Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль
— Так сколько же мужей у вас было?
Я ответила самым что ни на есть светским тоном, в духе Катрин Денев, так, словно вела диалог, одновременно думая о другом:
— Вы хотите сказать, считая моего собственного?
Он расхохотался, взял мою руку и сжал ее в своей, продержав на несколько секунд дольше, чем это было необходимо, чтобы выразить свое одобрение:
— Я чувствую, мы с вами сойдемся. Терпеть не могу кривляк и недотрог. А вы, милуша, не похожи ни на первых, ни на вторых.
С самого начала нашей беседы я ждала момента, когда смогу вежливо, но однозначно разъяснить этому господину, что он мне не командир и никогда им не будет. Вот тут-то я и огорошила его:
— Будьте любезны, приберегите «милушу» для кого-нибудь другого. И запомните: у меня сильно развито чувство смешного.
Полагаю, что, когда ежедневно беседуешь с Франсуа Миттераном и чиновниками из администрации президента, быстро привыкаешь хранить на лице улыбку, что бы ни пришлось услышать. Во всяком случае, Дармон хорошо держал удар:
— Гарри Сендстер предупредил меня, что вы любите изображать ангелочка, но, спускаясь на землю, никогда не прозеваете свою добычу.
— Нехорошо с его стороны так злословить о друзьях.
— Ну зачем же лишать себя такого большого удовольствия!
Эта последняя сентенция окончательно покорила меня, он тотчас же снова воспользовался этим, чтобы сжать мою руку, и мы как ни в чем не бывало продолжили нашу прогулку. Солнце сверкало вовсю, но утром прошел дождь, и весь окружающий пейзаж, вплоть до самых тонких былинок, блестел, как свежевымытый. Отсутствие автомобилей, относительная тишина, извилистые тропинки под сенью старых деревьев, строения былых веков с монументальными воротами, а рядом с ними, по контрасту, низенькие белые домики, обсевшие берег, как чайки, — все напоминало о безмятежном прошлом, не знающем противостояний и жестокостей, о прошлом в блеклых зелено-голубых тонах, где настоящему нет места. Дармон, как и все другие, ощутил очарование этих мест, но на свой лад — со свойственной ему интуицией и цинизмом.
— Мне нравятся эти старинные хранилища честно заработанных состояний. Здесь ничто не лезет на глаза, не пыжится богатством. Похоже скорее на клуб людей, которые некогда были богаты, чем на тех, кто богат сейчас.
Да, это был истинный царедворец Его Величества Миттерана Первого. Высадившись на остров Монахов, он ни минуты не думал о здешних рыбаках и крестьянах, а с вожделением представлял себе древние фолианты, переплетенные в телячью кожу, которые обнаружит в наших книжных шкафах. Его Бретанью были: кресло у камина, кашемировый плед, Шатобриан[17] и душистая «Гавана». Что ж, в нашем доме никто не собирался перечить такому душевному настрою — напротив. Мой отец более чем соответствовал этому идеалу несовременного помещика. История, традиция и общепринятые формы составляли для него основу жизни в обществе; соответственно, он принял нашего гостя со старомодной учтивостью. Сам Дармон приветствовал моих родителей с безукоризненной вежливостью и очаровательным, чуточку шутливым благодушием, в котором, однако, сквозило почти оскорбительное пренебрежение. Каждый из нас играл свою роль: помещики без гроша, дорожащие единственным своим наследием — хорошим воспитанием, и всемогущий министр, держащийся за свою последнюю роскошь — простоту. Перед тем как он поднялся в свою комнату, мы выпили чаю в библиотеке, сидя напротив огромного камина, где в XVII веке первые обитатели этого дома — пиратская семейка Пинто — жарили добытую на охоте дичь. Единственное фамильное сокровище — картина, висевшая над дверью, — была подписана Эсташем Лесюэром[18]. Отец разыскал ее четверть века назад у старьевщика в Кемпере. Дармон моментально заприметил эту картину. Они с отцом побеседовали о художнике. Отец считался самым сведущим во Франции специалистом по Лесюэру. Он небрежно упомянул об этом в разговоре:
— Сначала я писал работы по истории французского искусства, затем по истории живописи XVII века, но теперь, последние десять лет, занимаюсь исключительно Лесюэром. Эта любознательность в ограниченных пределах не требует особых усилий, и моих скромных трудов вполне достаточно для подобных исследований. Не правда ли, такие занятия вполне в духе времени? Скоро специалисты по левой почке ничего не будут знать о правой. В общем, отныне со мной консультируются как с узким специалистом.
Дармон, посмеиваясь, ответил в том же духе:
— Не вините себя: жизнь совершенно непредсказуема. Я, например, не имею никакой особой предрасположенности к работе в правительстве. И прикрываю свои недостатки чувством юмора, четкими формулировками и свободой выражения. Миттерану этого вполне достаточно, и отныне он тоже консультируется со мной.
В общем, все прошло чудесно. Только моя мать исходила нетерпением. Она любит сразу, незамедлительно, расставлять все точки над «i». Решив не ограничиваться ролью трактирщицы, она хотела разузнать побольше о предвыборных планах Дармона в нашем округе. Если они у него и были, он не торопился их излагать: встав, он спросил, в котором часу ужин. В промежутке он собирался прочесть несколько страниц о Бретани из «Замогильных записок» Шатобриана:
— Хочу украсть оттуда несколько нужных формулировок. Мои литературные вкусы крайне просты: для этой избирательной кампании мне вполне хватит виконта де Шатобриана и «Голубого путеводителя». Я побаиваюсь тех, кто хочет слишком много знать. Очень уж они кичатся тем, что подорвали здоровье, сидя за книгами. Но не волнуйтесь, это не мой жанр.
И он доказал это за ужином, поставив мою мать на место, как только она заикнулась о его плане действий. Он не тешил себя никакими иллюзиями: с одной стороны, он не был знаком с местными проблемами, с другой — вовсе не собирался углубляться в них, как был пришлым, так и останется. И чем меньше шума произведет его кампания, тем легче ему будет скрыть обличительные пробелы в своей эрудиции «парижского гостя». Он хотел, чтобы о нем говорили, но не знали его подноготной. При этом он не выказывал ни малейшей боязни провала:
— Меня выберут в любом случае. Французы ведь прирожденные легитимисты и тянутся к сплоченности. В 1981 году, когда они прогнали Жискара и выбрали, к собственному своему изумлению, Миттерана, они вдобавок предоставили его партии подавляющее большинство в Национальном собрании. Мы очень зрелый народ и потому великолепно переносим чередования правителей и сосуществование разных партий. Поэтому в 1988 году будет ровно то же, что в 1981-м. И я пройду в Ванне так же, как прошел в 1973 в Эннбоне: тютелька в тютельку, но без единого отвода.
Все казалось таким простым. Он оперировал своими доводами так же свободно, как ходят по дворцу с широко распахнутыми дверями. И, нужно сказать, был прав — последующие события это доказали. Покончив с расхожими рассуждениями о политике, мы заговорили о более приятных вещах. Мой отец был воплощением трудолюбивой эрудиции, духовности, гуманизма и знания — административные вопросы его интересовали меньше. Дармон же смотрел на культуру свысока, был насмешлив, неглубок и обладал властью — государственные проблемы его тоже интересовали меньше. При этом они прекрасно поладили абсолютно во всем. И только в одном пункте резко разошлись во мнениях: этим пунктом была я. Бог знает почему отец объявил, что его дочь — прямодушная и порядочная женщина. Кому понадобились эти пышные эпитеты за вечерним столом? Тайна. Я уже собралась пожать плечами, когда в дискуссию ввязалась моя мать. Прямодушие и порядочность дочери волновали ее не больше чем мой школьный аттестат; она ценила эти пресловутые добродетели куда меньше дерзости и расчетливости. И сочла необходимым представить меня в менее слюнявом виде:
— Мой дорогой супруг, как всегда, грезит наяву. Наша дочь совсем не такая, она вообще непредсказуема. Иногда кажется, будто она взяла все лучшее от своего отца и меня: мои глаза, его фигуру, его сентиментальность и мою энергию… А иногда вдруг проявляет все наши недостатки: мою вспыльчивость, его мягкотелость, мою ненасытность, его лень…
Дармон с ухмылкой посмотрел мне в глаза:
— Я думаю, что предпочел бы вас во второй роли. Нужно быть ненасытным, ленивым и никогда не противиться естественным побуждениям. Каждый человек мечтает о неспешной, беззаботной прогулке в тенистой аллее… — Он сделал едва заметную паузу и договорил: — …в приятной компании.
Мы нашли друг друга, он и я. И поначалу это было изумительно.
Глава IV
За несколько недель все вошло в свое русло. Дармон приезжал на остров Монахов в четверг вечером. Следующий день он проводил на материке, объезжая округ в компании местных руководителей соцпартии, которых находил скучными, как осенние мухи. Возвращался он ближе к вечеру, и мы уходили гулять по обрывистым тропинкам мыса Бруэль или в сторону Трэша. Его поведение все время менялось. Когда мы шли через посад, он церемонно брал меня под руку, и мне казалось, будто он ведет меня к алтарю. Но, прогуливаясь по пляжу Врана, чей романтичный пейзаж внушал ему опаску, он держался от меня подальше и говорил только на серьезные темы. Эта старомодная манера ухаживания меня вполне устраивала, и я остерегалась торопить события. Мое возбуждение прыгало вверх-вниз, как на «русских горках». Я знала, что переспать мы с ним всегда успеем. А пока он, как опытный соблазнитель и распутник, отодвигал эту перспективу на будущее и только пересыпал свои разговоры двусмысленными фразами. Эта выжидательная позиция составляла одно из врожденных качеств его личности. Где бы он ни был, он всегда присутствовал там лишь наполовину. Работая врачом в Эннбоне, он погибал от скуки. Одним из первых присоединился к Кушнеру, когда тот основал организацию «Врачи без границ». А теперь считал его своим главным соперником. Они разошлись в вопросе о Никарагуа — не смогли договориться, каким образом использовать сандинистов себе в помощь. На самом деле им обоим надоела медицина. Они воображали себя героями в духе Джона Ле Карре. Александр был уязвлен тем, что ему прочат портфель министра здравоохранения. Его больше воодушевило бы Министерство обороны. Он с 1984 года, в течение трех лет, занимался социальным обеспечением и был сыт этим по горло. Затем с помощью сложных интриг добился статуса международного чиновника, был назначен номером вторым в ВОЗ (Всемирная организация здравоохранения) и в этом качестве объездил весь мир. Вот это занятие он любил больше всего на свете. В общем, герой романа. И в самом деле, во время прогулок он вовлекал меня в долгие беседы, уводя на узкие тропинки, где я мечтала остаться с ним наедине. Культура исподволь подогревала его фантазии, а элегантные фразы плавно подводили к тонким ироничным наблюдениям. В его обществе любая женщина чувствовала бы себя умницей — и красавицей тоже: он и дверь способен был обольстить. Что уж говорить обо мне: взбудораженная этим долгим романтическим флиртом, я влюбилась без памяти. И ждала только знака, чтобы погибнуть. Но он не спешил — и, без сомнения, из-за моей матери: спать с ее дочерью под крышей ее же дома — это крайне осложнило бы ему, притом без всякой пользы для дела, пребывание в избирательном округе. Он собирался приступить к этому по возвращении в Париж. И, когда ему уже приспичило, распорядился вызвать меня туда.
