Джонатан Свифт - Сказка бочки. Путешествия Гулливера
«Путешествия Гулливера» одновременно книга фантастическая, но только фантастика в ней необычная, и необычность ее в том, что Свифт в этом придуманном им мире принципиально не пользуется предметами необычными, небывалыми, которые фантастика конструирует из элементов реального мира, но только соединенных друг с другом в самых неожиданных, в реальности ненаблюдаемых сочетаниях (как, например, пушкинский «полужуравль и полукот»). Так в стране великанов герой видит мух и ос, крыс и лягушек, кошек и собак, и все это вплоть до прозаического вырванного зуба отличается только своими огромными размерами, вследствие чего герой вступает с этими предметами и существами в необычные отношения — вот на чем играет фантазия автора, его ирония (лошадь, ловко продевающая нитку в иголку), вот что дает пищу детскому воображению.
Есть в книге и научная фантастика (в третьей части), и утопия или, вернее, антиутопия (в четвертой), потому что классическая утопия (Т. Мора, Т. Кампанеллы и др.), как правило, показывала читателю человека и общество такими, какими они должны и могут быть в грядущем, в идеале, противопоставленном тому, что есть; Свифт же показывает, к какой деградации могут привести людей некоторые тенденции, заложенные в реальной современной ему цивилизации и в самой природе человека, если они восторжествуют.
Есть в книге и элементы политического памфлета, особенно в первой части, написанной по свежим следам событий. Здесь Свифт, конечно, метит и в своих конкретных врагов, намекает на определенные события, но делает это в достаточно обобщенной форме, и поэтому его сатира с равным успехом поражает других политических деятелей и политические нравы подобного же толка. Любопытно, что когда переводчик книги на французский язык осмелился самовольно сократить ряд эпизодов, как представляющих чисто английский местный интерес и к Франции касательства не имеющих, о чем он уведомил Свифта, тот раздраженно заметил ему, что если бы «сочинения Гулливера предназначались только для Британских островов, то этого путешественника следовало бы считать весьма презренным писакой. Одни и те же пороки и безумства царят повсеместно, по крайней мере в цивилизованных странах Европы, и сочинитель, имеющий в предмете только определенный город, провинцию, царство или даже век, не только не заслуживает перевода, во и прочтения» [8].
Наконец, книга Свифта открывает собой еще один жанр, распространенный в литературе XVIII века, философскую повесть, с характерной для нее заданностью сюжета, отдельных эпизодов и образов, призванных наглядно проиллюстрировать определенную мысль, философский или нравственный тезис, концепцию человека и общества. Так сопоставление лилипутов и великанов, помимо прочего, должно проиллюстрировать мысль об относительности многих человеческих оценок и представлений, в том числе, например, суждений о богатстве, силе, величии и красоте (что незаметно у лилипуток, отвратительно у великанш, даже слывущих красавицами), а большинство опытов, проводимых учеными академии Лага до, иллюстрирует мысль о бесплодности науки, оторванной от конкретных жизненных потребностей и т. д.
И в этом отношении сам Гулливер — фигура достаточно условная, о которой едва ли можно говорить как о цельном характере, развивающемся, обретающем жизненный опыт в ходе своих приключений и в последней части все более сближающемся с самим автором — Свифтом. Последнее сопоставление особенно соблазнительно: ведь и Свифт по масштабам своего таланта, ума и проницательности на фоне своих современников кажется нам неким гигантом. И все же такое сближение не имеет под собой почвы. Гулливер почти в каждой части, а иногда и в эпизоде, другой, он тоже служит каждый раз иллюстрацией определенной мысли. В первой части — это любознательный, добродушный и, несомненно, очень дюжинный, обычный человек, и если ему открылось в какой-то мере ничтожество страстей и дел окружающей его мелюзги, бессмысленность их политических и религиозных распрей и войн, непомерная амбиция, тщеславие и лицемерие их монарха, интриги и коварство придворных, то лишь потому, что Свифт предоставил этому дюжинному человеку возможность взглянуть на дела человеческие сверху вниз. Сам автор и без того это знал и в такой трансформации не нуждался. Но зато как кротко и покорно ведет себя Человек Гора. Перед нами постепенная духовная капитуляция Гулливера, и Свифт, возможно, хотел проиллюстрировать мысль, что жалкая ничтожная среда быстро подчиняет человека своему образу мыслей и действий, заставляет капитулировать перед ней, превращает в духовного пигмея, а это пострашнее, нежели ростом не выйти.
Во второй части меньше завуалированных политических намеков на английские и европейские дела и значительно больше забавных приключений (с обезьяной, кошкой, лягушкой и проч.). Гулливер здесь сметлив и даже храбр, но что толку. Легко казаться смелым и сильным среди малюток, там можно возыметь преувеличенное представление о своих возможностях, а вот куда труднее отстоять свое достоинство среди существ, от малейший прихоти которых зависишь. Тут каждая мелочь требует напряжения всех сил и даже подвига, и все равно кажешься смешным. Отныне он лилипут и размерами и разумением.
Он неудержимо хвастает, превознося английские порядки, и без зазрения совести восхваляет достоинства дворян, духовенства, судей и проч. (и тут опять следует все понимать наоборот). Впоследствии, беседуя с лошадью, он будет беспощадно разоблачать те же самые порядки, но не потому, что прозрел за это время. Просто в первом случае нам демонстрируют рабски извращенную психологию рядового человека, который вопреки очевидности, ему достаточно хорошо известной, из ложно понимаемого чувства чести, выражаемого словами «и мы не лыком шиты», будет самозабвенно лгать, полагая, что этого требует от него долг, солидарность с себе подобными, наконец, самоуважения ради. Гулливер и сам признается, что старался скрыть слабые и уродливые явления в жизни своей родины, отступил от истины, выставляя все в самом благополучном свете, и Свифт изображает его в последних эпизодах с ясно различимым презрением. В четвертой же части у Гулливера иная задача — ему хочется остаться среди лошадей и доказать, что у него нет ничего общего с отвратительными еху, отмежеваться от них, так что здесь можно дать себе волю и высказать то, что думаешь о себе подобных на самом деле.
А что думает об Англии, ее истории и порядках сам Свифт — это высказывает за него во второй части король великанов — мудрый, гуманный, терпимый, руководствующийся в управлении страной только здравым смыслом да мыслью, что «тот, кто вместо одного колоса или одного стебля травы сумеет вырастить на том же поле два, окажет человечеству и своей родине большую услугу, чем все политики, вместе взятые». К этой мысли, прославляющей созидательный труд, приводит и Вольтер своего Кандида.
В центре третьей части, несколько более хаотичной и разноплановой в сравнении с другими, стоят проблемы науки, власти, истории. Здесь образ Гулливера тускнеет и временами начисто утрачивает свою характерность, присущее ему простодушное изумление человека, открывающего новый мир; изложение здесь часто более деловитое, сухое, а иногда, на острове волшебников, например, мы слышим иронический или гневный голос самого Свифта. Сатирик, быть может, не совсем справедлив в оценке современной ему науки, ее достижений (ведь он был современником Ньютона), хотя многие нелепейшие прожекты академиков Лагадо, как показали теперь исследователи, не совсем им придуманы и в их основе лежат всякого рода шарлатанские опыты, действительно имевшие место.
Если узко понимать тезис Свифта, что наука должна приносить непосредственную пользу, то это как будто противоречит наблюдаемому нами все большему развитию теоретических и абстрактных исследований, непосредственный практический выход которых не так-то просто установить. Но этот же тезис, понимаемый в широком смысле, — наука должна содействовать счастью людей — звучит сегодня особенно властно. И Свифт дает свой недвусмысленный ответ. Он не верит, что научный прогресс один способен разрешать общественные проблемы, что власть жрецов науки, технократов будет разумней и справедливей другой авторитарной власти. Он провидит ужасные последствия отрыва науки от гуманного и морального начала, их противостояния и еще более ужасные последствия, если достижения науки окажутся в руках властолюбивого маньяка или касты. Повелитель летающего острова, которому верой и правдой служат жрецы науки, недоступный и недосягаемый для своих подданных, из которых он лишь выколачивает подати и которых при любой попытке протеста он готов стереть с лица земли, — это образ, рождающий у современного читателя немало ассоциаций.
Однако как ни абсурдны и несбыточны технические прожекты академиков Лагадо, все же их упования на совершенствование общественной жизни представляются герою, а вернее самому Свифту, куда более нелепыми и несбыточными. Годы, проведенные вблизи тех, кто властвует, прошли для него не зря, он прекрасно понял тактику, к которой прибегает неправедная власть, он усвоил, что «заговоры… обыкновенно являются махинацией людей, желающих укрепить свою репутацию тонких политиков; вдохнуть новые силы в одряхлевшие органы власти; задушить или отвлечь общественное недовольство». Он с одобрением отзывается о проекте взаимной пересадки половины мозга у особенно фанатичных сторонников враждующих партий и добавляет, что разница будет весьма незначительна. И это пишет Свифт, столь рьяно выступавший прежде на стороне тори. Теперь, выйдя из игры, он мог сказать все, что думал, и о вигах и о тори.
