Михаил Кизилов - Капитан
Я в растерянности остановился: «Здравствуй, деда», — и осторожно погладил крест рукой. Вокруг цвели ландыши.
«Маленький цветок, а за жизнь крепко держится — корень глубокий и прочный», — вспомнил я.
И именно благодаря этим ландышам как-то сразу поверил, что здесь лежит дед. Деда Игнат. Мой корень — живой и глубокий.
Двенадцать лет прожил я в Ленинграде и каждый год Девятого мая ходил на Пискаревское кладбище. О деде, о доме вспоминал. Тогда я умел быть счастливым, потому что умел помнить. И сейчас помнить не разучился.
На Пискаревке на мраморе цветы, конфеты, шарики — это погибшим детям оставляют. На скамьях старушки: «В нашем дворе в одну зиму одиннадцать мальчиков как косою скосило. Всем от двенадцати до четырнадцати…»
Говорят старые люди о горе народном. Болит сердце. Молодые подходят, слушают. Пожилая женщина поливает цветы на могиле старшего лейтенанта Черкачева. Здесь это редкость: Пискаревское — это общие могилы. На плитах крошки хлеба. Прилетают птицы, клюют хлеб и, кажется, слушают, слушают, что говорят люди, о чем скорбят.
— А где меня похоронят?
Тогда ли, на Пискаревском, спросил я себя первый раз? Или сейчас? Кто знает. Важно не это — где, когда… Важно иное. Я вдруг понял, что важно не только родиться, но и умереть на отеческой земле. Тогда обязательно придут к тебе на могилу, просыплют хлебные крошки. Птицы прилетят, будут слушать, что тебе говорят земляки.
…Дом под жерделями. Цветут они. Пчелами поют, сами разговаривают. В небе верхушки свои топят. Скворушки передразнивают всех, на разные голоса кричат златоклювые, ласточки беседуют, словно сухое мягкое дерево сверлят, воробьи суетятся, на скворцов не в обиде — перезимовали в скворечниках, и на том спасибо, щеглы цвенькают, легонькие, словно стрекозы, мухоловки перепархивают. Сверчки — ночная смена — передают заботу кузнечикам, на целый день. Сирень распустилась. На жерделях висят пряники и конфеты. Под самой большою — старый иззубренный верстак. А на нем — банка. Порожек горяч, мураши ходят по порожку. Трава-мурава словно прохладный коврик — весело босым ногам…
И голос из прошлого:
— Ребятушки-братушки… Ну-ка вставайте, вставайте!..
Служба «С»
Из походного дневника
Плавбаза выходила в ураган. Ветер — тридцать три метра в секунду. В борт. В правый. К левому подошли два буксира и поджимали, чтобы на берег не выбросило. Швартовы не отдавать — натянуты на разрыв, поют в порывах ветра воющим басом. Командир приказал по громкоговорящей: «Режьте автогеном». Сквозь вой ветра услышали звон лопнувшей стали и удары о стенку.
Корабль почти выпрыгнул из бухточки, бортом к волне и ветру. Один из буксиров, поджимавший нас с кормы, ударило о бетонный пирс. Со смаком и скрежетом.
Командир потом говорил, что до сих пор такого у него не случалось.
Адмирал на мостике пытался подсказывать, но в ответ услышал железное:
— Товарищ адмирал, прошу разрешить управлять кораблем самостоятельно!
Так уходили в большие моря.
— Товарищ капитан третьего ранга, лейтенант Сергеев прибыл для дальнейшего прохождения службы!
Единственное, что лейтенант умел пока делать — представляться.
Из-за шахматного столика кают-компании поднялся уверенный плотный мужчина. По всему чувствовалось — хозяин.
— Старший помощник командира капитан третьего ранга Моргун. Иван Степанович, — добавил он мягче, протягивая для пожатия руку.
В кают-компании были и другие офицеры, но Сергеев настолько устал, добираясь многочисленными оказиями, что почти никого не запомнил.
— Ну что ж, лейтенант, пока приготовят вашу каюту, продолжим знакомство у меня.
Каюта старпома удивила строгостью и простотой. Первое впечатление: все, что положено — есть, чего не положено — и быть здесь не может.
Расположившись за массивным столом, площадь которого делили между собой глобус и огромная пепельница.
Моргун спросил:
— Каким ветром занесло на самый боевой корабль? Что заканчивал?
— Политехнический институт.
— Так, — протянул старпом, и лицо его поскучнело, — опять студент… Ненароком, значит?..
— Если говорить честно, то и в самом деле — случайно.
Сергеев невольно улыбнулся, вспомнив суету и волнения, какими жил последние полгода. Теперь, сквозь огромное пространство, разделявшее Ленинград и Дальний Восток, все прежние дела показались наивными и детскими.
Заметив улыбку, старпом совсем поскучнел и тусклые голосом полюбопытствовал:
— Комсомолец?
— Коммунист.
Моргун вскинул голову, внимательно посмотрел на Сергеева, потом встал, прошелся по каюте, посмотрел еще раз и уже совсем иным голосом произнес:
— Ну-у, это, меняет дело! А то был тут до тебя один «стьюдент», — он презрительно скривил губы, — два года прослужил. Ни черта не делал. Ну, а к нам-то, — с хитрецой опять спросил Моргун, — сам попросился или за какую провинность направили?
— И сам, и направили, — с разделением произнес Сергеев. Дотошность старпома начинала раздражать.
— Это хорошо, что сразу все на место ставишь, — почувствовав раздражение, резюмировал Моргун. Он встал из-за стола и уже официальным голосом подвел итог разговора — Коллектив у нас хороший. Большинство офицеров молоды. Скоро выйдем из ремонта и пойдем в дальний поход. Думаю, что все будет нормально. Хозяйство большое и сложное, тут одним разговором в каюте в курс дела не введешь. Поэтому, если будут вопросы, всегда готов помочь советом и делом. Ну, идите отдыхайте! Каюта уже готова. Рассыльный проводит.
В каюте, несмотря на позднее время, Сергеев не мог уснуть. «Зачем я здесь? Кому это было нужно? Ведь мог бы остаться на кафедре, тем более что скоро будет готова в металле экспериментальная установка. Собирался сказать новое слово в теоретических основах теплотехники. И уже светила кандидатская степень. И вдруг — стол у стены, над ним книжная полка, напротив — койка, у двери раковина умывальника, зеркало, смотрящее на встроенный шкаф, а в круглом стальном оконце — сопки края Земли…»
В глубине души Сергеев уважал себя за скоропалительность решения. Где-то читал, что умение в корне изменить образ жизни присуще лишь сильным характерам.
И сейчас, меряя шагами каюту, он вспомнил, с чего все началось.
Был неплохим студентом, «шел» в науку, подавал надежды. Руководил комсомольской организацией института. И вдруг Дальний Восток, море, корабли… «А может, и не вдруг? Может, всю жизнь к этому шел? Может, это мое?»
Поняв, что все равно заснуть не удастся, он вышел на палубу. Было темно и ветрено. Рядом светились огни завода и многочисленных кораблей. Подальше, на фоне темных сопок, сливающихся с мрачным, без звезд, небом, редея, рассыпались огоньки поселка.
«Как холодно и неуютно здесь», — подумал Сергеев и зло усмехнулся: «Застрадал бедный мальчик, уюта захотел… Оставался бы в Ленинграде…»
Он вспомнил Сашу Котова, с которым учился на одном потоке и который стал невольной причиной новой — дальневосточной жизни.
В общежитии после стипендии группа отмечала день рождения общей любимицы — Алены, однокурсницы, девушки, на редкость обаятельной, всегда подчеркнуто аккуратно одетой. Она всю жизнь прожила в Ленинграде, поэтому в институт вместе со званием мастера спорта по художественной гимнастике перешло из школы и ее второе имя — Дюймовочка.
Дюймовочка всегда была в центре внимания, но все «лидеры» вуза формальные и не формальные уже потерпели фиаско.
В тот вечер Котов играл на гитаре. Саша был в ударе, и именинница не сводила с него глаз. Сергеев страдал молча. Вдруг один из самых тихих — Олег Гончаров — ляпнул про Дюймовочку такое, что Сашина гитара взлетела в воздух и раскололась на голове обидчика. Потом были «скорая помощь», объяснительные записки, разбирательства… Родители Олега, как выяснилось позже, учились когда-то вместе с деканом факультета. Декан принял решение: Котова из института отчислить. Комитет комсомола во главе с Сергеевым решение опротестовал и отстоял Сашу перед ректоратом. Из института пришлось уйти Олегу Гончарову. Декан, человек умный и спокойный, констатировал: «Распределяться, Сергеев, все равно ко мне придешь». События произошли за два месяца до распределения.
Тогда-то впервые у Сергеева и появилась мысль — «не приду». Но это было лишь первым толчком. Окончательное решение вызрело позже, когда решил для себя: Алена может стать невестой и женой, если он уедет куда-нибудь надолго и далеко и будет ей писать письма, много писем. Иначе ее не завоевать… И вот он пришел на военную кафедру:
— Товарищ полковник, можете отправить куда-нибудь подальше? В Арктику, на Чукотку или Камчатку?
— Для нашего отличника все можем. Поедешь на Тихоокеанский?
