Иосиф Герасимов - Вне закона
— Ну ладно, бывай, тут у меня гость высочайший. — Бросив трубку с особым шиком, так, что она точно угодила на рычаги, радушно улыбаясь, краснолицый, налитой, с соломенными волосами и действительно с рассеченной бровью, протягивал Эверу пухлую руку: — Откуда же такой высокий чин?
Эверу было уж под семьдесят, однако силой он обладал недюжинной да ловок был, потому ладони не пожал, а сразу ухватил Лещенко за запястье, рванул на себя. Тот от неожиданности не сумел устоять на ногах, хотя был здоров, но Эвер его подтолкнул, чтобы тот опустился на стул в углу, подальше от телефонов и кнопок, вынул из-под кителя пистолет, спустил предохранитель и тут увидел, как Лещенко стал бледнеть, на лбу его сразу выступила испарина.
— Слушай, сволочь, внимательно… Ты измывался на допросах над людьми. Бил их, сукин сын, толстым, многожильным кабелем по суставам, по почкам, по шейным позвонкам, чтобы кулаков не разбить. Берег себя, гадина. А люди умирали от твоих пыток. Командовал тобой Воропаев, царство ему небесное, а лучше бы ад со сковородой. Ты его участи избежал. Как его замели, так и тебя отправили в лагерь. А теперь ты герой, жертва культа. Но ты убил моего брата. В сорок девятом. Это ты придумал вывезти заключенных за город и спустить на них собак. Поразвлечься с пьяными харями захотелось. Моя фамилия Эвер. Такая была и у брата. А теперь скажи, что ничего не было…
Лещенко молчал; он шевельнул ногой, уперся ладонями в сиденье стула, и Александр Августович его тут же понял — хотел рискнуть, попытаться выбить ногой из рук генерала пистолет, он ведь еще был ловок, этот золотоволосый садист. Эвер усмехнулся:
— Только шевельнись, я пробью твою башку, — и негромко, зло сказал: — Убрать ногу, руки за шею!.. Вот так… Слушать меня: я, генерал-лейтенант Эвер, бывший командир корпуса, ордена и сам можешь подсчитать по планкам, именем всех безвинно погибших в сталинских застенках казню тебя, одного из гадов ползучих, радостно истязавших людей, — и он приподнял пистолет.
— Нет!
— Руки!.. Что хочешь сообщить?
— Я же мобилизован был, — синими губами произнес он. — Из комсомола… Вы ж военный… Я… я… приказ… выполнял приказ…
— И с собаками?!
— А то?
Генералу Эверу никогда еще не приходилось стрелять в упор в человека, он шагнул к письменному столу и, не сводя глаз с Лещенко, открыл один ящик, второй, тут-то он и обнаружил пистолет, сунул в карман, взял и бумагу со стола, ручку, кинул Лещенко, приказал:
— Пиши! И без глупостей. Я предупредил: бью быстро и без промаха… Пиши. Да, на коленке. Она у тебя не хуже тумбочки. Пиши, сукин сын: в Центральный Комитет КПСС. Я, Лещенко Виталий Трофимович, первый секретарь райкома… Полтавской области, служил в органах госбезопасности, применял во время допросов варварские пытки над заключенными. Осенью 1949 года по моему приказу за деревню Зюзино на свалку было вывезено двадцать восемь инженеров и научных работников номерного объединения, среди которых были такие выдающиеся люди, как профессора Гольц, Зелинский, Эвер и другие. По моему приказу на них спустили специально обученных собак, и вся эта группа была таким образом уничтожена. Все эти факты я намеренно скрыл при восстановлении в партии. Однако сейчас считаю, что должен быть из партии исключен и предан суду. Подпись. Число. Все.
И в это время Лещенко вскинулся, хотел вскрикнуть, но лишь прошептал:
— Не было… Откуда вы знаете, если все… уничтожены?
Договорить он не успел, Эвер коротким, резким ударом откинул его голову на спинку стула, вырвал бумагу, успел пробежать глазами текст.
— Сидеть!.. Жаль, что не могу тебя тут укокошить, желтую свинью. Но суда добьюсь!
Не сводя с Лещенко пистолета, — это уже было излишне, ведь оружие у Лещенко он изъял, но подстраховка не мешает, — он задом, не спеша вышел из кабинета, только сейчас убрав пистолет. Не глядя на женоподобного помощника, быстро спустился с лестницы, взял у дежурной чемодан, вышел из райкома. В тени каштана его ждало такси, он попросил не мешкая везти его в аэропорт, в Полтаву.
Прилетел в Москву часиков в шесть вечера, поехал сразу к себе на дачу, по телефону все рассказал Наде. А дальше… То, что случилось, поначалу трудно было понять. Александр Августович сообщил Наде: завтра же с утра направится в Центральный Комитет, там есть люди, которые его хорошо знают, и выложит документ Лещенко на стол. Ведь секретаря райкома не могут привлечь к суду, пока не исключат из партии, да к тому же он депутат Верховного Совета Украины. Вот как устроился, сволочь.
Эвер всегда вечером перед сном прогуливался по дороге, проходил мимо дач и двигался обочиной шоссейки к реке, там спускался к скамье и, посидев немного, возвращался назад. Так он сделал и в этот вечер.
Расследование показало, что грузовая тяжелая машина «татра» стояла за деревьями с включенным мотором, но без зажженных фар, и когда Эвер вышел на дорогу, в то место, где ее освещал фонарь, машина вырвалась из укрытия, и Эвер не успел уклониться. Она сбила его, но водителю этого показалось мало, он дал задний ход, еще раз проехал по телу Александра Августовича. Ни заявления Лещенко, ни изъятого у него пистолета на даче Эвера не нашли.
Обо всем этом Антон Михайлович узнал спустя три дня после похорон Эвера, когда вернулся из Лондона; Надю всю трясло, у нее был нервный срыв. Когда она пришла в себя, яростно вцепилась в Антона Михайловича.
— Видишь… видишь, — кричала она. — У них везде свои люди… Это же шайки, бандитские шайки…
— Черт возьми! — воскликнул Антон Михайлович. — Почему он не дождался меня!
— А ты думаешь, они тебя бы пощадили?! Они просто о тебе не знают. Сейчас, наверное, ищут: кто остался жив из тех двадцати восьми. Но у тебя другая фамилия… Кто об этом знает?
— Только ты и… Чугун.
— А он, он… не продаст тебя?
— Вот это ты зря, — печально сказал Антон Михайлович. — Он ведь и спас меня.
Тут же ему пришла мысль, что с Чугуном-то и надо срочно встретиться, ему многое известно, и совет его будет полезен.
Виктор Чугунов по-прежнему оставался в его жизни; они встретились в том же пятьдесят шестом, когда Антон Михайлович вернулся в Москву, встретились, как старые друзья, и просидели всю ночь. К тому времени Виктор стал таксистом, собирался жениться. Антона Михайловича интересовало все, и Виктор с охотой рассказывал о себе. Он любил отца, любил сильной, даже яростной любовью. Потом Антон Михайлович несколько раз наблюдал этого невысокого, крепкого человека, на губах и на щеке — шрамы, а руки похожи на корни; он умел делать любую работу; судя по всему, лагерь не убил его, а закалил, только с легкими у него было не все в порядке, потому Виктор и увез его в Крым — пусть живет подольше. Чугунов-старший наезжал в Москву. Антона Михайловича он принял сразу, помнил его отца, но только сейчас узнал, что тот погиб на войне.
— А, тески-матески, — в досаде проговорил он. — Я вот, однако, просился… меня ведь по пятьдесят восьмой пункт десять до войны замели… Так вот я просился — не пустили. И понимаешь, тески-матески, что характерно: уркам давали свободу — идите, воюйте. Не шли, гады, особенно «воры в законе». Лагерь для них — дом, а там башку под пули подставляй. Зачем рисковать? А вот наш брат рвался, да посылали не на войну, а подальше. Урка вообще не человек, а гад ползучий, хуже фашиста.
Когда он это говорил, Виктор посмеивался. Антон Михайлович спросил его: а верно ли — отец, узнав, что Чугун связан с блатными, при всех его выпорол?
— Ну конечно, верно, — и Чугун расхохотался. — Да мне с ним не справиться, видишь, какой сильный.
— Как же тебе завязать удалось?
— А нелегко, Ароша, очень нелегко… Вообще-то я не в связке был, сам квартиры брал. Правда, дань на меня наложили — куда денешься. Я ведь вообще, Ароша, никого не боялся, в разведке на войне был, куда только на брюхе не ползал. Три дырки у меня и спина — ты знаешь… Ну, полез в это дело, а вылезти нелегко. Может быть, и не вылез бы. Но вот батя вернулся. Не мог я перед ним сволочью выглядеть. А он после лагерей мне такого порассказал. Блатные там в придурках ходили. Над отцом хорошо поизмывались. В нем лютая ненависть к ним. Сказал, как отрезал: не завяжешь — прокляну. Я понимал: еще как проклянет! А как мне теперь без него, да и все же я хорошо повоевал… Ну, понимаю, так просто не уйти. Пошел на риск. Собрал несколько косых, вынюхал, где пахан, а он «в законе», ночью к нему залез, бабу его связал, в ванную запер, положил пачку косых, сказал: вот выкуп, я завязываю, ты меня не знаешь — я тебя тоже, шуметь будешь — хоть ты и «в законе», а пришью. А на меня не кидайтесь, у меня батя из лагерей вернулся, у него и дружки оттуда, я им конверты с письмами в нужные места раздал. Тронете меня — хоть один конверт, а до прокурора дойдет, и не просто дойдет, а с проверочкой, мимо всяких ваших Хведь. Так что давай: или мы по-хорошему расстаемся, или воюем. Я слова зря не скажу. Ну, он побожился… А чтобы ты знал: если пахан, да еще «в законе», божится — это мертво. Вот так и ушел.
