Натали Саррот - Вы слышите их?
У пих такие открытые, такие ласковые лица… Они, должно быть, очень дружны между собой… Вам повезло… Даже такой закоренелый старый холостяк, как я, глядя на вас, и то подчас сожалею… Если бы твердо знать заранее… Я смалодушничал, не осмелился рискнуть… Взгляд его устремляется вдаль. На лице выражение мягкой снисходительности, отрешенности… он знает, оп понимает треволнения, грехи тех, кто остался в миру, кто избрал иное поприще, иной удел… не судите… они иные, вот и все… у них иные заботы… но это, вероятно, щедро вознаграждается… Он прислушивается… Мне кажется, это помогает вам не чувствовать, что вы стареете… своего рода вечное обновление… — Да, обновление. Да. Поистине так. Вы правы. Да. Да. Да. Обновление.
Все куда-то отходит, колеблется, теряет реальность… точно перед припадком падучей, перед приступом пляски святого Витта. Сдержаться, не показать вида… вцепиться изо всех сил в то, что здесь, глядеть только на окружающее… на этот мирный приют с его надежными вещами, на этого очаровательного старого друга, заглянувшего по-соседски… Каким добрым ветром… Как приятно увидеться, поболтать… Молодежь шумновата, утомительна… они отправились спать, дверь за ними захлопнулась, мы одни, любуемся этим, этой скульптурой, стоящей здесь, между нами, на низком столике… Великолепная вещь…
Но это подымается в нем неудержимо, это переполняет его, только бы не прорвалось безумными жестами, непристойным криком… надо всеми силами избежать взрыва, осторожно приоткрыв предохранительный клапан, выпустив тонкую струйку, спастись от удара с помощью легкого кровопускания… Да, да, да, да, вы правы, да, я счастлив, да, подлинная радость… Но знаете… я понимаю, это глупо… но признаюсь вам… когда дорожишь, как мы с вами, определенными вещами, некоторая бесчувственность, некоторое, да, некоторое пренебрежение… Тот качает головой… — Я понимаю вас, думаю, это и мне было бы неприятно… Но мне кажется, впрочем, я не слишком разбираюсь… У него какой-то блуждающий взгляд, лицо словно подернуто пленочкой скуки… Но мне думалось… Не считаете ли вы, что это можно воспитать, привить…
Уже немыслимо сдержать то, что рвется из него в корчах бессильной ярости, боли… А, воспитать, скажете тоже… привить… Попробовали бы сами… Ползайте перед ними на брюхе, браните, унижайтесь, выверните все внутренности им на потребу, они наплюют вам в душу, все испоганят… О, простите меня, пе знаю, с чего я… извините, я выйду на минуту, совсем ненадолго, я только… я должен…
Оп вскакивает, поднимается по лестнице, поворачивает ручку двери… Почему она заперта? Оп шепчет… Откройте… — Сейчас… подожди минутку… Мы заперли, потому что она все время отворяется… Ты ведь не выносишь, когда хлопают двери… Вот… нежные овалы невинных лиц, ясные, широко открытые глаза… Но в чем дело? — Да в том, что уже поздно… Вы сами сказали… я думал… у вас не было сил высидеть ни минутой дольше… — Ты хотел, чтобы мы там сидели? Надо было сказать… — Нет, я ничего пе хотел, нет, ну ладно, хорошо, все хорошо, все в порядке. Он спускается, кровь отливает от его лица, сердце колотится…
Простите меня. Сами говорят, что устали, а потом сидят и болтают, завтра будут серые, как пергамент, станут жаловаться.
Теперь в тиши, в пустоте, это распрямляется, контур спины, брюха, морды, уха, похожего на каменное колесо, делается четким… По ним пробегает легкий трепет… волны расходятся…
Каким образом дурацкие смешки… какая в них сила?.. Что можем мы ей сделать, твоей зверюге?.. Ах ты бедный безумец, нельзя же принимать все так близко к сердцу. Усложнять. Всюду тебе чудится какая-то угроза, признайся… Они взбираются к нему на колени, щекочут ему шею, дергают за бороду… Мы не хотели ничего плохого… Стоило тебе показать, что наш смех тебя раздражает, и мы сразу же, сам видишь, перестали… мы хотели только чуть-чуть тебя подразнить, мы, сам знаешь, любим поддразнивать, а с тобой разве устоишь? Ты же сам напрашиваешься… задорные, игривые, озорные бесенята, нежные ласки прохладных пальчиков… шаловливый смех… Ты будешь доволен, тебе будет приятно… Ну, скажи же, скажи, что мы похожи… ты ведь знаешь, кого мы имеем в виду… Помнишь, ты сам смеялся громче пас, когда показывал нам волшебный фонарь, устраивал кукольный театр… мы хохотали, хлопали в ладоши, нам было до того весело вместе… Все эти маски, эти персонажи, которых ты так здорово изображал: грузная девица со слишком коротко остриженными ногтями, с выпирающим из-под них валиком… — Да, как у мадонн на полотнах фламандских примитивистов… — Почему фламандских примитивистов? С чего ты взял? И потом, пусть даже так… примитивисты или не примитивисты, фламандские или не фламандские… смотреть… все равно было противно… уродлив, как она — квадратная, вся раздувшаяся… рыхлая… дряблая… легко впитывающая… его выход встречали взрывами смеха…
Никто не умеет лучше него имитировать ее голос, ее безапелляционный тон, приглушенный точно в церкви, точно в музее… Взгляните на нее. Знаете, кого она сейчас предпочитает всем? Пьеро делла Франческа, как нарочно именно его, чтобы выделиться, не походить на других, ха — ха, и это именно сейчас, когда он — последний писк… А знаете, как она провела три своих свободных дня? Она, представьте себе, отправилась в Лондон… И знаете, зачем? Они елозят на своих скамьях, кричат… Нет, нет, скажи нам, мы не знаем… Так вот, вовсе не за тем, что видите вы, что возникает перед вами — не так ли? — при слове Лондон… не за тем, что вспоминаем при этом мы с вами… Зачем перечислять? Это наше общее достояние, наше неделимое наследие, его нельзя дробить, нельзя портить… «Нет, я съездила в Лондон, чтобы побывать на выставке японского искусства в Tate Gallery.[1] Я не выходила оттуда. Это восхитительно. Это поразительно…» Они откидывают волосы, которые еще хранят свежий аромат мха, тины лесных рек, они раздувают ноздри, наполненные сочным запахом лугов, полян, они приоткрывают губы, еще влажные от чая, от овсянки… и смеются… а эти, нет, только поглядите на эту парочку, вы их знаете… ну прямо близнецы… оба тощие, сутулые, одеты почти одинаково… и полное взаимопонимание… идеальная чета… взгляните-ка, что они привезли из Ленинграда… Догадайтесь. Держу пари, попадете пальцем в небо… репродукции импрессионистов из музея Эрмитаж, что в Зимнем дворце… — Быть не может? Ох, нет… это уж слишком… их душит смех… Нет, это чересчур, тут уж ты перехватил… — Ничуть, клянусь… он и сам едва говорит, покатываясь со смеху… Я сказал им:
— Нет, право, это немыслимо… Неужели вас больше всего поразило именно это? В Ленинграде? И вы никогда прежде там не были? «Нет, Никогда».
О, подойдите ближе, прижмитесь ко мне, вы, кого я предпочел бы всем, если б мне пришлось выбирать… вы — цельные, вы — чистые, невинные… цыплята, ягнята, котята… за одно-единственное из ваших прелестных движений, когда вы проводите рукой по лбу, когда прикрываете рукой рот, пряча детский зевок… когда вы прыгаете, мчитесь, догоняя друг друга, вверх по лестнице, забыв о старых зверюгах из ноздреватого камня, когда ваш звонкий смех…
Уж не он ли, не этот ли грузный, крепко сбитый человек, сидящий здесь, напротив меня, с его непререкаемым: Ей место в музее… Да, конечно, все ясно. Именно это вас рассмешило. Каждое слово на вес золота. Каждое слово — перл. Как он сказал? «Ей место»… высшая похвала. Результат строжайшего отбора. Комментарии излишни, все понятно без слов… «В музее»… среди саркофагов, мумий, рядом с фризом Парфенона, Венерой Милосской… перед которой люди… он сам им рассказывал… сам принес им этот красивый подарочек, любовно сунув его в башмак… перед которой люди прежде впадали в транс, шок порой бывал так силен, что они теряли сознание… а теперь… Ты сам был бы раздосадован, если бы и мы, мы тоже, замерли перед нею, окаменев от почтения… ты бы сам потянул нас за рукав…
Но не бойся, нам это отнюдь не грозит, мы отлично знаем, перед чем сейчас столбенеют некоторые… Но только… мы-то не столбенеем, нас не купишь, мы — сильные, независимые… мы отворачиваемся, поворачиваемся к высоким окнам, за которыми на дорожках у зеленых газонов кормят голубей пожилые дамы, бегают дети… к тому, что не изучено всесторонне, не оценено, не классифицировано, не сохранено, не набальзамировано, не выставлено напоказ, источая… Но как же никто не ощущает здесь этого приторного, сладковатого запаха?..
Тишина. Внимание. Сосредоточенные взгляды. Созерцайте. Как долго придется стоять недвижно? Когда будет дозволено ускользнуть? Разве не были соблюдены все приличия? Разве мы не подошли, не рассмотрели все как доложено?.. Даже дотронулись, погладили… Нет, ни за что, это уж слишком. Что они вообразили, эти двое, первосвященники, тираны? Нет, наша покорность не зашла так далеко. Мы проявили ровно столько почтения, сколько можно от нас требовать… А потом убежали, укрылись здесь и вышли из берегов, катаемся по полу, кричим, хохочем… Ну — ка дай мне это, я полюбуюсь… дай мне… Нет, погоди, я первый, нет, позволь только поглядеть… Ах, вот это по мне… погоди же минутку, не вырывай у меня из рук…
