Жан-Мари Леклезио - Танец голода
Беседа начиналась в любом случае — иногда раньше, иногда чуть позже. Без вариантов. Этель даже могла сказать, в какой момент она начнется. Она знала условный сигнал: Александр отодвигал свою тарелку с оранжевыми следами от карри, похожими на линию буйков недалеко от пляжа. Прилипшие сверху веточки зелени напоминали водоросли на морской глади.
Даже повзрослев и перестав забираться к отцу на колени, чтобы подремать там, Этель все равно обожала эти послеобеденные минуты, когда сам мозг, казалось, утомляется от обилия съеденного. Она придвигала стул к отцовскому креслу, вдыхала острый, сладковатый запах сигарет и слушала рассказы о давних временах, о событиях, происходивших там, на острове, когда все еще было реальностью — большой дом, сады, вечера на веранде.
«Помнишь старую Йайа, Милу? Возвращаясь из классов мисс Бриггз, мы просто умирали от голода, и тогда мы проказничали: таскали из ее сада манго, а она собирала косточки, которые мы выплюнули, чтобы потом швырять их в нас!» Смех, замечания тетушек, особенно Милу, младшей сестры Александра, столь же черноволосой, насколько остальные были светлыми; зрачки плавали в глубине ее зеленых глаз, и все вокруг утверждали, что она натура опасная. «О, эти косточки!» Другие кудахтали, подхватывая: «Эти косточки!» Александр произносил слова нечетко — так, как он любил: «Манго — это хошо, да, но ево кстчки!..»
Почему же господин Солиман избегал этих встреч? Он порвал все связи с островом, покинув его восемнадцати лет от роду, и никогда больше не возвращался туда. Он сторонился своих бывших соотечественников, находил их мелочными, брюзгливыми, неинтересными. Однажды Этель спросила у него: «Дедушка (ей нравилось называть его так и обращаться к нему на «вы»), почему вы уехали с Маврикия? Разве там не красиво?» Он в замешательстве посмотрел на нее, словно никогда об этом не думал. Потом ответил просто: «Маленькая страна, маленькие люди». Но ничего не объяснил.
Голоса становились то громче, то тише. Звучали названия мест: Роуз-Хилл, Бо-Бассен, л'Авантюр, Ришан-О, Балаклава, Мока, Минисси, Гран-Бассен, Тру-о — Биш, Лез-Амуретт, Эбен, Вье-Катр-Борн, Кам-Волоф. Назывались имена: Тевенен, Малар, Элеонор Бекель, Одиль дю Жарден, Мадлен Пассеро, Селин, Этьенетта, Антуанетта — и прозвища: Большой Каналья, Сплошной Ущерб, Умелец, Луженая Глотка, Дядюшка Зиз, Лисьен, Лало, Ламен Ламок.
На эти сборища приходили и чужаки. Это были люди, принадлежавшие к клану Солиманов: дяди, тети, двоюродные братья со стороны матери Этель; они всегда оказывались в меньшинстве и полностью подавлялись кланом Бренов — громкоголосых маврикийцев, смех которых располагал к общению, людей, умело чередующих юмор и сатиру, способных, собравшись вместе, не ударить в грязь лицом перед любым собеседником, даже перед парижанином.
Александр, впрочем, не стеснялся демонстрировать свое неуважение к уроженцам столицы: «Парижанин рождается хитрецом, но всегда остается последним из дураков», — заявлял он непререкаемым тоном.
Приходили случайные люди. Среди них был, например, маленький лысый мужчина с желтым лицом и иссиня-черными глазами — Этель его сразу возненавидела. Кто он такой, чем занимается? Было непонятно. Однажды она спросила об этом отца. «Он промышленник». И словно этих слов было недостаточно, он прибавил: «Современный авантюрист. Работает на бирже».
Клодиюс Талон, бесспорно, имел влияние на Александра. У него был на всё готов ответ, он знал всех членов высшего общества и намекал на свои связи в политических и финансовых кругах. Однако Этель ненавидела его по другой причине. Как-то, столкнувшись с ней в коридоре, Талон наклонился и погладил ее по шее, — его влажное дыхание почти касалось уха девочки. Ей было тринадцать, и она запомнила страх, заставивший ее буквально прирасти к полу, пока этот коротышка поглаживал пальцами ее кожу, ощупывал затылок, словно раздумывая, как ее лучше задушить. Этель спаслась бегством, заперлась в комнате и никому ничего не сказала, представляя, как отец будет извиняться перед гостями: «Дочь чувствует себя не очень хорошо, трудный возраст…»
А вот кого Этель по-настоящему любила, так это молодого человека по имени Лоран Фельд, англичанина с рыжими вьющимися волосами, красивого какой-то девичьей красотой; время от времени он появлялся у Бренов. Этель казалось, что они с ним были знакомы всегда, по крайней мере, он всегда был частью их семьи. В ходе разговоров она выяснила, что Лоран Фельд просто друг или, скорее, сын друга Александрова детства, доктора Фельда, с которым тот познакомился, живя на Реюньоне. Лоран тоже приехал с островов, но утратил свой певучий акцент, а манерам выучился в Англии и там же обрел особый стиль в одежде, ставший настоящей мишенью для насмешек завсегдатаев собраний на улице Котантен. Этель нравились его робость, его сдержанность, его чувство юмора. Когда он входил в гостиную, ей чудилось, будто его лицо пылает, и каждый раз, сама не зная почему, она радовалась. Этель сразу садилась рядом, расспрашивала о жизни в Англии, об изучении права, о его хобби, любимой музыке и прочитанных книгах. Она заметила, что он не курит. Быть может, больше всего в этом юноше ее тронуло то, что у него не было ни отца, ни матери. Мать умерла в родах, а отец скончался из-за болезни, когда Лорану исполнилось десять. Он и его старшая сестра Эдит были на попечении тети Леоноры, платившей за их учебу. Вернувшись в Париж, Лоран поселился у нее, в Латинском квартале. Этель представляла, как Лоран жил в Лондоне, не имея настоящей семьи, совсем один, она воображала, будто он ее обожаемый брат, которому она всячески помогает; он рассказал ей историю своей жизни, и Этель хотелось разделить его одиночество. Для нее это была еще одна возможность уйти от родительских ссор, забыть о напряженной обстановке в доме, о постоянной, вялотекущей войне.
Будучи еще совсем крохой, она уже знала, что между Александром и Жюстиной не всё гладко. Однажды, после очередного скандала, она посмотрела на родителей глазами, полными слез, и закричала: «Почему вы не подарили мне братика или сестричку?! Я могла бы разговаривать с ними, когда вы состаритесь!» Этель отчетливо помнила смущенное выражение на их лицах. Потом они забыли слова дочери, и все опять пошло по-старому, но она уже больше никогда не вмешивалась в отношения между родителями.
В беседах на улице Котантен появилась какая-то новая тональность. Или, взрослея, Этель сама стала внимательней к тому, что обсуждали в салоне у Бренов? Замечала резкость и язвительность. Александр всегда любил поговорить об анархической революции, о начале бунта, который утопит Париж в пламени и крови, когда все буржуа и собственники будут повешены на фонарных столбах. Сколько Этель себя помнила, эта тема всегда была предметом семейных шуток. Уставая от очередного разговора с Жюстиной, отец стучал в дверь комнаты Этель: «Собирай чемодан, завтра мы едем в деревню, грядет бунт». Она пыталась возразить: «А как же школа, папа?» Он: «Я не хочу оставаться в Париже, когда город запылает». Они уезжали всегда в одно и то же место — в маленький деревенский домик, который Александр круглый год снимал на краю леса в Ля-Ферте-Алэ. Он ехал смотреть на самолеты. В саду возле дома он с помощью местного столяра Бижара соорудил макет крылатого дирижабля, способного, по их словам, летать, несмотря на то что был тяжелее воздуха. «Вздор, — проворчал господин Солиман, когда однажды Этель рассказала ему о занятиях отца. — Вот на что он тратит свое время, вместо того чтобы работать». Этель промолчала. Ей нравилось идти по летному полю за руку с отцом, месить грязь между этих странных машин с неподвижно застывшими винтами. Она выучила все названия: «латекоер», «бреге», «гочкис», «палерон», «вуазен», «хамбер», «райан», «фарман». Однажды они с отцом видели полет Элен Буше[3] на «кодрон-рено». Это было за несколько месяцев до ее гибели в июне или июле тридцать четвертого. Самолет с акульей мордой, небольшими крыльями и одним алюминиевым винтом казался огромным. Этель мечтала познакомиться с Элен, стать такой же, как она. Александр только улыбался: «Обещаю, мы поедем в Орли посмотреть, как она летает». Но они так и не съездили — быть может, потому что не нашли времени.
Во всем чувствовалась какая-то спешка, — напрашивалась мысль, что сборища в гостиной должны вот — вот прекратиться. Но почему? Этель слушала взрослые разговоры, обдумывала сказанное. Беседы всегда начинались после обеда, когда служанка Ида принималась убирать со стола. Александр строил разговор таким образом, что комната превращалась в подобие театральной сцены. С одной стороны — выходцы с Маврикия и Реюньона, с другой — чужаки: парижане и все остальные. Вопрос всегда ставился актуальный, тут же начиналось бурное обсуждение; мнения, взгляды, профессии — все сталкивалось здесь. Этель даже вознамерилась записывать, настолько услышанное волновало и забавляло ее.
