Лоренс Даррел - КОНСТАНС, или Одинокие Пути
— Ради бога!
Довольная произведенным эффектом Констанс убрала ножницы со словами:
— Так я и знала! Это от сглаза!
— Нельзя отвернуться ни на миг! Ты ведь собиралась перерезать нить моей жизни, разве не так? Да еще как бы между прочим! А если бы я взял и умер? Что бы ты делала?
Констанс не понимала, шутил он или нет.
— Объясни же, — попросила она. — Что значит эта нитка?
Неторопливо поглаживая нитку пальцами, Аффад сонно сказал, что это знак его принадлежности к маленькой группе орфиков,[191] о которой он уже не раз говорил; это пуповина, соединяющая его с миром мертвых, который они пытались постичь.
— Нитка эта из льна, что растет на берегах Нила. В этом мы последователи индусов. Она знак йога, его умеренности и духовного целомудрия. Тамплиеры носили такую нить на поясе — и идиоты-инквизиторы приняли ее за тайный сексуальный символ, знак гомосексуальной любви. Идиоты! Как раз совсем наоборот — сизигия[192] любви мужчины и женщины.
— Ты бы умер, если бы я перерезала ее?
— Постарался бы наказать тебя! Но должен с сожалением заметить, что это совсем другое — моя судьба, сотканная мойрами, греческими богинями судьбы, моя пуповина, которая соединяет меня с ритмами земной йоги. Нет, я бы не умер, но я бы очень расстроился.
— Извини. Я не подумала.
В ту ночь она спросила своего любовника:
— Ты знал, что так будет?
Он поглядел на нее, медленно кивнул головой, но ничего не сказал, потом закрыл глаза и как будто всерьез задумался о ее вопросе.
— Это правда?
Констанс положила ладонь ему на грудь и почувствовала, как она поднимается и опускается — архаичный кислородный насос, поставляющий пищу его мозгу и энергию чреслам — для любовных ласк.
— Но это совсем не любовь, — громко произнесла Констанс, словно подтверждая мысль, осенившую ее.
Их отношения выросли в нечто такое, что было похоже на череду маленьких сюрпризов, а их ласки были как шаги по камням в направлении… в направлении чего?
— На самом деле, в нашем случае, к счастью, нам выпала прежняя, истинная любовь, прототип, а не современный вариант, или, скажем так, мы получили проект, для которого нам не хватает мудрости. Сегодняшняя любовь суть обесцененная валюта, скудное вложение не восстановленных в правах банкротов, которым нечего предложить, кроме небогатой спермы, банальной агрессивной похоти, худосочной наследственности. Сперма без кислорода, с малоподвижными сперматозоидами, которым никогда не выиграть «большой шлем» в этой игре. Все это, Констанс, пространство нелюбви, и нас оно не касается.
— Ну, а мы? — едва слышно и едва дыша, спросила Констанс. — Сейчас мы как будто неразделимы. Времени прошло совсем немного, а я очень изменилась.
— Это лишь начало — поэтому я никак не мог решиться. Мне не хочется уходить, хотя вскоре мне придется уйти.
Вот так, медленно, их любовь делала шаг за шагом.
И все-таки в душе Констанс оставалась настороже, потому что время от времени он становился рассеянным, и она замечала выражение величайшей печали у него на лице; он мог стоять и смотреть на озеро, или завязывать перед зеркалом галстук, как вдруг она появлялась — тень великого страдания… требовалось усилие, чтобы ее отогнать. И потом его сменяло выражение восторженного изумления, с каким он всегда смотрел на Констанс, разговаривал с ней. Констанс пугали эти неожиданные перемены настроения, и однажды, проснувшись (он стоял возле балкона, с отчаянием глядя на озеро), она крикнула:
— Что на тебя находит, что вдруг становится между нами? Ты должен сказать. У тебя другая женщина?
Он засмеялся и, подойдя к кровати, сел в изножий.
— Ты права, надо рассказать, потому что, в конечном счете, это касается нас обоих — ибо нацелено и на нас. Только это до того фантастично, что нелегко поверить, нечто совсем новое и неожиданное. Констанс, я был в Канаде и видел ее — они называют ее «игрушкой». Я имею в виду бомбу, совсем новую бомбу.
Аффад долго молчал, не сводя взгляда с рисунка на ковре.
Он посетил мастерскую Гефеста, так сказать кузницу, где хозяйничает огонь и где огромные атомные гранаты рычали и дрожали, словно собирались рожать, из перемычек вырывались кипяток и пар, наполняя воздух теплой едкой сыростью; снаружи валил сплошной снег, совсем как в суровой России, падал в каменоломню, где, похожие на длинную гусеницу, замерли соединенные вместе вагонетки. Его мысленно передернуло, когда он вспомнил дрожащие, истекающие потом гранаты с новой начинкой, таящие бациллы неслыханно жестокой лихорадки.
— Мне надо было сообщить об этом маленькой группке александрийских исследователей, к которой я принадлежу и которой иногда управляю. Не буду утомлять тебя всем этим. Но то, что я видел… дорогая моя, это уже происходит… нынешняя война уже вчерашний день, анахронизм, как битва при Гастингсе.[193] Мы воюем луками со стрелами. Я имею в виду в сравнении с тем, что уже появилось на свет, с «игрушкой».
— Я что-то такое слышала об этом от пациента, от венского математика.
— Это уже не поддается определению «война», не вписывается в ее рамки. Эта штука направлена на наш костный мозг, на костный мозг планеты, на которой мы живем. Она приведет к бесплодию или к генетической деформации — мы будем рождаться без голов или без ног, как иллюстрации к предположениям Эмпедокла.[194] Констанс, природа потеряла к нам всякий интерес, отныне мы сироты! И до чего же логично то, что еврей нажал на курок, приводя в действие механизм этого убийственного экстракта из чистого вещества, — вот вам ужасная месть семитского ума, нас ждет Фаустово разоблачение. Из-за этого изобретения война становится незначительным событием, и уже абсолютно не важно, кто выиграет ее и кто проиграет. Это похоже на спектакль в театре теней, потому что обе стороны осиротели одним махом. — Аффад так дрожал, что Констанс пришлось взять его ладони в свои сильные руки, чтобы этим жестом успокоить его. — И не только это, — заговорил он вновь чуть менее тревожно, — как будто и этого недостаточно. Женщина скомпрометирована, в ней мы убиваем нашу сиделку и музу, нашу землю.
Они долго сидели неподвижно, словно позируя фотографу. Она положила голову ему на плечо, а он обнимал ее за плечи.
— Вот видишь, что делается, пока мы тут целуемся, — прошептал он наконец, гладя внимательное и прекрасное лицо. — Как только человек начинает чувствовать не сердцем, а разумом, исходить из причин, Месье тут как тут!
— Месье? Какой Месье?
— Мы слишком серьезны, — вдруг резко произнес Аффад, стряхивая с себя невыносимый груз этого отвратительного видения и в то же время почувствовав облегчение, потому что он все рассказал ей, высказал вслух. Наконец-то нашелся человек, которому он мог все рассказать.
Одеваясь, Констанс задумчиво проговорила:
— Но должен существовать какой-то способ обретения счастья. Наш долг найти его!
Как это по-женски, подумал он.
— В данной ситуации его не существует, — сказал Аффад.
Некоторые его мысли казались Констанс необыкновенно интересными, но были и попросту глупые.
— Как это по-мужски, — проговорила она, — просто это выше твоего понимания, вот и все, тебя пугает современная полиандрия.[195] Но, милый, женщина всегда была свободной, хотя не всегда позволяла себе заявить об этом открыто. Разве плохо обрести эту возможность? Теперь она может и это — воплотить в реальность вечную мечту стать бесплатной проституткой — из чистой благотворительности, так сказать, публичной благодетельницей. Она стала собирательницей — семь мужчин для одной женщины как раз то, что надо. Я сделала этот вывод на основании того, что мне рассказывали мои пациентки. Крестьянская математика!
— Не срабатывает. Если бы это было правильно, то сработало бы!
— Знаю. Но почему бы и нет?
— Потому что женщина тотчас почувствует бедную сперму, ведь на сей момент она атакующая сторона. Еще считай страх и недостаточную эрекцию. Ejaculatio praecox![196] Несчастная маленькая вагина все равно что вечно голодный зверек. Она кормится спермой, которая омывает стенки со слизистыми оболочками, пропитывает и плоть и душу. По дыханию можно понять, каков запах спермы. Вагина начинает умирать от истощения, меняться от голода; сотня мужчин с такой спермой не может накормить ее. В гностическом смысле спермы, бедной кислородом, недостаточно; в ней не хватает нужных веществ, в ней мало кислорода и плодов размышлений.
— Продолжай, — попросила Констанс, так как ее заинтересовал новый для нее, необычный взгляд на сексуальную близость, на ее экономическую сторону.
Однако ему вдруг захотелось обернуть все в шутку, словно он на мгновение засомневался в ее доверии к его теориям.
