Михаил Тарковский - Тойота-Креста
Раздался глухой рокот пробитого глушителя, и появилась
“Тойота-Скептер”, темно-зеленая и пыльная. Громыхнув, подпрыгнула на колдобине, проворно объехала яму и встала. Задний бампер был подвязан веревкой, вместо одного колеса желтела докатка, похожая на крышку от кастрюли. Из машины вышел с новой стойкой Влад по фамилии
Гнутов. Все звали его Гнутый.
Была в нем какая-то тотальная опаленность и пропыленность. Бритая голова, худое скуластое лицо, загорелое и будто травленое, с пятнами не то от сварки, не то от близости химзавода. На темени белый шрам.
Когда он гнал из Владивостока машину, на въезде в Хабаровск решил отделиться от колонны по каким-то дурацким делам, а потом остановился по нужде, и тут же с незаметной стоянки сорвались
“Креста” и “Клюгер”, которым он не захотел заплатить за въезд. От трех ударов фирном осыпались фары и лобовик, а его самого так
“приварили монтиркой по макитре”, что он больше никогда не отставал от товарищей.
Женя загнал машину и стоял с ребятами, которые приваривали глушитель вздетому на талях “Чазеру”, и думал о том, с какой скоростью эти
Серёги и Влады начали разбираться в двигателях и кузовах всяких
“камрюх” и “крузаков”, обросли кличками, и те припечатались к жизни так, что не оторвешь. И стали символом выбора, примером того, как брошенный на выживание народ выбирается сам, потому что никто не имеет права учить его, как жить, на чем ездить и откуда рулить.
И несмотря на постоянную угрозу запретов, упреки в неправильности и всевозможные препоны все равно продолжают возить из Японии праворукие машины и гнать их в Сибирь. И на каждое ужесточение находить выход, и снова ехать во Владивосток, и покупать там грузовики, ставить в них по две легковухи, и еще одну маленькую, какой-нибудь “Виц”, тащить на жесткой сцепке, заделав ему морду фанерой, так что он несется сзади в облаке пыли в огромном, грубом и избитом щебенкой наморднике.
Он думал о том, что та правда, которая сочится из огромных западных городов, но, обтрепавшись, лишается лоска и, докатившись до океанского берега, оборачивается брошенными поселками, землетрясениями и наводнениями, замирает на некоторое время, поразившись синеве и силе океана и, переродясь, возвращается, рикошетит, но не местью и злобой, а непостижимыми белыми машинами, словно выточенными из китовой кости и похожими на больших тихоокеанских чаек.
А эта посадка с правого борта, словно иная точка приложения энергии, из-за которой должно вести в другую сторону и грозить чем-то глобальным, связанным с силой Кариолиса и отношениями полушарий, так вот эта посадка наперекор всему оказывается привычной, жизненной, давит ровно и еще так поддает копоти, что дух захватывает.
Сами машины, отлитые совсем из особой, тугой и аскетичной плоти, нельзя назвать меньше чем явлением, и наступает оно с другой стороны жизни – тем сильнее, чем удаленней и бедовее регион. И, чем дальше на восток, тем их становится больше и акулья плоть копится, набирает силу и достигает полной власти в Хабаровске, Владивостоке и
Южно-Сахалинске. А потом на белых крыльях переносится на шестьсот верст, на самый южный остров Курильской гряды.
И пролетает огромный пласт океана – синей кожи, отливающей на солнце, – и темно-сизых вулканов, торчащих из облаков там, где в оторочке разбитых шхун и прибоя стоит последний остров. На его прибрежных меляках вода становится ярко-зеленой, и все тонет в гигантских лопухах и в крике большеклювых ворон, и одеялом перетекают хребты то охотские, то тихоокеанские туманы.
Остров этот как подковой окружен Хоккайдскими горами, которые и среди лета сурово белеют снегами. И в его столице Южно-Курильске, среди засыпанных шлаком улиц, лежат терриконы старых кузовов, как пустые ржавые куколки, жизнь из которых давно перешла в живые машины, для которых этот остров и есть их последнее прибежище.
Потому что еще дальше, на южной оконечности уже Малой гряды, на острове Танфильева, где стоит грубо сваренный железный крест, уже нет ни дорог, ни машин, всего шесть километров отделяет их от родины. На этих последних верстах и происходит самое страшное, сотрясается мир и переворачивается на сто восемьдесят градусов стрелка гигантского компаса. Случается это в момент смены сторон движения на улицах города Немуро. Тогда святая и великая неправильность этих белых птиц обрывается и они умирают…
– Готово, Жека. Выгоняй тачило и держи кардан, – протянул Гнутый руку. – Погнал. Василич “Блюбер” припер. Давай.
Женя сел в машину, и она взревела пробитым глушителем, ушла мощно и туго, и было хорошо слышно, как без передышки меняет гидромуфта режимы двигателя на разных передачах.
Запел телефон комариную песню, и на его голубом оконце высветилось имя из четырех букв.
– Привет. Ты как?
– Сделал. Как Фархуддинов?
– Ну ничего, хотя можно было и получше. Я уже в гостинице. Мне сейчас купят билет. Рейс во сколько?
– Ночью.
– Мы все успеем. Я соберусь, и… ты дашь мне проехаться на своей машине?
10
– Ну давай… Ты “на коробке” ездишь?
– Как “на коробке”? Я на коробках не катаюсь.
– Называется “на коробке”. Бывают автомобили с гидромуфтой и “на коробке”. Так называется.
Маша подвинула кресло, подправила рукой зеркало.
– На коробке…
– Тебе удобно?
– Ты что, меня проверяешь?
– Я все проверяю.
– Я не люблю, когда меня проверяют. Я сама всех проверяю. Теперь с этим автоматом разобраться… или как ты его называешь…
– О-о-о!.. – протянул Женя. – Все понятно!
– Евгений, не грубите пожалуйста!
– Я, Мария, не грублю, я удивляюсь, на чем вы там ездите. В своей
Москве… Ну все. На “драйв” ставь, отпускай тормоз и не бойся, она сама поедет…
Маша отпустила тормоз и тронулась, победно укусив воздух нежными кастаньетками. Сначала медленно, потом пошла побыстрее, потом освоилась и, сделав круг по кварталу, остановилась. Уже темнело.
– Ничего страшного. Непривычно только. И губы пересохли. – Она покопалась в сумочке. – А у меня блеск кончается. Они и так шершавые.
Она, будто прислушиваясь, провела кончиком языка по нижней губе.
Вынула из сумочки и повернула гильзочку помады. Выехало косое стертое острие. Глядя в зеркальце, кругля и растягивая рот, провела несколько раз по натянутой коже.
Оглушительно тихо стало на душе. Если раньше ее забирало по кусочкам, то теперь всю свело жидким азотом и наркоз достиг такой силы, что охватил все вокруг, и время застыло в ознобе, готовое вот-вот навсегда отойти, если еще промедлить.
– Правда, шершавые? – онемело спросил Евгений.
– Совсем. Почему ты спрашиваешь?
Слова еле шевелились, теряли власть, замерзали и распадались на буквы, как на льдины. Льдины почти поравнялись, и нужно было точней, безошибочней шагнуть, и чем извилистей, подробней становилась кромка, тем сильнее требовала совпадения, и ошибиться было нельзя.
Ее губы незнакомо пошевелились навстречу, чуть прохладно, чуть щекотно, чуть беспомощно, словно извиняясь, стесняясь, что еще не привыкли, не приладились. Потом ответили тягуче, влажно. Левая рука ее была согнута, упиралась в плечо, но вскоре ослабла, опала, а потом ожила и обняла его за шею.
Он оторвался. На губах холодел воск бесцветной помады. Он посмотрел на Машу далеким взглядом:
– Ты… ты какой пробы?
– Твоей… – сказала она бессильно.
11
– Мне через две недели снова надо будет приехать. Ты меня встретишь?
– Я тебя встречу. А ты правда приедешь?
– Правда. А ты мне еще расскажешь про океан?
– Он тебе понравился?
– Мне понравился ты… А там правда такие смешные вороны?
– Про них даже анекдот есть. Сидят мужики и картошку пекут в костре.
И вот ворона припрыгала, лапой пытается картофелину выудить и крылом вот так вот прикрывается от жара.
– Хм… Ты смешной… А как тот японский городок называется?
– Немуро.
– Жалко, что они там умирают.
– Они не совсем умирают… Они, что ли, перерождаются. Ты знаешь, что там в больших городах самый шик ездить на леворукой европейке.
По-моему, это очень по-русски.
– Да, но только мы слишком много говорим о машинах. Почему?
– Потому что, когда я вижу, как идет с востока праворукий косяк с транзитными номерами и сияют фары, то на душе хорошо и крепко становится…
– От чего?
– Ну от того… что у них охотский туман в багажниках… И что есть в этом какая-то… обратная правда…
– Поэтому ты их любишь?
– Я не могу объяснить… Я, может, даже не их люблю… а ими… Я раз гнал машину из Владика, и где-то не доезжая до Арсеньева… В общем, ночь, трасса, а впереди идет старый рамный “Краун”, “Кроун”, как здесь говорят, задние фонари длинные, парные лампочки в них, и вдруг от этих фонарей меня таким… чувством Родины обдало… что я чуть не заплакал. Такая она… странная… И лежит так понятно… И я подумал, что это наша земля делает их такими… И что подальше положишь – поближе возьмешь. И еще, что у вас там ничего не знают о России. Вам кажется, что, чем дальше от Москвы, тем жизнь слабее, и сначала действительно вроде как провал, а потом начинается совсем другое.
