Дмитрий Быков - ЖД
– Но тебя самого ничто не коробит? – спрашивал отец. – В этом «Плане спасения»?
– Ну а что делать, Слава? Делать что? При Лужкове они на каждом углу стояли, а в подъездах – ты сам помнишь, что делалось. Что ты предлагаешь? На колбасу их пустить?
– Ребята! – умоляюще говорила мама, давясь македонским салатом и закрывая руками рот.
– Это ты не мне говори, Надя, это ты мужу своему говори, – распалялся дядя Шура. – Вам чего ни сделай – все будет не так! Вот скажи: что ты на цирки наехал в прошлом номере у себя?
– Читает! – радостно говорил отец; по мере того, как закипали окружающие, сам он помаленьку успокаивался, словно поделившись с ними избытком энергии.
– Да нипочем бы я не читал эту пачкотню, если бы не работа! Но вот скажи: цирки-то тебе чем не нравятся?! Если бы там убивали по-настоящему, я бы еще понял. Хотя скажу тебе честно, Слава, – если васьки сами на это согласились…
– А выход у них был?! – снова вскипал отец.
– Но ведь ты, или я, или любой, – дядя Шура показывал на окно, за которым виднелись бесконечные ряды других освещенных окон спального района Митяево, – мы же не на улице, так? Ты же не сбором бутылок зарабатываешь, так?
– Пленка, которая меня от этого отделяет, очень тонка, – угрюмо отвечал отец.
Такие споры случались у них регулярно, и васька Петька внимательно к ним прислушивался. – Аня чувствовала, как он напряжен, хотя и не препятствует ей учесывать себя, сколько угодно. Где дядя Шура взял Петьку – она не знала: мать как-то сказала, что он попался во время одной из облав и показал замурзанный диплом Горного института. Сделать из Петьки человека, конечно, было уже нельзя, но для мелких домашних поручений он годился, и дядя Шура, давно холостяковавший, взял его к себе. Петька чистил картошку, исправно мыл посуду и сторожил дом, когда дядя Шура уезжал в командировки.
2Цирков Аня тоже не любила, и ей не нравилось, когда мальчишки в классе бурно обсуждали будущие игрища и делали ставки. На День города уже третий год подряд устраивались представления в цирке на Вернадского, все как положено – с трезубцами и сетями, и хотя трезубцы были тупые, но сети зато самые настоящие. Саша болел за «Спартак». Спартаковцы на подбор были раскормленные, как для борьбы сумо; получалось это не нарочно – заставить васек как следует тренироваться не мог никто, побои они переносили с необычайной легкостью, потому что привыкли, вот вся еда и уходила в жир. Зрелище было некрасивое, Аня один раз увидела его по телевизору и почти сразу переключила. Дрались без правил, тыкали трезубцами то в глаз, то ниже живота (за это удаляли с арены), многие кусались (за это не удаляли). Один раз на поединок заехал президент и показал большой палец, – устроители боя поняли его неправильно и присудили победу не тому. Проигравших, конечно, никто не добивал – классная объяснила, что это было бы негуманно; просто отчисляли из команды и отправляли обратно в приют, а там кормили гораздо хуже. Гладиаторы получали много мяса, иногда даже ветчину (Аня читала статью в «Московской правде», там была фотография двух крупных котлет). В приюте мясо давали только по праздникам, так что в цирк просились все.
– Саша, – сказала Аня однажды, когда Худяков провожал ее домой после очередного москвоведения, всегда шедшего восьмым уроком. – Я все-таки не понимаю: неужели интересно смотреть на драку?
– Ну а бокс? – солидно спросил Саша. По росту он был пока меньше Ани, но солидности уже набрался и говорил басом.
– В боксе правила, и вообще это спорт. А это никакой не спорт, а издевательство.
– Ань! – снисходительно, почти как дядя Шура, стал объяснять Саша. – Ну ты что, не понимаешь, что ли? Ты биологию не учишь? Они же не совсем люди! С тех пор, как Василенко доказал, что у них даже генный набор другой, все иначе стало! Одни рождаются с умом, а другие без ума. Им же самим весело, ты не видела? Они потому и бродяжничают и пьют, что ущербные. Лучше же так, чем раньше…
Как раньше, Аня толком не знала. Иногда, на даче, ей случалось листать старые журналы (читать детское ей было давно неинтересно), и там встречалось загадочное слово «бомж», похожее на удар в басовитый гонг, который не только отзывается, но и производит долгое жужжащее эхо: боммм-жжж! Васьками их прозвали совсем недавно, когда и рамках гуманитарной программы вымытых, подлеченных и стерилизованных бродяг стали разбирать по домам. Между прочим, среди васек были далеко не только бродяги: иногда в приют просилась старушка, которой нечего было кушать, или беженец, которому негде жить. Тогда справку о принадлежности к васькам (научно это называлось «синдром Василенко») приходилось покупать за деньги у врачей: без нее в приют не брали. Несколько таких сделок вскрылось, и по телевизору долго обсуждали получившийся скандал. Но папа говорил, что еще больше историй остается в тени.
Однажды Анька спросила у матери, можно ли заболеть синдромом Василенко. Мать объяснила, что это врожденное, и если до ее возраста не проявилось, то теперь уж и не проявится. Василенко, кстати, иногда сам читал лекции по телевизору, объясняя, что заразиться его синдромом от васек никак нельзя, иначе бы все давно перезаражались, поэтому после стерилизации их можно брать домой совершенно безбоязненно. У него самого жило семь васек, двое на даче и пятеро в московской квартире, – точней, четверо васек и три машки, все очень ласковые и вполне обучаемые. Он показывал с ними удивительные штуки: васьки прыгали через стул, отвечали, сколько будет трижды пять, и ловили на лету куски ливерной колбасы.
Анька уже придумала все, чему она выучит своего ваську. Возможно, она даже вылечит его от синдрома Василенко, хотя синдром, говорят, неизлечим. Тогда это будет первый случай, и она прославится, – но важно же не прославиться, а подарить человечеству избавление.
3Шестой класс она закончила вполне прилично (тройка только по основам выживания: Анька вообще не уважала этот предмет, считая, что выжить не главное, главное – сохранить лицо). Мать предложила на выбор неделю в Крыму или поездку в пекинский диснейленд – там бесплатно давали целый тюк пластмассовых игрушек, удобных тем, что на другой день все они ломались и везти их домой было уже не нужно. Анька, однако, гордо отказалась от обеих поездок: ей нужен был васька, она уже почти все придумала и даже разметила план экспериментов, о котором, однако, родители не должны были знать ничего.
– Ну что ты будешь делать! – совершенно по-бабьи сказал отец. – Ребенку хочется живого человека.
– Ей же не для игры, – осторожно пояснила мать. – Она хочет помочь… Знаешь, когда мне было лет шесть, я тоже мечтала подобрать бездомную девочку из сказки, сделать ее подругой…
– Это и есть ущербность, – тихо выговорил отец.
– Конечно, я всегда была ущербная…
– Да я не про это, – поморщился он. – Просто… когда человек чувствует, что он не стоит настоящей дружбы, он придумывает себе спасение обездоленного. Чтобы обездоленный его любил из благодарности. Меня это и тревожит: одноклассникам она неинтересна – может, потому, что они глупее, не знаю… Теперь она хочет купить себе друга. Чтобы она его кормила, а он за это выслушивал ее фантазии. Как ты не понимаешь: ваську же каждый заводит для какой-то одной роли. Кому чего не хватает. Шуре нужен свой Ватсон, глуповатый и надежный боевой товарищ. Худяковым нужен плотник. Калошину, это у нас в отделе общества есть такая скотина, требуется восторженный слушатель. Между прочим, половина редакции время от времени берет машек для известных целей…
– Но это же… – не поверила мать.
– Что «это же»? Издевательство над животными? Они же никому не скажут, их за это кормят. Галина, между прочим, с васькой в отпуск ездила – ты что думаешь, он ей только чемодан носил?
– Но они же обработаны…
– Можно и необработанного достать, сейчас все можно. Ты пойми, я только потому и не хочу, что это ведь… подмена отношений! Не может человек завести друга, или любовника, или самостоятельно поклеить обои – пожалуйста, на тебе ваську. Но так можно, знаешь, расслабиться окончательно!
– Зайцу будет гораздо полезнее съездить в лагерь, я могу достать «Дубраву», очень приличное место, сплошь дети президентской администрации…
Анька не все поняла в этом разговоре, но, судя по тому, что отец назвал ее Зайцем, он был в недурном расположении духа. То есть мысль о ваське уже не вызывала у него однозначного неприятия. Можно сказать, он даже привык.
Васьки вообще на диво быстро стали частью общей жизни. Шoy «Мой Вася», в котором они соревновались, таская тяжести и показывая всякие штуки, из ежемесячного стало еженедельным. Для тех, кто выезжал с васькой в отпуск – например, в короткий тур за границу, в Египет там или Таиланд, – появились льготы и скидки. В троллейбусах и метро для васек выделили места в конце каждого вагона. Даже американские «зеленые», в очередной раз посетив Россию, заметили, что обращение с васьками самое человеческое и, пока не найден способ лечения, следует признать русское решение проблемы оптимальным. Оставалось только понять, почему синдром Василенко так распространен именно в России (хотя, разумеется, свой процент васек наличествовал везде, самый большой – в Африке). Вышло даже «Очевидное – невероятное», в которой Петр Сергеевич Капица дискутировал с Гордоном о таинственных «мутагенных факторах» – один говорил, что во всем виноват климат, а другой винил историю.
