Борис Можаев - Мужики и бабы
– Тимофей, на сколь у тебя горшков-то в повозке?
– На четыре рубля.
– Беру все твои горшки.
– Мелех, а у тебя на сколько?
– У меня на три рубля.
– Плачу за все! А ну, открывай возы! Снимай брезент! Бабы, мужики, навались, пока видно!
Она первой выхватила два горшка, подняла их над головой и – трах! Вдребезги.
– Бей горшки на глину!..
– За счастье новобрачных!
И давай пулять горшками. Поставят их вдоль дороги, как казанки в кону.
– А ну, сколько сшибешь одним махом?
– Какой у него мах? Он на ногах не стоит. Задницей, может, ишшо раздавит…
– Я не стою на ногах? Я?!
– Держите его, а то он морду об каланцы разобьет!
– Кому в морду? Мне? Да я вас…
– Что, кулак чешется? Ты вон об горшки его, об горшки…
– Расшибу!
Трррах! Трах-та-тах… Брр!
Так вот отгуляли свадьбу, и уехал он, как в песне той поется: «Нам должно с тобой расстаться». Два года на пароходах да четыре на войне… Она уж и забывать его стала.
– Ну что ж, в любви не повезло – в деле свое возьму.
Перед самой войной прислал он ей денег – сто семьдесят рублей. Она и пустила их в дело. За пятнадцать рублей место купила на тихановском базаре – полок деревянный. В Москву съездила за товаром. Два саквояжа мелочи привезла: чулки, да блузки, да платки. Но больше все шарфы газовые, как развесила их на полки: голубые, да зеленые, да желтые. На ветру вьются, как воздушные шары, – того и гляди – улетят. Куда тут! Полбазара на поглядку сбежалось.
– Нет, она колдунья. Смотри, к ней толпой валят покупатели. Это их шишиги толкают. Ей-богу, правда! Вот бочажина!
Из галантереи – мелочь серебряная хорошо шла: брошки, перстеньки, сережки. Особенно крестики брали. Война! Ну и пугачи с пробками. Бывало, не успеет в Агишево путем въехать, как ее окружат татарчата:
– Пробкам есть?
– Есть, есть.
Тысячами продавала. Пальба по базару пойдет, как на охоте.
Свекровь видит – вольную взяла баба… Ну к ней:
– Деньги с выручки в семью!
– Нет, шалишь! Я и так за двух мужиков ургучу.
Митревна каждое лето брюхата (это сноха старшая). Она и в войну ухитрялась родить. К мужу ездила. Он на интендантских складах служил. А Настенку, вторую сноху, чахотка бьет.
– Кто пашет, кто косит, кто стога мечет? Я! Так вам еще и деньги мои подай. Дудки! Дураков нет!
Надежда упряма, но свекровь хитра:
– Ладно, девка, торгуй, если оборот умеешь держать… Только возьми меня в пай!
– Давай!
Поехали они в Пугасово на двух подводах. Купили две бочки рыбы мороженой: судак, лещ, сазан. Свекровь встретила на станции тихановского трактирщика, напилась в чайной водочки:
– Ты, эта, девка, поезжай с Авдюшкой. А я тут шерсть приглядела… – глаза черные, так и бегают. Ну цыганка! – Я, эта, с трактирщиком ладиться буду…
Какое там ладиться! Не успела Надежда лошадей покормить, как свекровь с трактирщиком в санках домой укатила.
Ну, поехали они с рыбой на ночь глядя. Дорога дальняя – тридцать верст, да раскат за раскатом… Авдей парень неуклюжий, сырой… Шестнадцать лет, а он лошадь запрячь путем не умеет. Вперед его пустишь – дорогу путает. Сзади оставишь – в ухабы заваливается, постоянно останавливать приходится, бежать к нему, сани оправлять. Под Любишином загнал в такой раскат, что и сани опрокинулись, и лошадь из оглоблей вывернуло. Она к саням побежала, уперлась в бочку… Да разве ей поднять? В бочке пудов двадцать.
– Авдей! – кричит. – На вот веревку, держи концы! Я захлестну ее за головашки саней да бочку буду поддерживать. А ты привяжи за лошадь и выводи ее на дорогу.
Сопит… И что-то подозрительно долго привязать не может.
– Ты за что привязываешь веревку-то?
– За шею.
– Ты что, очумел, черт сопатый? Ты лошадь задушишь!
– А за чаво жа привязывать?
– За хомут, дурак! За гужи!..
Приехала домой за полночь, еле на ногах держится. А компаньонка ее уже на печи похрапывает. Наутро встали, свекровь за столом уж орудует. Самовар у нее кипит, пышек положила, кренделей. А сама глазами так и стрижет:
– Бабы, давайте чай пить, да за дровами езжайте!
– Я вчера наездилась, – сказала Надежда. – Спину так наломала, что не разогнусь.
– Ну что жа, – отозвалась Митревна. – Поедем мы с тобой, Авдюшка.
– Запряги им хоть лошадь, – проворчала свекровь.
Запрягла им лошадь Надежда честь честью, проводила. Вот тебе к обеду, смотрит в окно: батюшки мои! И лошадь в поводу ведут, и от дровней одни головашки тащатся.
– На пенек в лесу наехали… Ну и сани, того, расташшылись.
И пришлось Надежде со свекровью в ночь ехать, собирать и дрова и остатки от саней.
Прошел пост – и рыба испарилась. Когда ее продавали, где? Надежда и не видела. Ни рыбы, ни денег…
– Мама, а как же насчет выручки? – спросила Надежда.
– Какая вам выручка, черти полосатые? Вы пенсию получаете и ни копейки не даете!
Вы – это снохи. Митревна получала семь с полтиной – три на себя, как на солдатку, три на подростка Авдея да полтора рубля на младшего сынишку; Надежда получала всего четыре с полтиной, мальчик жил у ее родителей, а Настасья – три рубля.
– Это на харч дают деньги. А вы их по карманам! – ворчит свекровь.
– Как на харч? Мы ж работаем. Все паи сами обрабатываем! Сколько ты овса продаешь? Сколько шерсти, масла? Две коровы у нас, двадцать овец? На варежки шерсти не даешь! Куда все это идет?
Ну, слово за слово… Распалились. А самовар кипел, завтракать собирались. Свекровь сорвала трубу с самовара, хлоп на него заглушку:
– Черти полосатые! Пенсию не даете – нет вам чаю! Где хотите, там и пейте.
И даже из избы ушла. Хлопнула в горнице дверью и заперлась.
– Вино пошла пить, – усмехнулась Настенка.
У свекрови стоял в горнице большой сундук с расхожим добром, и там, в углу, подглядели снохи, была всегда бутылка водки и кусок копченой колбасы – закусить. И стаканчик стоял. А ключи у нее висели на поясе и хоронились в объемистых складках темной, в белую горошину юбки. Войдет в горницу Татьяна Малахов на, громыхнет крышка сундука, потом – трень-брень: это стаканчик с бутылкой встретится, и забулькает успокоительная влага…
– Ну и черт с ней! – сказала Настенка. – Я домой пойду.
И Митревна засобиралась к своим:
– Что жа, что жа… Я-петь найду чаю…
Ушла. Ей всего через дорогу перейти – свои. Настенка тоже тихановская. А что делать Надежде?
– Ладно, раз вы по домам, и я домой уйду. Но имейте в виду – я уж больше не вернусь. С меня хватит.
Собрала она в узел свои пожитки и через сад, задами, подалась в Бочаги.
Не выдержала свекровь, ударилась за ней, бежит по конопляникам:
– Надя-а! Надежда-а!
А Надежда идет себе и будто не слышит.
– Надя-а! Погоди-кать, погоди!
Остановилась та. Подбегает свекровь – дух еле переводя:
– Ты куда собралась-то, девка?
– Домой!
– Как домой? Твой дом здесь.
– Здесь я уже нажилась. Ухожу я от вас!
– Как уходишь? Весна подошла – сев на носу. А я что с ними насею?
– Да я вам что? И за сохой, и за бороной, и за кобылой вороной? А что коснется – и на варежки шерсти нет тебе…
– Да будет, девка, будет! Я, эта, шерсть вам всю развешу, всю как есть. Косцов найму, и стога смечут мужики. Ты уж давай домой… Ну, погорячились… Не в ноги ж тебе падать!..
– Сейчас я не могу, хоть запорите меня. Вот в Москву съезжу, там посмотрим.
Вернулась она через три дня из Москвы, а свекровь уже в Бочагах сидит, ее дожидает:
– Ты уж, эта, девка, товар-то можешь здесь оставить. А сами-то поедем. Вон и лошадь готова…
Приехали домой – принесла из кладовой мешок шерсти и снохам:
– Нате развешивайте!
– Бабы! – говорит Надежда. – Пока я здесь, берите. А то уеду – передумает и шерсть спрячет.
Так и отбилась от свекрови, завоевала себе вольный кредит. От свекрови отбилась – вот тебе свои родители подладились. Сперва отец:
– Давай я тебе помогу овес отвезти.
Ладно, дело стоящее. В Москве овес весной семнадцатого года был по 20 рублей за пуд, а в Тиханове – рубль двадцать копеек. Взяли они десять пудов. Насыпали корзину да два саквояжа. Привезли на станцию. В вагон садиться, а отец говорит:
– Куда с таким грузом? Опузыришься. Давай в багаж сдадим.
Принесли на весы. Весовщик взвесил и спрашивает:
– А что это у вас? (Зерно запрещалось возить.)
– Ну, что? Вещи!
– Уж больно тяжелые. Обождите, я сейчас! – И ушел за контролером.
Э-э, тут не зевай.
– А ну-ка, бери корзину! – говорит она отцу.
– Куда ее?
– В вагон тащи, куда ж еще?
В то время теплушки ходили, двери настежь, что твои ворота. И проводников нет. Он схватил корзину, она – саквояж. И сунули их в первый же вагон. Надежда залезла, отодвинула вещи в угол и посадила на них женщину с девочкой. Второй саквояж отдала отцу и говорит:
– Ступай в конец поезда и растворись там.
Билеты у них на руках, все в порядке. А сама осталась на платформе, похаживает, со стороны наблюдает. Вот прибегает весовщик, с ним контролеры в красных фуражках.
