Ричард Харвелл - Колокола

Он склонился надо мной так близко, что чмоканье его вечно слюнявых губ стало громким, как бурление реки. Он поднял меня за ремень, прижав бедром к перилам. Затем схватил обеими руками мою голову:

— Если Бог не сделал тебя глухим, значит, я должен буду это исправить.

Два пальца вонзились в мои уши, как шипы. Я взвыл и забился, но они давили все сильнее и сильнее, проникая внутрь все глубже и глубже, как будто должны были встретиться у меня в голове. Наконец, я почувствовал боль, какую ощущали другие, когда слышали колокола моей матери. Я видел только его лицо. Оно, искаженное гримасой, из белого стало красным. Он еще сильнее надавил пальцами, и я завопил.

Мои крошечные руки вцепились в него, но двинуть ими я не мог.

— Отец! — завопил я.

Он бросил меня, как будто я был раскаленным углем.

Я лежал на земле и держался за голову, ожидая следующей атаки, но ее не последовало. Он стоял, замерев надо мной и выпучив глаза в изумлении.

Я не собирался оскорблять его. В Небельмате его называли отцом. Ничего другого я не имел в виду.

— Я не твой отец, — прошептал он.

Но я не услышал его слов. Я почувствовал, как задрожали его губы, как сжались его легкие, как затряслись руки и челюсть. И еще я понял: слово, которое зажгло его, как костер, было правдой.

Отец? Я знал это слово: отцы держали своих детей на руках, когда тем было больно, и пороли их, когда те плохо себя вели. Позволяли им идти за собой, когда гнали коров на пастбище. Это было мне очень хорошо известно, но я никогда не думал, что это слово может что-то означать и для меня.

— Я не твой отец, — сказал он еще раз.

Отец подхватил меня. Поднял вверх на вытянутых руках, как приношение небесам.

— Ты должен замолчать, — сказал он.

И, хрюкнув, бросил меня с моста в ревущий Рейс.

V

Смотрел ли он, как поглотила меня стремнина? Или отвернулся, чтобы уберечь глаза свои от сотворенного им греха? Знаю только — он не осмелился убедиться, что сын его действительно мертв. Не пошел вниз по реке, чтобы увидеть, как вода смывает с меня лохмотья и петлю, как верчусь я и захлебываюсь, как одно течение тянет меня под воду, а другое выталкивает наверх. Он не стал смотреть, как силы покидают меня, как светлая вода превращается в темную и я начинаю тонуть. Он не стал смотреть, как мой труп уйдет под воду, когда легкие наполнятся водой. Он не раскаялся и не попытался спасти меня.

Но он не один находился тем утром на дороге Ури. Когда я очнулся и лежал с закрытыми глазами, раздались голоса.

— Нет, отойди. Я бы не трогал его больше.

Первый голос был высоким и сдавленным, как будто звучал сквозь сжатые губы, зато второй голос был низким и теплым:

— Не беспокойся. Он хорошо отмылся.

— Такой тощий, — произнес первый голос. — Одни кости. У него, должно быть, какая-то болезнь. Слышишь, как он кашляет?

— Он половину реки выпил. А кожа да кости — дело здесь обычное. Что в горах есть? Только траву да грязь.

Острые камни врезались в мою голую спину. Хоть солнце и пригревало, но влажный берег реки был холодным, как лед. Я снова закашлялся, извергнув из себя воду, а потом еще изрядное ее количество, открыл глаза и увидел двух мужчин, склонившихся надо мной. Посмотрел на одного, потом на другого, и первая моя мысль была о том, что Господь никогда не создавал двух людей, столь непохожих друг на друга.

Один — красавец великан, с нимбом светлых волос и седой бородой, с неизменной улыбкой на лице. Другой — ростом поменьше, бледный. Он все время кусал губы. Ломал в отчаянии грязные руки. Оба были одеты в длинные черные туники, подпоясанные кожаными ремнями. Туника великана была мокрой, потому что именно он спас меня, вытащив из реки, а потом колотил и тряс, пока я не пришел в себя.

— Се Моисей, по Нилу плывущий[4], — сказал великан, и улыбка его была теплой, как солнце. Он протянул мне громадную руку: — Приди к нам и будь царем нашим.

Я отпрянул от протянутой руки, страшась любого прикосновения, кроме материнского. А человек, который был меньше ростом, резко ударил великана по руке, отбросив ее в сторону.

— Я же сказал: не следует его трогать, — пробормотал он.

— Он просто маленький мальчик, — сказал великан.

После чего склонился надо мной и сжал ладонями мои ребра, надавив большими пальцами мне на сердце. Его руки были теплыми и мягкими, и все-таки каждая мышца в моем теле напряглась. Он поднял меня на вытянутых руках, рассматривая, как козопас мог бы рассматривать козленка. Я был совершенно голый и чисто вымытый рекой.

— Как тебя зовут?

Я не ответил. На самом деле я и не мог ответить: деревенские обычно называли меня «этот мальчишка Фробен» или «дурочкин ребенок». Я оставался недвижим, надеясь, что он опустит меня на землю и я смогу убежать и найти свою мать.

Он пожал плечами:

— Ну что ж, Мозес — вполне подходящее имя для мальчика, плывущего по реке. Меня зовут Николай. А вот этого волка зовут Ремус. Монахи мы[5].

Я перевел взгляд с одного на другого, пытаясь понять значение этого слова. Монахи? Я не видел ничего, что могло бы объединять этих двоих, кроме длинных туник.

— Хорошо, — сказал Ремус раздраженно, сморщив лицо, как от неприятного запаха. — Он живой. Пусть идет своей дорогой.

— Нет! — закричал великан. — Неужели ты столь бессердечен?

Он резко прижал меня к своей груди. От его Промокшей шерстяной туники у меня зачесалось все тело, от головы до пят, а в моем ухе гулко билось его сердце.

— Ты выполнил свой долг — спас ему жизнь, — сказал Ремус.

Николай содрогнулся от возмущения:

— Ремус, но ведь кто-то бросил его в эту реку!

— Ты этого не знаешь. Может быть, он сам упал.

— Ты упал в воду? — спросил меня великан.

Я ничего не ответил — сказать по правде, я не услышал вопроса, поскольку был зачарован биением его сердца, которое стучало сильнее и медленнее, чем сердце моей матери. Как сердце быка.

— Ну же, — настаивал Николай. — Мне ты можешь сказать. Кто тебя туда бросил?

Я закрыл глаза. Мое сердце стало биться медленнее, подстраиваясь под мерное биение сердца великана. Мышцы расслабились, и я, сам того не желая, растаял в его руках.

— Это неважно, — сказал Ремус. — Он, скорее всего, соврет нам. Смотри за своим кошельком.

— Ремус!

— Ты должен оставить его здесь. — Ремус указал рукой на поросший травой берег реки.

— Здесь? Голого, в траве? Как ты можешь говорить такое? А что, если бы те монахи, что нашли меня на ступенях у входа, прошли мимо? Где бы ты сам был сейчас?

— У себя в келье, читал бы себе спокойно.

— Именно так. А вместо этого ты видишь мир.

— Я не хочу видеть мир. Я уже говорил тебе об этом. Я хочу домой. Мы уже на два месяца опоздали.

— Еще один день ничего не изменит.

— Отпусти его.

Николай повернулся к Ремусу спиной. Держа меня на руках, он сделал несколько шагов по берегу реки. Я открыл глаза и взглянул ему в лицо. Он смотрел на меня самым дружественным взглядом, какой мне только доводилось видеть. Его дыхание было подобно теплому порыву ветра над утесом.

— Ремус прав, — прошептал он мне. — Он всегда прав, и поэтому его никто не любит. Но я не оставлю тебя здесь. Ты просто покажи, в какой стороне твой дом, и я помогу найти твоего отца.

Я вздрогнул так сильно, что Николай чуть не выронил меня. Я огляделся в ужасе, обеспокоенный тем, что могу увидеть где-то Карла Виктора, притаившегося в траве.

— О, боже мой, — сказал Николай. — Вот оно что! Разве не так? Это был твой отец? Ремус! — закричал Николай, бросившись к хмурому низенькому монаху. — Это отец бросил его туда!

— Ты не можешь этого знать.

— Он пытался убить своего собственного сына. Это значит, что этот ребенок — сирота. Как и я.

Ремус закрыл лицо руками:

— Николай, ты ведь больше не сирота, уже лет сорок как. Ты — монах. А монахи не могут заводить детей.

Николай обдумал это. Потом его борода ощетинилась, и он улыбнулся:

— Он может стать послушником.

— Штаудах его не примет.

— Я с ним поговорю. — Николай утвердительно кивнул. — Заставлю его понять, что поставлено на карту. Родной отец пытался его убить.

— Николай, — сказал Ремус спокойно, как будто объясняя простой догмат, — ты не можешь взять этого ребенка.

— Ремус, он плыл по реке, тонул. Он мог бы действительно утонуть.

— И ты его спас. Но взять его с собой — это бремя, которое ты не можешь нести.

Николай переложил меня так, что я улегся у него на руках, прижавшись к его груди. Я лежал и смотрел на венчик кудрявых волос вокруг его головы и на далекое небо. Толстым, как колокольная веревка, пальцем он погладил меня по щеке.

— Хочешь пойти с нами? — спросил он.