Уолтер Абиш - Сколь это по-немецки
Ну как, понемногу начинаете чувствовать себя в Брумхольдштейне как дома? спросила Ульриха после торжественной церемонии Вин.
Да, все больше и больше, ответил он. И, поразмыслив об этом позже, решил, что прав. Да, он все более и более чувствовал себя как дома, но это не означало, что ему это нравится.
Иногда здесь становится довольно одиноко, сказала Вин. Все время одни и те же лица, те же разговоры, те же споры, те же пикники… Тогда я люблю уехать в свой любимый уголок, лесной массив километрах в шести отсюда, и там просто гулять, гулять… Она обезоруживающе посмотрела на него. Если вы будете паинькой, я, может быть, даже открою вам в один прекрасный день мое тайное место…. Но вы не должны никому говорить об этом и полслова… Она испытующе заглянула ему в лицо, пытаясь уловить какой-либо сигнал, отклик, знак, который бы удостоверил его пыл, его рвение составить ей компанию в прогулке за город, в этаком завтраке на траве.
28Брумхольд: То, чего мы не знаем, объясняет ли оно бытие?
Ульрих не знал, сколько времени готовил Хельмут свою речь. С него вполне могло статься набросать ее по пути из своего офиса, расположенного по соседству с муниципалитетом. Представленный мэром, Хельмут — теперь уже привычная фигура в Брумхольдштейне (Das ist der Architekt Hargenau, ja ja) — был встречен длительными аплодисментами. И были это не вежливые хлопки, которыми встречали других ораторов, а в самом деле восторженный отклик. Отклик на что? На его присутствие? На его внешний вид? На самоуверенность? На юмор? А Хельмут? Всем, — начиная с шутливой пробы микрофона, Проба, раз, два, три, и кончая насмешливым поклоном в адрес мэра и остальных ораторов и обращенными к зрителям словами: Все ли меня слышат… Вот вы, сзади, слышно вам меня? — Хельмут дал ясно понять, что он скажет нечто куда более важное, чем все произнесенное до сих пор. Ульрих гадал, как удалось Хельмуту получить заключительное слово, а тот тем временем скромно заявил, что собирается кратко — сверкнув улыбкой в сторону мэра, заверяя всех, что он уложится в отведенные ему двенадцать минут, — поговорить о значении философии Брумхольда и о более широких последствиях его метафизических сочинений для этого города, названного в честь ныне усопшего великого мыслителя, труды которого, скорее всего, знакомы только горстке из присутствующих здесь энтузиастов, терпеливо отсидевших под полуденным солнцем на жестких деревянных складных стульях (смех среди публики) несколько отведенных речам часов.
Говоря о Брумхольде, сказал Хельмут, говоря о человеке, которым я безмерно восхищен, я невольно в какой-то степени объясняю — или пытаюсь объяснить — Германию. Ибо разве не отражаемся мы все, как в зеркале, в метафизических размышлениях Брумхольда? Я не имею в виду, что мы все в равной степени разделяем его жажду истины и знания. Нет. Я хочу сказать, что, будучи немцами, мы находимся ближе к пониманию Брумхольда, скорее способны уловить, что же он понимает под Dasein, ибо очная ставка великого философа с понятием Dasein, или «Бытие», принимала наиболее осязаемые, наиболее близкие к пониманию формы, когда он, Брумхольд, мысленно или в действительности, странствовал по дремучему лесу, своему излюбленному лесу, лесу — я должен подчеркнуть, — который был и остается нам духовно близким. Ибо это не просто какой угодно лес. И в то же время, да, в то же время, не обязательно это и какой-то конкретный лес: это немецкий лес как таковой, населенный нашим духом, нашими идеалами, нашим культурным прошлым, нашей поэзией, нашей истиной. Я хочу сказать, что хотя мы можем и не понимать его, он нас олицетворяет. Или, чтобы быть понятнее, скажу по-другому: каждый год сотни тысяч иностранцев приезжают познакомиться с Германией и насладиться ею. Хотя это, быть может, и не главная их цель, они приезжают и для того, чтобы составить лучшее представление о нас, нашем обществе и нашей культуре — о нашем Dasein. Но как они могут понять Германию, не оценив богатства ее языка, ведь только язык и позволит им постичь природу самой немецкой неуспокоенности и столь присущей немцам борьбы за порядок и спокойствие, за совершенство. Разумно предположить, что разобраться в велеречивых писаниях Брумхольда, величайшего немецкого философа нашей эпохи, может лишь тот, кто с раннего детства говорит по-немецки. Следует также указать, что хотя Брумхольд явно имел в виду некое вполне универсальное бытие, из его метафизических поисков, из его размышлений, из его напряженной разработки немецкого языка возникают очертания бытия, которые невозможно отделить от чисто немецкой страсти к точности и абстрактности — страсти, проявившейся в создании всех этих великолепных готических и барочных церквей и дворцов, в изысканном искусстве четырнадцатого, пятнадцатого, шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого веков. Пылкой страсти, которая достигла возвышенной полноты своего свершения у Баха, Грюневальда, Гёльдерлина. Итак, подведу итог: чтобы понять Германию, необходимо, важно говорить, читать и думать на нашем родном языке. На том языке, которым Брумхольд, наш великий Брумхольд, сидя за видавшим виды дубовым письменным столом у себя в хижине среди Черного леса, пользовался каждый день, дабы охарактеризовать внутренние устои культуры, на долю каковой, давайте взглянем правде в лицо, испокон веку выпадало куда больше невзгод, чем она того заслуживала. Без обращения к хитросплетениям, к нюансам, оттенкам смысла немецкого языка возможности приезжего понять и оценить сложность наших обычаев или проявления нашего творческого начала будут непоправимо ограничены. Ну как можно надеяться понять без немецкого булыжные мостовые Демлинга, или правила и инструкции, или расписания наших железных дорог, или нашу подчеркнутую пунктуальность, или одержимость порядком, или страсть к красоте, к ясности, к чистоте и, уж конечно, нашу литературу или историю. Без досконального понимания нашего языка приезжий будет лишен той единственной стихии, которая обеспечивает и продолжает порождать немецкую исключительность, немецкий гений Брумхольда, именем которого назван этот — многие ему лета — город. Позвольте мне напомнить, что присвоение новому немецкому городу имени философа, каким бы необычным оно ни было и сколь бы неуместным ни казалось нашему иностранному гостю, не так-то легко замолчать или отбросить. Принимая имя Брумхольда, мы также со всей серьезностью подхватываем и пронизавшую всю его жизнь одержимость вопросами: Что такое бытие? Что такое мышление?
Хотя, с одной стороны, мы не можем вполне отделить наше понимание человеческого существования от нашего понимания истории, от специфики исторических событий, вместе с Брумхольдом мы тем не менее способны понять, что поиски смысла, эта метафизическая погоня за Dasein, связаны не с тем или иным событием, той или иной датой (в конце концов, мы не стали немцами в большей или меньшей степени из-за событий 1914 или 1945 года, двух более или менее случайно выбранных лет), а со всеобщей историей, историей общечеловеческого сознания. По существу, мы остаемся немцами потому, что наш язык позволяет нам уловить отблеск того, что видели наши предки, когда всходили на гору, или уходили в лес, или отправлялись в трудное путешествие. В таком смысле и нужно, особенно в наши дни, понимать строительство этого города. Мы предприняли трудное путешествие. Обратной дороги нет. Каким бы ни был исход, Брумхольд позволил нам увидеть себя такими, какие мы есть.
После продолжительной овации Ульрих, переборов себя, направился к возвышению для ораторов, где Хельмута окружила группа восторженных слушателей. Заметив Ульриха, Хельмут подошел к нему и обнял со словами: Эту речь по праву должен был прочесть ты. В конце концов, ты же у нас в семье писатель.
Потом Рита Тропф-Ульмверт сфотографировала их рядом с кафедрой. Рука Хельмута покоилась на плече Ульриха.
Потом Эрика, дочь мэра, сказала своей матери: Он сказал, что Брумхольд жил в хижине. А почему? У него что, не хватало денег жить где-нибудь еще? И Вин в ответ: Не знаю, милая, но не могла бы ты не подпрыгивать на месте всякий раз, когда задаешь вопрос.
Потом мэр и его жена пригласили всех выступавших и их друзей подкрепиться в «Сливе». Ульрих наблюдал, как Франц нерешительно подошел к мэру, чтобы выразить свои соболезнования по поводу кончины его тестя. Хороший человек. Скромный и порядочный. И мэр, в отличном расположении духа, с готовностью ответил: Ага, спасибо, Франц. Ну да, вы же ведь его знали. Да, конечно, это для нас удар. Особенно для Вин. И затем, словно это вдруг пришло ему в голову: Между прочим, так как наш дом остался недокрашен, может быть, вы знаете кого — нибудь…
Потом Ульрих продолжал высматривать Анну, но после церемонии она куда-то делась.
