Владислав Николаев - Своя ноша
По этой лысой вершине мы и узнали ее — Шаман!
«Так вот где бродила Татьяна, вот где ее заваливало снегом!» — растроганно подумал я, и мне вдруг нестерпимо захотелось поскорее домой, к ней…
… На этом я оборвал воспоминания, придвинул к себе бумагу и начал первую фразу:
«В Уганске, на аэродроме, нас уже поджидала машина, изрядно потрепанная на горных дорогах, вся пыльно-белая от цемента, который возили на ней накануне…».
— Стоп! — сказал я и вмиг представил перед собой Манефу. «И на такой машине ехали твои ребята?» — вопрошала она. «Да». — «Безобразие! Про цемент и про пыль — вычеркнуть!» — «Но ведь именно так и было». — «Мало ли как бывает на свете? Мы не имеем права всякую грязь тащить в газету». — «Пыль, положим, еще не грязь, и ничего страшного в ней не вижу». — «Не видишь? А зря. Представь, что подумают родители, учителя?.. Или как обрадуются там, ознакомившись с твоим репортажем: вон, мол, в каких условиях работает у них молодежь. Нет! Нет! И нет!»
Я даже мысленно не мог переспорить Манефу, а о том, чтобы это случилось в действительности, — и говорить не приходится. Тяжко вздохнув, принялся переделывать фразу.
Через какое-то время в дверь постучали. Я перевернул исписанную страницу и отозвался. На пороге появился незнакомый мужчина, худощавый, прямой, в сером полотняном костюме; летнюю шляпу с дырочками он держал в опущенной руке. Откуда такой дачник взялся в рабочем поселке?
А мужчина все стоял на пороге, тонко и загадочно улыбался, словно я должен был знать его, только вот до поры до времени никак вспомнить не мог, и он терпеливо ждал, выказывая всего себя.
— Козлов? Виктор Степанович? — наконец молвил он.
— Да, — подтвердил я.
— Пожалуйста, не удивляйтесь… Вы корреспондент, не правда ли?
— Истинная правда.
— На ловца и зверь бежит. Я сам собирался лететь к вам в редакцию, но теперь нужда в этом отпадает… Еще раз прошу не удивляться. Мне администратор сего заведения сказала о вас.
С последними словами гость вступил в комнату, огляделся. Стул в номере тоже был в единственном экземпляре, тот, на котором сидел я сам. Я предупредительно встал.
— Садитесь.
— Позвольте представиться… Крапивин. Евгений Григорьевич. Начальник геологической службы здешнего рудника.
«Вон кого бог послал!» — враз вспомнил я все, что слышал о нем накануне от жены, и вновь пригляделся к гостю: тонкое нервическое лицо, гладкие черные волосы, глубокие залысины на висках — легкий, праздничный в своем летнем наряде. Однако я и вида не подал, что уже знаю его. Ну, послушаем, какая у него нужда.
Я присел на кровать. Крапивин устроился на стуле. Шляпу положил на колени.
— Разговор у меня долгий. И, к сожалению, его придется отложить, — начал он.
— Почему? — удивился я.
— Нет при себе документов. А без документов вы вряд ли что-нибудь поймете. Давайте договоримся так: я вам оставлю адрес, и через час вы у меня.
— Через час не могу. Срочная работа. Надо текст передать по телефону.
— Хорошо. Можно попозже. Позже еще лучше: успею как следует приготовиться. — Крапивин вскинул руку и взглянул на часы. — К восьми освободитесь?
— Не знаю.
— Ну, к девяти? — очень вежливо, но настойчиво
напирал он. — Меня легко найти. Береговая улица. Перед домом свалены свежие бревна. Впрочем, я могу и сам зайти за вами…
— Не надо. Найду, — смирился я, сознавая, что так или иначе он настоит на своем; да и долг журналиста не позволял мне уклониться от разговора.
Крапивин ушел. Я снова взялся за работу. Но сосредоточенность уже была утеряна. Я поминутно отвлекался, припоминая неожиданный визит. «Что у него за дело?» — думал с непонятной тревогой, и почему-то казалось: дело будет касаться Татьяны. И чем больше я размышлял на эту тему, тем очевиднее представлялось: оба они, и Татьяна и Крапивин, каким-то образом связаны друг с другом. Неспроста она пушила его перед школьниками. Ой неспроста!
До прихода Крапивина я чувствовал себя в маленьком номере, словно в башне из слоновой кости — тихо, покойно, отгороженно от всего мира. А теперь опять будто очутился на бренной земле, и слух мой раздраженно реагировал на все посторонние звуки: где-то стукнула дверь, где-то протопали шаги, где-то гудели голоса, за окном проревела тяжелая машина, нос стал улавливать не замечаемые ранее запахи кухни, расположенной на первом этаже.
«Как он там подготовится? — возвращался я мыслями снова к Крапивину. — Выставит угощение, выпивку? Ну уж нет! С этим типом я пить не стану! Послушаюсь на этот раз Петра Евсеевича, заведующего отделом писем в редакции и добровольного блюстителя журналистской нравственности; Петр Евсеевич на всех собраниях наставлял молодую братию: каждый, мол, считает за честь выпить с журналистом, но вы отказывайтесь, не срамите высокого звания, будьте бдительными!»
— Буду бдительным! — сказал я, выходя около девяти часов из гостиницы.
Поселок располагался в живописном месте: с одной стороны — река Уган, быстрая, прозрачная, многоводная, с другой — скалистые, крутые, так что ни кусты, ни деревья на них не держались, горы. К горам жались каменные дома, а ближе к берегу — старые, почерневшие от времени деревянные избы. На них, где нужно и где не нужно, висело железо; щеколды, бауты, скобы, крючья, подковы, номера, ручки — все тяжелое, основательное. Даже дорожки перед калитками вымощены чугунными плитами. В старину здесь работал железоделательный заводик. Он и выпускал все эти скобы, щеколды, бауты, отягчающие теперь иссохшие ворота, двери, оконные наличники, а кроме того — чугунные гири, сковороды, песты, ступы, намогильные плиты. Заводские поделки санным путем вывозились на Транссибирскую магистраль. В гражданскую войну партизаны отливали на заводике мортиры, снаряды и ядра. Заводик был скомпрометирован кандалами, и после гражданской войны новые власти прикрыли его вместе с рудником. Две домны разобрали на кирпич. Железо-делатели частью вернулись на Урал, откуда были вывезены их предки, частью переквалифицировались в охотников, а сам поселок стал центром обширного таежного района, в котором, правда, кроме захудалого прииска, больше ничего не действовало — ни колхозов, ни леспромхозов.
Вновь уганцы приобщились к железу во время войны. Тогда расчистили заброшенные штольни, вдоль скалистого берега Угана насыпали каменную полку, протянули по ней железную дорогу, и пошла руда на нужды военной работы. С той поры по-под горой стали строиться большие дома.
Новый подгорный поселок и старый, береговой, разделены широкой рудовозной дорогой, приподнятой над землей вровень с окнами первых этажей. По дороге, сотрясая стекла в домах, с грохотом и воем проносились тяжелые рудовозные машины — МАЗы и КрАЗы.
Я посмотрел в ту сторону, откуда они появились, — там, за поселком, заслоняя даль, стояла гора, изрезанная террасами, по ним двигались маленькие хобастые экскаваторы.
Береговая улица, самая древняя в поселке, в один порядок вытянулась окнами на реку. Дома с палисадами из тычин, с дремуче разросшимися черемухами, со скворечнями.
Вечернее большое солнце окрашивало реку в красный цвет. Оно било мне в спину, и впереди чуть ли не на версту вытянулась тонкая жидкая тень, по такой длинной я бы уж никак себя не признал.
Крапивин ждал. В том же полотняном костюме, в шляпе с дырочками, он возвышался на кучке светлых бревен и, козырьком навесив над глазами руку, смотрел против солнца вдоль улицы. Вот он приметил меня, снял шляпу, приветственно помахал над головой и спрыгнул на землю.
Снаружи крапивинский дом ничем не отличался от тех, какие стояли по всей улице, — темный, отягченный железом, с палисадом, скворечником, но когда я зашел внутрь, неожиданно был поражен его городской отделкой: стены отштукатурены, комнатные двери — в стеклах, под окнами — маленькие, гармошками, обогревательные батареи, в кухне куда-то под пол уходил железной трубой ручной насос домашнего водопровода.
— Сам сделал, — перехватив мой взгляд, пояснил Крапивин. — Привык к комфорту, грешен… А теперь сюда, в библиотеку.
И действительно, комнату, в которую он меня завел, иначе, как библиотекой, нельзя было и назвать: вдоль всех стен стояли полки, набитые книгами.
«Что за чертовщина? Кто же он такой?» — ломал я голову.
— Меня всю жизнь раздирали две страсти, — с усмешкой говорил Крапивин, как бы одновременно вышучивая и снисходительно оправдывая свои слабости. — Пятнадцать лет проработал в геологическом управлении. Причастен почти ко всем открытиям в области. А в свободное время, представьте, сочинительством баловался. Это, так сказать, хобби… Может, какие мои статейки и вам попадались на глаза?
И я сразу вспомнил: в первые годы работы в самом деле довольно часто встречал его фамилию под краеведческими заметками, путевыми очерками, репортажами о новых геологических открытиях. «Ну, конечно же! — обрадовался я. — Он затем и завлек меня к себе, чтобы показать какое-нибудь сочинение. И как я с самого начала не догадался об этом, когда он еще о бумагах заговорил», — осудил я свои прежние опасения, забыв, что Крапивин говорил вовсе не о бумагах, а о документах.
