Ну и напугала, ведьма! — выдохнул Гриншпон, заметно облегчившись. Иду я, значит, в сарай и случайно оглядываюсь перед входом. Вижу, за мной крадется бабка. В лунном свете она мне дико напомнила одну гоголевскую старушенцию. У меня под ложечкой засосало от жути. Я всегда чувствовал, что на меня она как-то косо смотрит, особенно после того, как я случайно нарвался на спрятанное сало.
— Она на всех косо смотрит! — пропели в один голос Пунтус с Нынкиным.
— И что далше? — словно взял в руку саблю Мурат.
— Шарю я, значит, по гнездам, а сам оглядываюсь. Ну, думаю, вскочит сейчас на спину и до пены заездит на своих небесных дорогах. Из сарая выходить страшновато — цапнет, и все дела. Так и стою, трушу яйцами. Потом все ж решился, вышел. Тут петух как даст во все горло! У меня ноги крестом! Чувствую, потеть начал.
— Н-да, — закурил Рудик, — с этой бабкой мы натерпимся.
Новость, что бабка нечиста на душу, распространилась по группе. От потерпевшего не отставали с расспросами. Пришлось пересказать историю двадцать раз. В конце Гриншпон добавлял, что, в принципе, ничего не произошло — он сам себе все вообразил. Тонкость пропускали мимо ушей и сходились во мнении, что перед отъездом бабку надо… того… проверить. Предлагались варианты.
В субботу, как и обещал бригадир, Левый с Борзым устроили танцы. Пригласили студентов. Начался культурный обмен девушками. Студенты из своих подруг упустили только Татьяну. Рудик изменил ей, увлекшись Машей. Той самой, которая по утрам ходила за водой в лапидарном платьице. Магия двух полных оцинкованных посудин, ежеутренне поднимаемых ею в гору, сделала свое дело.
Татьяна, обидевшись, оглянулась вокруг и нашла среди деревенских парубков себе по росту. Сразу после знакомства они поторопились в стога на прогулку.
Уборка картофеля не шла. Ломалась копалка, запивал ее рулевой. То неделю женили кого-нибудь, то девять дней хоронили.
Стали опасаться, что съеденных баранов вряд ли удастся отработать. Как бы не пришлось доплачивать за пребывание «на картошке» из собственного кармана.
Студентов расформировали по объектам: на лесопилку, зерносклад и силосную яму. Забелина поставили чинить комбайн в паре с Левым и Борзым. Механизаторы никуда не торопились. Как грузовик комбайн использоваться мог, и — ладно. Они подъезжали к бурту, забивали бункер картошкой и везли сдавать в магазин. Большой корысти в этом не видели, поскольку брали не деньгами, а коньяком и сорокапятиградусной польской водкой, которую, как уверял Борзой, ни под какими предлогами нельзя закусывать молочным супом. Лучше вообще не закусывать, чтобы не переводить харчи.
— Вам не кажется, что магазин может перевыполнить план по заготовке? - спросил как-то Забелин.
— Не перевыполнит, — успокоил его Борзой. — Хоть всю колхозную картошку вместе с колхозниками запусти в оборот.
— Вот именно, колхозную…
— Э-э парень, ты, видно, еще не скоро поймешь. Все поля вокруг засадили и окучили мы с Леваком. Пахали день и ночь. Свои огороды обрабатывать было некогда. Вот тут — то все и перепуталось. Не поймешь теперь, где она, колхозная.
Климцов напросился на силос. Думал, там будет полегче. Но просчитался. Разгребать по углам кузова колючую траву, летящую из жерла косилки, было настолько противно, а покосы — настолько огромны, что за три дня Климцов исчесался до горячки. После раскладки по объектам весело было вечером. Собирались на крыльце клуба или шли на речку с гитарами.
Как-то Замыкин сказал Рудику:
— Пора провести комплексное собрание. И комсомольское, и профсоюзное заодно. По традиции первые собрания проводятся в период сельхозработ. Вечером собрались в клубе. Куратор с трудом перестроил подопечных на серьезный лад:
— Вы уже долго находитесь вместе и наверняка присмотрелись друг к другу. На посты нужно выдвинуть ответственных товарищей. От их активности в дальнейшем будет зависеть авторитет группы на факультете и в институте. Я предлагаю изменить обычный ход выборов. Не будем избирать голое бюро, которое потом как бы распределит обязанности промеж себя. Будем выбирать напрямую конкретно на должность. Чтобы кандидаты утверждались всей группой, а не группой товарищей. Ему понравилось, что он неожиданно скаламбурил.
Несмотря на увещевания, выборы проходили по системе прессинга. Староста называл должность, кто-нибудь с места выкрикивал кандидатуру, а потом наперебой начинали бросать на стол президиума положительные моменты из жизни пострадавшего. Если тот был не в силах выкрутиться из возносящего потока, его быстренько утверждали голосованием без всяких против и воздержавшихся.
— Учебный сектор, — объявлял Рудик.
— Пунтус! — негромко шутил Нынкин.
И дальше неслось как под гору:
— Пойдет!
— У него самые большие очки!
— Он лобастый!
И Пунтус, не успев ничего сообразить, услышал: единогласно!
— Культмассовый сектор, — продолжал староста.
— Марина!
— Она культурная!
— Нет, она массовая!
— Хорошо поет!
— Крутится сразу с Кравцовым и Гриншпоном!
— Они ей помогут!
— Сама справится!
— Единогласно!
— Профорг, — умело вел собрание Рудик.
— Нынкин! — не остался в долгу перед другом Пунтус.
— Он хозяйственный! — понеслись раскаты.
— Регулярно ходит за капустой и гусями!
— Единогласно!
— Комсорг, — продолжил Рудик, и все затихли.
— Климцов, — ляпнул Артамонов.
— Он смелый! — понеслось дальше.
— У него комсомольский значок на пиджаке!
— Он весь в силосе!
— И чешется!
— Он за народ горой!
— Трудяга!
