Рут Озеки - Моя рыба будет жить
Он был слишком, слишком вежлив, чтобы принуждать меня, пока я плакала. Он сел в кровати и наблюдал за мной некоторое время, а потом подошел к стулу, где лежал его костюм, и достал из кармана красивый выглаженный носовой платок из льна, и дал мне, чтобы я могла высморкаться. Потом, поскольку я все еще дрожала, он принес свою рубашку тоже, и накинул мне на плечи. На ощупь она была такая мягкая и шелковистая, что я продела руки в рукава, а он застегнул пуговицы. За рубашкой последовал его розовый шелковый галстук, и он завязал его для меня красивым виндзорским узлом. Потом брюки, потом пиджак, и к тому времени, как я была одета — в его одежду — я перестала плакать, и он взял меня за руку, и подвел к зеркалу, и повернул, потом опять и опять, восхищаясь моим отражением.
Я была так красива в его костюме. Он был немного выше и крупнее меня, но на самом деле не так уж мы и отличались. Я сняла парик, и мои волосы под ним были все еще очаровательно короткими, как щетина, что, сказал он, ему очень нравилось. Он сказал, я выгляжу в точности, как бисёнэн[143], но на самом деле я была гораздо красивее любого мальчика. Правда. Честное слово, я бы сама могла в себя влюбиться. Он стоял позади меня, обнаженный, и, потянувшись мне через плечо в свой нагрудный карман, достал пачку сигарет. Вытряхнул две, сунул их в рот, а потом прикурил от стильной платиновой зажигалки размером едва больше спички. Первую сигарету он вставил мне между губами, а потом вернулся в кровать выкурить вторую и понаблюдать за мной. К счастью, я уже затягивалась пару раз папиными сигаретами, так что знала, как это делается. Я склонила голову набок и осмотрела свое отражение. Позволила дыму струйкой вытечь из уголка губ, пухлых и красных от всех этих поцелуев. Я видела его в зеркале уголком глаза. Он лежал на кровати, курил сигарету, и я видела, что он реально завелся. Я повернулась и налила себе еще бокал шампанского, залпом выпила, потом затушила сигарету, забралась в кровать и оседлала его.
— Закрой глаза, — сказала я ему. — Притворись, что я — это ты.
Он закрыл глаза и дал мне себя целовать какое-то время, потом потянулся и развязал виндзорский узел своего розового шелкового галстука, и расстегнул пуговицы своей рубашки. Расстегнул свою ширинку. Стянул свои штаны, и я их сбрыкнула, но рубашку оставила, и когда я обхватила его бедра, он направил меня вниз, и было больно, но не очень долго.
После мы лежали рядом, и он закурил еще одну сигарету, и спросил меня, не хочу ли я тоже. Я сказала ему, нет, спасибо. Тогда он спросил, был ли секс для меня о’кей, и я сказала, конечно, и спасибо, что спросили. То есть, понимаешь, это мило с его стороны, правда? Уж наверняка многие даже не подумали бы об этом беспокоиться.
— Было больно? — спросил он, и я сказала ему, немного было, но я не против, потому что у меня низкий болевой порог. Он улыбнулся и сказал, что я забавная.
— Лет-то тебе сколько? — спросил он, и я уже было сказала, что пятнадцать, но тут вдруг вспомнила.
— Шестнадцать, — сказала я. — Мне шестнадцать.
Он рассмеялся:
— Удивленный у тебя был голос.
— Да, — сказала я. — Сегодня мой день рождения. Я чуть не забыла.
Он сказал, что сожалеет о том, что не принес мне никакого подарка, а потом дал мне свою блестящую зажигалку. После этого у нас была еще пара свиданий, и мы всегда делали это одинаково, я — в его костюме. Однажды я одела его в мою школьную форму, но он был так смешон со своими шишковатыми коленями, торчащими из-под складок юбки, что я разозлилась и мне захотелось его ударить, и так я и сделала. Я была в его красивом Армани, а это жестокий костюм, а он стоял передо мной такой пассивный, в моей юбке и блузе-матроске, вперив взгляд в пол. Его пассивность привела меня в еще большую ярость, и чем больше я злилась, тем сильнее мне хотелось его ударить. Я била его по щекам, пока чуть не впала в истерику, и когда он поднял взгляд, в нем было столько печали и жалости ко мне, что я подумала, мне придется его убить. Но когда моя рука в следующий раз полетела к его щеке, он поймал меня за запястье.
— Достаточно, — сказал он. — Ты только больно себе делаешь.
На мне тогда были часы небесного солдата, принадлежавшие Харуки № 1. Старая металлическая пряжка врезалась в запястье там, где он сжимал мне руку. Кожа у него на лице выглядела красной и раздраженной. Я положила другую руку ему на щеку.
— Простите, — сказала я и разрыдалась.
Он поднес мою ноющую ладонь к губам и поцеловал.
— Я прощаю тебя, — сказал он.
Ему очень нравились часы небесного солдата Харуки № 1, и как-то он спросил меня, не обменяю ли я их на его Rolex. На корпусе там были настоящие бриллианты, так что то было очень соблазнительное предложение, но, конечно, я сказала «нет».
2
Иногда, после того, как мы занимались любовью, Рию просто хотелось полежать в кровати, потягивая Rémi и глядя порно по телику, так что я надевала его костюм, оставляла его в этом положении и расхаживала вокруг. Иногда я даже выходила из отеля и гуляла по улице, обязательно убедившись, что окна нашего номера выходят именно на эту сторону, чтобы ему было видно меня в окно, если захочется посмотреть. Ему это нравилось.
Я в основном держалась в тени, просто слонялась, наслаждаясь ощущением, что я — мужчина. Иногда доставала сигарету из его кармана и прикуривала от платиновой зажигалки. На зажигалке тоже был маленький бриллиантик. Рию был по-настоящему стильный парень, с этими его тонюсенькими платиновыми зажигалками и костюмами от Армани, но курил он Mild Seven, а это совсем не стильный сигаретный брэнд. Нет, честно, на вкус они, как дерьмо. В следующий раз надо бы не забыть найти себе бойфренда, который курит Dunhill или хотя бы Lark.
Если было еще не слишком поздно, я иногда слала смску Дзико в храм, но мне было как-то странновато рассказывать ей о том, что у меня происходит. Я практически совсем прекратила сидеть в дзадзэн, так что мы теперь были не совсем на одной волне, да и распорядок дня тоже совсем не совпадал, потому что она ложилась спать рано, а я ходила на свидания и гуляла допоздна. Забавно, как время может стать решающим фактором для близости между людьми, вот, например, когда я переехала в другой часовой пояс, мы с Кайлой больше не могли быть подругами. Мне стало интересно, что бы Кайла сказала, если бы увидела меня сейчас. Может, она бы подумала, какой симпатичный парень, и подошла бы. Такое иногда случалось на улице, если я держалась в тени. Девчонки думали, я хост из хост-клуба[144], и пытались со мной пофлиртовать, и приходилось поскорее сматываться, пока они не раскусили, что я девушка, не разозлились и не избили меня за то, что я из них делаю дур.
Рию нельзя было назвать моим бойфрендом. Это было другое. Мы встречались практически месяц, но когда волосы у меня стали отрастать, он исчез. Я начала по-настоящему любить его, и когда он перестал звонить, я думала, сердце у меня разобьется. Я все спрашивала Бабетту, не слышно ли от него новостей, но она отвечала, что нет, и это могло быть правдой, а могло и не быть. Бабетта многим девушкам устраивала свидания, и она просто пожала плечами и сказала, что я, должно быть, что-то сделала не так, но, кроме как в тот раз, когда я его ударила, за что он меня простил, я правда ничего такого не припоминаю.
После этого я болталась у «Фифи», дулась и слушала Эдит Пиаф и Барбару, и отказывалась ходить на свидания, пока, наконец, Бабетту это не достало. Она сказала, что я должна прекратить быть такой эгоисткой, и я должна быть ей благодарна за то, что она свела меня с таким милым, добрым парнем для моего первого раза. Потом она сказала мне быть повеселее или выметаться, и пригрозила отдать мой столик более довольной девушке.
3
Не то чтобы я не была ей благодарна. Я была, правда. Она была моим единственным другом, и если я не могла подвисать в «Одиноком фартучке Фифи», куда бы я пошла? Дома у меня был полный отстой. Маму в этом ее издательстве повысили, и она была теперь редактор, а это значило, что она гробит себя на переработках. Папа был на стадии перехода в новую фазу, готовясь к своей третьей и последней попытке. Раньше, когда он проходил через фазу Притворных Походов на работу, потом через фазу Хикикомори, и фазу Великих умов, и фазу Насекомых-оригами, по крайней мере, было ясно, что его сумасшествие ему интересно, он им всецело захвачен. Даже во время фаз Ночной ходьбы и Падающего человека его безумие имело цель, он не разваливался на части. Но в этот раз все было по-другому. Таким подавленным я его еще в жизни не видела, будто он полностью и окончательно потерял всякий интерес к тому, чтобы оставаться в живых. Он избегал любого контакта со мной и с мамой, что в маленькой двухкомнатной квартире требовало нехилых усилий и изобретательности. Он притворялся, будто мы — невидимки, и не отлипал от монитора, но иногда, если я проходила мимо в узком коридоре и случайно ловила его взгляд, лицо у него начинало дергаться, сминаясь под тяжестью стыда, и мне приходилось отворачиваться, потому что вынести этого зрелища я не могла.
