Владимир Микушевич - Будущий год
Гости сидят, и среди них полковник, такой представительный, уже пожилой, слушает, а у самого на глазах слезы. Как прочел Сереженька про «головы моей желтый лист», я взглянула на него и подумала, что он про самого себя свои стихи читает. И не мне одной, всем так думалось, я уверена. Бывал Сережа не только в хороших домах. Блатные тоже приглашали его читать, он мне потом рассказывал. Было у нас в поселке несколько дач, где они собирались, и Сереженька туда ходил. На столе всегда стояли всякие вкусные угощения: и копченая колбаса, и окорок, и черная икра, «грязь» по-ихнему. Вели они там себя по-приличному, все хорошо одетые, старались не выражаться, о своих делишках не говорили, разве что напьется кто. Слушали пластинки Вертинского и Сережеиькино чтение. Ни в какие преступные деяния его не вовлекали. Одно было плохо: наливали ему по маленькой, дескать, как непьющему Есенина читать, и Сереженька постепенно втягивался. Бабушка Елизавета Никитишна ничего про это не знала. Она тогда уже больно прихварывала, и и счала навещать их; когда комнату приберу, когда куплю кое-что. Елизавета Никитишна думала, что хозяйка Евдокия Ксаверьевна меня посылает, а это я сама время выкраивала. Сереженька кончил десятилетку, поступил и пединститут. Его зачислили, а буквально на другой день бабушка скоропостижно умерла. К тому времени я уже с хозяйкой рассталась, работала на железной дороге, шпалы меняла, жила в том же общежитии. Вот я и осталась после похорон у Сереженьки, стала с ним жить. Я тогда еще собой ничего была, он мне стихи писал, не отличишь от Есенина. Я жила с ним, чтобы удержать его, чтобы не ходил он незнамо куда, а занимался бы да писал бы. Тут опять Есенина начали издавать и Сереженьку напечатали, сперва в районной газете, потом в областной, потом в журнале. Начал он выступать на разных вечерах, и узнали его, увидели, как он на Есенина похож, и фамилия похожая — «Осинин», и зовут «Сергей». Сережа учился на третьем курсе, когда у него вышла книжка стихов. Тут он в Москве задерживаться стал, иногда по нескольку дней домой не приезжал. Однажды в воскресенье он как раз дома был, и приехала к нему из Москвы Нонна. Вошла, поздоровалась и смотрит на меня вопросительно. Сергей говорит про меня: «Это моя сестра». Она кивнула в ответ с усмешечкой: «Старшая сестра…» Отправились они гулять, а я собрала свои вещи и ушла. Сергею написала записку, что еду в деревню к родным. Сергей вскоре переехал к Нонне, а я как железнодорожница получила комнату где мы с ним жили. Мне в этом навстречу пошли.
В те годы я по телевизору Сергея часто видела. Как вечер поэзии, так он выступает, читает Есенина и свои. Своих от Есенина не отличишь, и сам он точь-в-точь Есенин. Я все думаю, почему мы все Есенина так любим. Потому, по-моему, что он какой-то неотъемлемый. Правильно Горький писал: «Орган печали полей», и его не ампутируешь. Сдается мне, что на Руси всегда Есенин являлся. И еще я читала древний эпос шумерского народа, как там рассказывается про Думузи. Вот и Есенин — Думузи, потому что нашу думу думает. Так уж повелось у меня каждый год 9 мая в День Победы поминать моих покойников, его родителей с бабушкой и заодно праздновать его день рождения. Сижу я как-то 9 мая вечером одна в комнате, вдруг стук в дверь. Говорю: «Войдите», а на пороге он. Оказывается, в свой день рождения захотел на прежнюю свою комнату взглянуть, а меня застать никак не чаял. Я подумала, что не ездят смотреть свое прежнее жилье в свой день рождения, когда все хорошо. Разговорились мы, и он признался, что и впрямь живет неладно. Дескать, надоел всем: и читателям, и зрителям, и жене. Я никак понять не могла, за что ругают его, а ругали его за то, что его стихов от стихов Есенина не отличить. Повелось, мол, говорить про него: эпигон. А я до сих пор не понимаю, почему плохо писать, как Есенин писал, побольше бы нам таких стихов! Вижу, на уме у него что-то нехорошее. И утешаю его, как умею, говорю, что и Есенина долго ругали, а теперь опять издают и памятники ему ставят. А он мне в ответ читает:
Мы теперь уходим понемногуВ ту страну, где тишь и благодать;Может быть, уж скоро мне в дорогуБренные пожитки собирать.
Как услышала я: «Много дум я в тишине продумал, много песен про себя сложил», так и захолонуло все во мне: Думузи ты Думузи! А он говорит, что стукнуло ему тридцать лет и теперь ему тоже пора. Есенин-то в тридцать лет повесился. Да и фамилия у него «Осинин», осина — дерево удавленников. Я его за суеверие ругаю, а он стоит на своем: пора да пора. Не заметили, как заполночь проговорили. На рассвете слышу: машина во двор въезжает. В дверь постучали, я открыла, и в комнату Нонна ворвалась, а с ней участковый. Сергей, оказывается, с ней за праздничным столом поссорился, из-за стола ушел и в дверях сказал то же, что и мне, пора, мол, ему. Она ждала до вечера, села в машину и кинулась к нам в поселок искать его. Долго ездила она по темным улицам, потом в милицию бросилась узнать, нет ли его в вытрезвителе или в морге. Участковый помнил Сергея и надоумил ее заехать ко мне. Нонна долго шумела в моей комнате, обзывала его и меня, потом увела Сергея. Я нисколько на нее не обиделась, даже рада была: значит, любит его. После этого много времени прошло, десять лет с лишним. Я уж решила, что никогда больше не увижу его. И по телевизору перестали показывать его. Постучал он ко мне снова однажды поздней осенью, вошел постаревший, обрюзгший, как в воду опущенный. Жаловался на жизнь: печатают мало. Нонна попрекает, что не зарабатывает он ничего. Да еще повадился к Нонне в гости ходить моложавый хлыщ, психологией творчества занимается, доказывает, что есть люди, рожденные для самоубийства, а Нонна слушает да поддакивает. Снова мне Думузи вспомнился. Его тоже жена вместо себя на тот свет загнала, и звали ее вроде как Нонна, Инанна, помнится. Успокаиваю его, как умею, а сама вижу: дело плохо. Переночевал он у меня, и Нонна за ним не приехала. С того вечера стал он у меня частенько бывать. Я вспоминала, как Думузи у сестры прятался от демонов смерти, и он мне читал:
Прозрачно я смотрю вокругИ вижу — там ли, здесь ли, где-то ль,Что ты одна, сестра и друг,Могла быть спутницей поэта.
А потом случилось несчастье. В редакцию пришло письмо от читателя, который установил, что были напечатаны стихи Есенина за подписью Сергея. Сергей уверял, что не списывал вовсе, что стихи сами так у него написались. Я верила ему, и теперь верю, а они все нападали на него, травили, высмеивали. Я все повторяла про себя из шумерского эпоса: «Демоны без-роду-без-племени, без отца-матери, без сестры-брата, без жены-сына! Доброты-милосердия вы не знаете, радости сердца вы пс ведаете». «Не перечитывать же каждый раз место Есенина, чтобы выяснить, сами ли вы новый стишок написали», — так редактор Сергею в глаза сказал. Он уже и сам писать боялся, вдруг ненароком опять напишет, как Есенин. Часто приезжал он ко мне, голодный, я кормила его, деньги давала ему вроде как взаймы, а он упрекал меня, почему не дала я ему в есенинском возрасте с собой покончить, тогда бы он людям запомнился, как второй Есенин, а теперь поздно, срок упущен, для всех он эпигон и, хуже того, плагиатор. Так я и не знаю, сам он бросился под поезд или переехало его, когда он с платформы спрыгнул, чтобы по мосту пути не переходить. Одно знаю: ко мне он тогда шел, одна я у него осталась. Когда будете писать книгу о Сергее Осинине, навестите меня. Я храню его неопубликованные стихи, всю жизнь Есенина переписывала и его, вы уж разберетесь, почерк у меня разборчивый. А без Осинина нам нельзя. Мой адрес: поселок Мочаловка, общежитие работников железнодорожного транспорта.
С уважением,
Капитолина Купырева.
Таитянка
Тая впервые обнаружила свою силу во время дополнительных занятий. С первого класса девочка приводила в отчаянье учителей. Заканчивая восьмилетку, она читала чуть ли не по складам. Решив, что Тая стесняется своих одноклассников, учительница стала приглашать ее к себе домой. Весна в тот год выдалась на редкость жаркая. В конце апреля во второй половине дня нечем было дышать. Учительница страдала приступами головной боли. Она почти потеряла сознание в душных сумерках и, внезапно очнувшись, не особенно удивилась, увидев, что Тая стоит перед ней совершенно голая, И впоследствии Тая должна была раздеться догола, чтобы ее сила оказала действие. Это давало повод ко многим превратным слухам и обвинениям. Тая была взята на учет милицией и не раз попадала на лечение в психоневрологический диспансер. Впрочем, эти меры вряд ли можно признать законными или обоснованными. Вообще говоря, ее поведение не вызывало никаких нареканий. Ее никак нельзя было обвинить в тунеядстве, так как окончив восьмилетку, она сразу же устроилась техничкой в детский ревматологический санаторий. Что же касается обвинений в распущенности и в сектантстве, то они всецело на совести тех, кто их распространял.
