Елена Чижова - Полукровка
– А если за деньги?.. – она спросила и поняла, что сделала ошибку.
– Нет, – его голос стал непреклонным. – Платить мы не станем. Кроме того, дело не только в этом...
– Но вы могли бы... – мысль мелькнула и сложилась. – Кремировать. А потом похоронить тайно.
– Нет, – он снова отверг. – Тайного больше не надо. И вообще ничего этого...
– Этого? – Маша повторила за ним.
– Вот именно. Нельзя, значит, нельзя.
Новая интонация резала слух.
– Но это глупо! – полукровка, привыкшая решать технические задачи, повысила голос.
Юлий покосился на дверь. Коридор молчал.
– Не так уж глупо, – снова его усмешка получалась горькой. – Если бы все рассуждали, как я... – он махнул рукой.
– Так, как вы, рассуждают именно все! – она не хотела его обидеть. Просто сказала правду.
– Боюсь, что нет, – в голосе поднималось раздражение. Вскипало каплями – с самого дна. Одна из капель должна была стать последней. – Вам никакие законы не писаны!
Таясь за дверью, черноволосая торжествовала победу. Маша поднялась.
В прихожей она одевалась торопливо, не попадая в рукава. Юлий не помогал.
– Вот... – она застегнула верхнюю пуговицу.
– Когда-то давно, – Юлий стоял, прислонившись к притолоке, – я говорил о надломленной трости. Так вот. Я ошибался. На самом деле она давно сломана, – лицо, обращенное к Маше, меняло свои черты.
Они теряли слабость, которую когда-то давно она назвала травоядной. Машин взгляд, зоркий, как пальцы слепого, ощупывал контуры, скользил по буграм его лба. Древняя ярость вставала в его глазах. Небо, под которым они стояли, собиралось тучными складками, зыбилось как земля. Небо, которого раньше она не знала, становилось шатром, раскинутым в пустыне. Эти черты она знала всегда. Давно, тысячу лет назад, его лицо склонялось над ее колыбелью. Ошеломляющее родство, в котором страшно признаться, становилось непреложным, как тело. Сладким, как человеческая кровь. Такой сладкой ее кровь была только в самом раннем детстве, когда, вылизывая детские ссадины, она плакала и глотала слюну.
На пороге шатра, завешанном тяжким пологом, они стояли друг против друга. Шаг – и она стала бы смертельно счастлива. Юлий шагнул первым.
Непреклонным жестом, принадлежащим ее бабушке Фейге, он поднял руку и погладил ее по голове. Пальцы скользнули и легли на Машино плечо. Не дожидаясь внуков, Юлий отринул ее, девочку-полукровку. Развернул и подтолкнул к дверям.
Свет маяка, зажженного над точечным домом, не достигал небес. Небо, под которым она брела, было пустым и беззвездным. Тучи, спустившиеся низко, облепили хрущевские дома. К точечному дому, украшенному горящими буквами, Маша подходила с торца. Отсюда их буквы читались легко и ясно:
СЛАВА СОВЕТСКОМУ НАРОДУ!
Она ответила грязным словом – на родном языке паука.
2Они осквернили отцовскую могилу. В первом ужасе Юлий попытался представить их лица. Мука усугублялась тем, что виноватым он считал и себя: мать говорила, не пишите полного имени, пусть будут только инициалы. Фамилия, начальные буквы, годы жизни. Мать была права. Права оказалась и Виолетта.
В отцовских вещах, которые ей вернули, нашелся бумажный листок. Не записка, не завещание – воля. Отец, чувствуя приближение смерти, думал о своей могиле. В письме обращения не было. Не то сына, не то жену он просил выбить слова, которые вывел на иврите нетвердой рукой: странные, крючковатые значки. Юлий склонялся к тому, чтобы исполнить, Виолетта встала на дыбы. Пасынок пытался урезонить, по крайней мере, получить внятные объяснения. Она молчала, ограничившись твердым «нет». Надеясь взять в союзники мать, он показал ей записку. Екатерина Абрамовна поглядела с жалостью, как на недоумка. Тогда-то она и сказала про инициалы. Юлий понял, но, скованный волей отца, настоял на компромиссе: крючки отставить, фамилию, имя, отчество выбить на плите полностью – как у людей.
А еще он настоял на Преображенском, сам съездил в кладбищенскую контору. Мужик разговаривал вежливо, сказал, привозите документы – оформим. Виолетта снова отвергла: пусть лежит на обыкновенном. Выбрала Северное, сама оформила в бюро, на Достоевского. Юлий смирился.
Споры вокруг последней воли не могли отменить очевидного: отец умер скоропостижно. Скорее всего, записку он написал еще в больнице, задолго до выписки. Вряд ли отец придавал делу исключительную важность. Сколько раз мог поговорить с сыном, высказаться окончательно и определенно. Однако смолчал.
Врачи сделали все от них зависящее, особенно Николай Гаврилович, самый первый, из городской больницы. Именно он добился направления в Сестрорецк – хороший санаторий, для сердечников. Виолетта говорила, Николай Гаврилович рекомендовал два срока – почти до конца лета. Ей доктор звонил, интересовался самочувствием мужа. Она сказала, странно, звонит после выписки, не иначе напоминает. Виолетта собиралась отнести, советовалась о сумме.
Собственно, операции не было. Если операция – рублей шестьсот, а так, учитывая санаторий, придется дать четыреста. Юлий рассердился. Черт побрал, он выговаривал, эка невидаль, доктор интересуется здоровьем пациента, в любой нормальной стране... По телефону мачеха согласилась, но сделала по-своему. Потом призналась: пришла, попыталась сунуть, врач отказался наотрез. Хоть в этом деле правда осталась за Юлием, но Виолетта сокрушалась: не к добру. После лечения деньги – не взятка: благодарность. Ее мать говорила: врач не принял – плохая примета. Юлий морщился.
Санаторный режим был нестрогим. Посещения родственников скорее поощрялись. Освободившись от поклажи – мать собирала хорошие передачи, – Юлий звал отца на прогулку. Самуил Юльевич соглашался. Сидя на больничном стуле, Юлий наблюдал за сборами. К этому он никак не мог привыкнуть. За время болезни отец ссутулился и похудел. Виолеттина мать, навестившая однажды, вынесла вердикт: выстарел. Сам он не слишком замечал отцовской старости – Юлий видел другое: движения отца стали медленными и осторожными. По очереди спуская сухие ноги, Самуил Юльевич нащупывал тапки, потом, подкладывая руки под ягодицы, помогал себе встать. Поднявшись с постели, надевал серый халат. Сколько раз Виолетта предлагала привезти домашний, но отец отказывался, упрямо ходил в арестантском. В халат он запахивался плотно, чуть не вдвое оборачивая вокруг высохшего тела.
Палата, куда его поместили, была четырехместной. Соседи отцу нравились. Говорил: «В этом отношении повезло». Юлий кивал, соглашаясь. А сам думал: соседи как соседи, какая разница – не на всю жизнь.
Бытом заправлял Федор Карпович, крепкий мужик лет сорока пяти, бригадир строительных рабочих. Незадолго до инфаркта, случившегося, как он шутил, по недоразумению, Федор получил трехкомнатную квартиру. Больше всего сокрушался о том, что не успел прописаться. Случись что, эти суки турнули бы жену с детьми в двушку. В устах Федора история его выздоровления принимала черты чудесного спасения, которым посрамлялось готовое свершиться зло. Об этом Федор рассказывал охотно, смачно описывал детали, как будто, оставшись в живых, сумел отомстить.
Теперь он стремительно шел на поправку и с особым рвением следил за порядком. Под его неусыпным оком на рукомойнике не переводилось туалетное мыло; мусор, скопившийся за день, выносился с вечера; нянечки, мывшие пол, оделялись шоколадками. Особой заботой Федора Карповича был общий холодильник, стоявший в предбаннике. Раз в неделю он проводил генеральную ревизию, отправляя на помойку залежалые продукты. Подмигивая Юлию, бригадир называл себя квартуполномоченным. Юлий улыбался чахло.
Другой сосед был не столь колоритным. За глаза бригадир называл его халдеем. Юлий находил прозвище метким: парень и вправду походил на официанта. Деньденьской, игнорируя предписания врачей, рекомендовавших прогулки, халдей валялся на койке и читал старые журналы: пачки, сложенные в шкафчике, скопились от прежних жильцов.
В углу, у самого окна, лежал старик, похожий на отставного военного. Статью и выправкой он тянул на генерала. Этой версии противоречило место – санаторий, куда их всех поместили, предназначался для простых. На поверку мнимый генерал оказался бывшим работником ЖЭКа.
Последняя койка принадлежала отцу.
Шаркающей походкой (спадали стоптанные шлепанцы) отец сходил по ступеням. Сын следовал за ним. Санаторский сад был запущен. Обширная территория, огороженная высоким забором, буйно поросла зеленью. От площадки главного корпуса отходила центральная аллея. По обеим ее сторонам стояли лесные заросли, окаймленные кустами. Жаркий запах шиповника, распаренного на солнце, стлался по земле. Тихим шагом они доходили до скамейки. В этом углу росли высокие клены. Свет, пробиваясь сквозь листья, лежал на земле кружевами. Однажды, опоздав к урочному часу, Юлий не застал отца. В два счета проделав путь до скамейки, он увидел: отец шел навстречу. Медленно и осторожно. Сделав шаг, остановился, не замечая сына. Стоял под кленовой кроной. Свет, изливаясь с неба, покрывал кружевами его арестантский халат.
