Мартин Эмис - Деньги
Двумя часами позже я выписывал кругаля по Таймс-сквер, явно напрашиваясь. И очень быстро напросился. Молоденькая проститутка подошла ко мне сама, совсем еще девочка. Мы поймали такси и кварталов тридцать проехали на запад, к Челси. Я всего один раз покосился на нее в подпрыгивающей на колдобинах машине. Смуглянка, губы цвета крови, волосы «Латинос» чересчур кучерявые, чтобы блестеть. Я утешился мыслью, что, кроме бутылки «Же рив», блока «Эксекьютив лайте» и хорошей плюхи, встречу Селину целым букетом венерических болячек — «Герпес 1», «Герпес 2», «Герпес: полнометражная версия». Смутно припоминаю крошечный вестибюль какой-то переполненной ночлежки. Я заплатил за комнату, и девица повела меня вверх по лестнице. Всплыла цифра сорок долларов, и я согласился. Девица начала раздеться, я тоже. Но вдруг замер.
—Ты же беременна... — проговорил я; насколько мню, с искренним удивлением, с многоточием детской обиды на конце.
—Это неважно.
Я не мог оторвать глаз от глянцевитого, агрессивно выпирающего живота. Вроде, он должен быть мягким и беззащитным, но выглядит так агрессивно.
— Нет, это важно.
Я заставил ее одеться и сесть на кровать. Держа ее за руку, я полтора часа кряду слушал, какую лажу несу. Она все время кивала. Я заплатил ей. Кое к чему она даже прислушивалась — в общем-то, ничего сложного. Ближе к концу я воспрял духом и решил попробовать расколоть ее хотя бы на суходрочку. Я не сомневался, что она с готовностью согласится. Она похожа на меня самого. Понимает, что делать этого не следует, что надо завязывать. Но все равно делает. Я-то даже на деньги не могу сослаться. Как это назвать, когда понимаешь разницу между хорошим и плохим и выбираешь плохое — или миришься с плохим, привыкаешь к плохому?
Ничего не вышло. Я добавил ей десятку на такси. Она отправилась на дальнейшие заработки, на поиск мужиков. Я вернулся в отель, упал, не раздеваясь, на кровать и вторую ночь подряд заснул в этом городе, где все замки и выключатели перевернуты, и даже сирены воют совершенно не по-человечески.
Моя голова — это город, в разных районах которого поселились разные болячки. Жгучий зуд в челюсти и десне открыл кооператив на северо-западе. Невралгия арендовала половину дуплекса[5] в модном квартале за парком (восточные семидесятые). На южной окраине, в подбородке, пульсируют непокорные мансарды. Что касается мозга, там самый настоящий Гарлем, экспансия летних пожаров. Он бурлит и клокочет. Взрыв рано или поздно неизбежен.
Смешная все-таки вещь память. Вы не согласны? Я тоже не согласен. Память никогда меня особо не забавляла, и чем старше становлюсь, тем сильнее достают меня ее выкрутасы. Может, с памятью самой вовсе ничего и не делается, просто работы ей перепадает все меньше и меньше. Моя память, вроде, в неплохой форме. Проблема скорее в том, что сама жизнь становится все менее запоминающейся. Можете вспомнить, куда засунули ключи? С какой, собственно, стати? Лениво отмокая в ванне ближе к вечеру, слабо вспомнить, мыли пальцы ног или нет? (А на горшок сходить? Такая скукотища! После первых нескольких тысяч раз приедается хуже горькой редьки.) Я уже не запоминаю половины всего, что делаю. Не больно-то и хотелось.
Сейчас вот, например, просыпаюсь в полдень с четким ощущением, что ночью говорил с Селиной. Это вполне в ее духе — неотступно преследовать (хотя бы мысленно) в самые темные часы, как раз когда я слаб и всего боюсь. Селина знает то, что пора бы уже и всем знать. Она знает, что людей очень просто заставить бояться, дергаться и поминутно коситься через плечо. Людей очень просто запугать. Меня тоже, а ведь я еще посмелее многих буду. По крайней мере, пьянее. Вчера вот в драку ввязался ночью. Скажем так: я пай-мальчик, когда сплю зубами к стенке. Драка началась в баре, а завершилась на улице. Ударил первым я, последним — тоже я, но кто бы знал, чего мне это стоило. Тот тип дрался куда лучше, чем можно было бы подумать... Нет, Селина не звонила, не было такого. Я бы запомнил. Мотор барахлит, все время побаливает, но это какая-то новая боль, новая теснота прямо в карбюраторе. Мне и в голову не приходило, что Селина до такой степени властна над моим сердцем. Вдали от дома я как слепой щенок, Говорят же, что в разлуке сердце крепнет. Истинная правда. По крайней мере, половой распущенности мне уже точно не хватает. Я все пытаюсь вспомнить последнее, что сказал ей ночью перед отъездом, или что она мне сказала. Вряд ли что-нибудь особо важное, особо запоминающееся. А когда я проснулся утром, чтобы собрать чемодан, ее уже не было.
Четверть первого, и вот Феликс вкатывает свой многоэтажный столик; на столике пара-тройка коктейлей. Последнее время я слишком злоупотребляю кофе.
— Спасибо, друг, — сказал я и выделил ему десятку.
И, кстати, пока не забыл: я уже рассказывал о том таинственном звонке? Или нет? Точно-точно, рассказывал. Псих какой-нибудь, наверно. Ладно, ерунда... Секундочку. Вру, вру. Не рассказывал еще. Иначе запомнил бы.
Дело было вчера во второй половине дня. Я занимался тем же, чем и сейчас. Это одно из моих любимых занятий — можно даже сказать, хобби. Я лежал на кровати, потягивал коктейль и смотрел телевизор, все одновременно... Так и чувствую, как телевидение оболванивает меня. Скоро я буду таким же, как эти телеартисты. Понимаете, о чем я. Соплюхи, которые подсознательно имитируют ведущих детских передач, с их буйным восторгом и ущербным мелодизмом. Мужики, чья манера пестрит несмываемыми пятнами международной панорамы, фильмов, мыльных опер. Или вконец оболваненные: которые болтают в транспорте или на улице так, будто телевидение — это взаправду, которые одолевают телеэфир звонками, странными вопросами, странными требованиями... Утратишь волосы— всегда наготове заменитель. Утратишь чувство юмора — всегда наготове заменитель. Утратишь рассудок — всегда наготове заменитель.
Зазвонил телефон.
— Алло.
В трубке была тишина — нет, не тишина, а слабое, с присвистом, шуршание, безотрадное и отчаянно далекое, как шум, живущий в моей черепной коробке. Возможно, так шумит Атлантика, всем своим весом и объемом.
— Алло, Селина? Да скажи ты хоть что-нибудь! Кто платит за этот звонок?
— Деньги, — проговорил мужской голос. — Деньги, всегда деньги.
— Алек, ты, что ли?
— Нет, приятель, это не Селина. Отнюдь.
Я ждал.
— Я так, пыль под ногами. Накрылся из-за тебя медным тазом, и все. Ничего особенного.
— Кто это? Я вас не знаю.
— Подумать только, он меня не знает. А что, много кто из-за тебя последнее время накрывался? Может, надо счет вести?
Откуда это звонят? Может, в гостинице на коммутаторе будут знать? А что, в натуре недавно кто-нибудь из-за меня накрылся? Ничего не помню...
— Да хватит вам, — сказал я, — надоело. Вешаю трубку.
— Погодите!!! — выкрикнул он, и я с облегчением подумал: ага, значит, псих. Так что, ничего серьезного. Я ни в чем не виноват. Все в порядке, вполне.
— Ладно. Время пошло.
— Добро пожаловать в Нью-Йорк, — зачастил он. — Рейс шестьсот шестьдесят шестой, номер сто один. Спасибо за то, что летаете «Транс-американ». Не приставайте к таксистам, не цепляйтесь к пьяным. Не ходите по Девяносто девятой, оставьте в покое стрип-бары. Хотите выпить с Авророй? Держитесь подальше от всех этих порнолавочек, на которые так заглядывались, а то крышей поедете. Когда мы встретимся, главное — не трезвейте. И, черт бы вас побрал, верните мне мои деньги.
— ...Погодите. Эй! Да кто это?
В ухо ударили гудки. Я повесил трубку, потом снова снял.
— Это был местный звонок, — сообщила мне девушка с гостиничного коммутатора. — Что-нибудь не так, сэр?
— Нет-нет, спасибо, — ответил я. — Все в порядке, вполне.
Так-так-так, подумал я, ну ничего себе. Звонок местный, что да, то да. Без вопросов, местный.
Без двадцати три, и я на Бродвее, двигаюсь на север. Как, по-вашему, насколько хреново я себя ощущаю?.. А вот и не угадали. Тронут вашим сочувствием (мало, мало, еще хочу; без сочувствия мне никак, хотя у самого по этой части явные проблемы). Но тут, братишка, ты лопухнулся. Ошибка вьшла, сестренка. Согласен, утром было не фонтан. С другой стороны, полуторачасовой визит в «Пепперз бyprep уорлд» расставил все на свои места. Четыре штуки «уолли», три «бластфуртера» и «америкэн уэй», плюс упаковка пива (девять банок). Немного отяжелел, и ко сну клонит, в остальном же — как огурчик.
Интересно, думал я, перемалывая ногами Бродвей, интересно, откуда вообще взялся этот город, как ему удалось устоять. Чья-нибудь идея-фикс и опус магнум в одном флаконе. Начинаясь от Уолл-Стрит и неуклонно забирая к дряхлым вестсайдским развалинам, Бродвей пересекает остров по дуге, единственная кривая в этом параллельно-перпендикулярном мире. Каким-то образом Бродвей всегда ухитряется выглядеть пакостней, чем те районы, по которым петляет. Возьмите Ист-виллидж — так Бродвей еще пакостнее. Дальше, Коламбус, — опять же Бродвей пакостнее. Бродвей — это сбрасывающий шкуру питон посреди нью-йоркской строгости, вечный сезон линьки. Иногда у меня бывает немного похожее ощущение. Здесь покачиваются в ступоре болваны, завороженные мелодией Манхэттена.
