Израиль Меттер - Среди людей
Когда они дошли до городулинского дома, Алексею Иванычу снова стало плохо.
5Он пролежал дней десять. Антонина Гавриловна делала все, что предписывали врачи, и еще кое-что от себя. Последние годы гипертония мучила Городулина уже не раз.
Звонил начальник Управления, справлялся, как здоровье Алексея Иваныча, предлагал путевку в санаторий. Разговаривала с ним Антонина Гавриловна громким оживленным голосом, и это Городулину не понравилось.
— Обрадовалась, — проворчал он;— Любишь чуткость… Невелико дело — звонок.
— Ладно, ладно, не капризничай. Тебе все плохо: не позвонил — худо, позвонил — тоже худо. Не знаешь уж, к чему и прицепиться.
— В санаторий не поеду, — сказал Городулин.
— Это почему?
— А чтоб не привыкали, что я болен.
Из Челябинска вернулся Белкин. Когда он пришел проведать Городулина, Антонина Гавриловна успела предупредить его в прихожей, что врачи категорически запретили Алексею Иванычу разговаривать о делах.
Белкин загорел на Южном Урале, приехал счастливый: Гусько Владимира удалось схватить, его везли в Ленинград по этапу. Подробности распирали Белкина, но в комнате сидела Антонина Гавриловна и бдительно штопала носки. Да и лицо Городулина было непривычно небритое, запухшее, нездоровое. От всего этого Белкин стал разговаривать каким-то жалким, больничным голосом.
— Ты что, простужен? — недовольно спросил Городулин.
Белкин откашлялся и уже более громко соврал, что его прохватило в вагоне. Они пили чай тут же у постели Алексея Иваныча, на тумбочке. Антонина Гавриловна спросила, как в Челябинске с продуктами.
— Исключительно все есть, — сказал Белкин, у которого не было времени, да и нужды бегать по магазинам: он питался в столовках.
— А промтовары?
Навалом. Я даже купил себе два носовых платка: забыл дома положить в чемодан…
— Что нашел во время шмона? — спросил вдруг Городулин, мрачно до той поры молчавший.
У Белкина сделалось растерянное лицо, он выпучил глаза и покосился в сторону Антонины Гавриловны.
— Сейчас же прекрати, Алексей! — оборвала она мужа. — Никаких шмонов. Я знаю, что это — обыск.
— Ты у кого служишь, у нее или у меня? — спросил Белкина Городулин.
Поговорить так и не удалось. Чтобы не выглядеть совсем уж глупо, Белкин стал длинно рассказывать содержание кинофильма, который он видел в Челябинске. Не сказал он только, что пошел в кино потому, что следил за одной санитаркой, у нее ночевал Гусько. Картину он смотрел урывками, и теперь, в пересказе, Антонина Гавриловна никак не могла понять, кто кого бросил и от кого был ребенок.
— Какой-то он у тебя бестолковый, — сказала она мужу, когда Белкин ушел.
— Да он и картины-то не видел, — досадливо отмахнулся Городулин. — Пас, наверное, кого-нибудь в кино.
На другой день в Управлении к Белкину подошел Лытков и спросил, как самочувствие подполковника.
— Замечательно! — ответил Белкин. — Уже поправился.
Лытков покачал головой:
— Такими вещами, как гипертония, в его возрасте не шутят.
С назначением Феди Лыткова, хотя его и не отпустили на курорт, дело затягивалось. Кадровики совсем уж было подобрали ему место, но начальник Управления все еще не подписывал приказа. Пока Лытков числился за городулинским отделением, поскольку оттуда он и уехал в Москву на учебу.
В отдел кадров он теперь зачастил. Отношения у него здесь сложились хорошие. Его даже доверительно посвящали в некоторые подробности кадровой кухни.
Высокий, подтянутый блондин, с очками без оправ на тонком нервном носу, заместитель начальника отдела кадров, походил на молодого профессора; в наружности его, в лице, был только один недостаток: когда он разговаривал, в углах его рта закипала пена, и на это было неприятно смотреть. Он всегда приветливо встречал Лыткова и разводил руками.
— Не подписал еще. Лежит в папке у него на столе. Может, ты сам попытаешься пройти к нему?
— Да нет, я погожу, — обиженно говорил Федя.—
Зачем я буду подменять тебя…
— Картина по нашему Управлению, вообще, довольно странная, — улыбался блондин-кадровик. — Я тут прикинул процент работников с высшим образованием; знаешь, на каком мы месте по РСФСР?.. — Он сделал паузу, как перед выстрелом. — На третьем!.. Ну не смешно ли?
— Смешного мало, — сухо сказал Лытков. — Есть указание министра.
— В том-то и дело! Я тебе больше скажу: твое назначение повысило бы наш процент на одну десятую, а если б еще сменить руководящий состав в Луге и в Подпорожье, то мы сразу выходим на второе место…
— Я уж говорил Агапову, — сказал Лытков, — получается, что нет никакого расчета учиться при таком равнодушном отношении.
— Ну это ты зря! — пожурил его кадровик, вытирая цветным платком пузырьки пены в углах рта. — Надо уметь отличать временные явления от закономерных.
— Да по мне, назначайте меня хоть постовым… Я ведь не о себе. Разговор идет о политике партии в расстановке кадров.
Так беседовали они, умело пугая друг друга знакомыми сочетаниями слов, и всякий раз расставались с тем неизменным дружелюбием, при котором каждый из них думал потом: «А не сделает ли он мне какой-нибудь пакости?» Думали они так вполне мирно и дружелюбно, ибо, по их понятиям, эти опасения никак не нарушали законов товарищества.
А пока на письменном столе начальника Управления, в папке «К подписи», продолжал лежать проект приказа о новом назначении Лыткова. Раза два блондин-кадровик пытался мимоходом напомнить начальнику, что приказ следовало бы утвердить и подписать, но начальник рассеянно кивал, говорил: «Да-да» — и бумажки не подписывал. Когда же блондин напомнил в третий раз, начальник расстегнул верхний крючок на вороте своего генеральского кителя и спросил:
— Вы полагаете, что до выздоровления подполковника Городулина имеет смысл назначить, на его место майора Лыткова?
Кадровик тактично пояснил:
— Я имел в виду не только на время болезни подполковника, товарищ комиссар. Я имел в виду вообще…
— А Городулина куда?
— С Городулиным все остается в порядке: он становится заместителем Лыткова. На будущей пенсии это совершенно не отразится.
— А на самолюбии? — спросил комиссар.
Кадровик тонко улыбнулся:
— С этим, к сожалению, мы с вами не всегда имеем возможность считаться. Да и подполковник — старый работник наших органов. Я уверен, он поймет целесооб- разность… Лытков его ученик, начинал под его руководством. Преемственность поколений, товарищ комиссар в наших социальных условиях вещь закономерная…
У кадровика, оттого что он торопился, говорил быстро и убедительно, напузырилось много пены, но он стеснялся вынуть из кармана носовой платок и обтереться.
А комиссару было неловко смотреть в его лицо. О отвернулся, подумав: «Зубы у него режутся, что ли?
— И положение наше резко улучшилось бы, ибо мы выйдем тогда на второе место по республике, — услышал он голос кадровика.
— А вы считаете удобным, — спросил комиссар, — подписывать этот приказ в то время, когда Городулин болен?
— Он уже поправляется, — радостно сообщил блондин. — И вероятно, тотчас же отбудет в санаторий. А наша кадровая практика показывает, что лучше всего делать всяческие передвижения по службе в то врем когда человек отдыхает.
Он снова, теперь уже доверительно, улыбнулся:
— Шуму меньше, товарищ комиссар.
— Шуму меньше, — сказал комиссар, подымаясь, — подлости больше.
Он положил приказ в папку.
— Поговорю с ним, когда он вернется. А до этого не подпишу.
В санаторий Городулин не поехал. Выздоровев, он тотчас же взялся за усть-нарвекое дело.
К этому времени папка Гусько весила килограмма три. Сам Гусько сидел в тюрьме. На всех допросах виновность свою отрицал. В камере вел себя спокойно и уверенно. Каждое утро он делал зарядку: вытянув левую ногу параллельно полу, восемнадцать раз присаживался на правую, затем наоборот. Белкин попробовал проделать это, у него получилось всего семь раз.
В первый же день перевода в тюрьму Гусько крикнул в окошко камеры в часы прогулки:
— Комар, беру все на себя!..
Очевидно, он предполагал, что арестован кто-нибудь из его сообщников, и хотел предупредить его, как вести себя на допросах. Было ли у плотника Орлова, тоже сидевшего в этой тюрьме, прозвище Комар, установить пока не удалось.
Прежде всего Городулин внимательно прочитал протоколы допросов. Многочисленных свидетелей допрашивали и челябинские работники розыска, и усть-нарвские. Находились тут и совсем пустые показания, по-видимому не имеющие никакого значения.
В Челябинске Гусько зашел к своей сестре всего один раз. Сестра утверждала, что о преступлениях брата не имела понятия. Писал он ей редко, одно письмо в два-три года, и из различных городов Советского Союза. В этот приезд сказал, что завербовался на какие-то торфоразработки и ему для этого нужна справка из челябинского загса. Одет был в ватник, тельняшку и хлопчатобумажные штаны темно-серого цвета. В руках был старый коричневый чемодан, размера примерно сантиметров сорок на двадцать. На ногах, кажется, резиновые сапоги. Кепки не было. Видела Гусько и соседка по квартире, старуха пенсионерка; он произвел на нее хорошее впечатление, вежливый такой, открыл перед ней дверь, когда она несла вязанку дров. Внешность у него упитанная, роста высокого, одет в пиджак, полосатую рубаху и сатиновые штаны темно-стального цвета. Чемодана она никакого не видела. На ногах были или полуботинки желтые, или сапоги яловые с калошами, в точности она не помнит. А головной убор определенно был. Скорее всего, серая шляпа или кепка синего цвета. Дальше Белкин допрашивать ее не стал, хотя пенсионерка очень этого хотела.
