Иван Шипнигов - Нефть, метель и другие веселые боги (сборник)

В одну телегу впрячь не можно любовь, морковь, кредит, «Ашан»

В одной телеге мне с тобой не страшно; ляг рядом на диван

В одну телегу впрячь не можно один существенный изъян:

В одной телеге без тебя я гол, я пуст, я мертв, я пьян

В одну телегу впрячь не можно идет трансляция онлайн

В одну телегу невозможно я вас любил, без всяких там

В одну телегу впрячь не можно я встретил вас; десятый тайм

В одной телеге двое спят; в одной телеге столько тайн.

В одну телегу впрячь не можно, а за окном реально срань

В одну телегу невозможно, а надо мной господня длань

В одну телегу впрячь не можно меня и трепетную лань

В одной телеге невозможно не рань меня, прошу, не рань

В одну телегу впрячь не можно твои ланиты, перси, стан

В одну телегу впрячь не можно, ты мне не нравишься, отстань

В одну телегу впрячь не можно, а ты-то смог, смотрика, глянь

В одну телегу невозможно и жизнь, и слезы

Перестань

Автор уходит. Натали переворачивается к Виктору спиной, ищет его руку, он обнимает ее. Спят.

Конец.

2015 г.

Чудеса

Если не закрыть вовремя глаза,Можно подсмотреть эти чудеса.

Первое чувственное воспоминание заставляет подозревать, что мир совсем недавно, года два назад, взорвался розочкой, выпустив меня наружу. «Розочка мира»: книга для самых маленьких. Что-то, что позже стало мною, стоит в ослепительный июльский полдень в кустах смородины и ест ягоды. Души еще нет, а личности и подавно; существует только горячий зеленый свет, внутри которого взрываются маленькие черные снаряды. Ничего не происходит, и этот миг длится вечно. Наверное, начало того света выглядит так же: душа, проревев первые год-два, в конце концов покрывается новой кожей и может уже наслаждаться теплом и есть смородину. Довольно примитивный рай; в нирвану я умудрился протащить немного православных ягод.

Первое сознательное воспоминание состоит из черных квадратов горящих окон Белого дома, которые я видел по телевизору в прямом эфире. Горбачева я не помнил, но Ельцина уже немного знал, и демократические танки казались мне личным приветом от него, поскольку уж очень происходящее походило на хитрую игру: стреляют из круглого, а горит квадратно. В том промежутке между черными шариками и черными квадратиками (живопись для самых маленьких) и содержалось мое формирование. Дальше я просто увеличивался в размерах.

Помню, как сидел на теплом прилавке из ДСП в «нашем» магазине (именно так он назывался в быту, поскольку все остальные были уже другие, далекие, «не наши») и смотрел на очередь, в которой стояла моя маленькая старшая сестра. Сестра старше ровно на десять лет, но она все равно маленькая, ей лет двенадцать: тринадцать, считайте, сколько мне. Меня, считай, и нет пока. Помню, как сидел и стучал сандалиями по при лавку, но в упор не помню, как говорил без умолку, толкал длинные связные телеги, комментируя изредка происходящее вокруг, главным же образом – внутри. Не помню, сестра и рассказала. Я-то всегда считал себя тупым, неразвитым: думал, и говорить, и читать начал лишь в школе, а писать только сейчас пробую. Но нет, сестра настаивает: сидел, терпеливо следил за очередью, разглагольствовал. Стучал сандалиями. Толкал телеги. Взгляд еще немножко оттуда. Речь без повода. Ресницы еще были двухсантиметровые – ну, это, впрочем, всегда так у маленьких мальчиков, женщины потом до старости завидуют.

Чтобы оказаться в начале жизни, нужно спуститься по длинной улице Степной (не поле перейти), повернуть направо, пройти еще немного и занять очередь в прохладных, янтарных от вечернего июльского солнца стенах из ДСП. Началось все именно с нее, «древесно-стружечной плиты», которой были обиты стены нашего магазина. Название лучшего места на земле, по стенам которого я стучал сандалиями, метнулось оборотнем в будущее, переврав от восторга буквы: через двадцать лет после той очереди я займу другую – на поселение в ДСВ, Дом студента на Вернадского, общежитие МГУ, что стоит на холме. В ДСП я произнес свои первые тексты, в ДСВ попробовал продолжить, но уже письменно. Идя вслед за тележкой в «Ашане», все пытался вспомнить, какие же именно телеги толкал в «нашем». Не получалось. Все самое интересное навсегда драгоценно застыло в тех янтарных стенах. Теперь нужно в поте лица выстукивать новые сюжеты.

В гороскопах пишут, что Близнецам, несмотря на их литературную ориентацию, скучны дневники и мемуары. Это правда. Слишком просто – честно вспоминать, лень врать по мелочам. Какое «Детство» я могу накатать!.. Но нет ведь, не обманешь, спугнешь. Старожилы не припомнят. Свинцовые мерзости – это слишком легко.

Помню, как «плавили свинцы». Разбивали выброшенные автомобильные аккумуляторы, вытаскивали блоки свинцовых решеток, стряхивали с них реагент, ломали, мяли и плавили на костре в консервных банках. Жидкий свинец заливали в деревянные формы, изготовление которых считалось высоким искусством, и получались пистолеты, ножи, кольца – все грубое, теоретическое, примерное, пещерное. Тогда я и начал страдать от разногласий между формой и содержанием. Деревянное корытце обещало изящный тонкий нож, а затем вываливало из себя продолговатый металлический булыжник.

Плавить свинцы считалось у наших родителей занятием криминальным – представьте, что было бы, если б кто-то неудачно опрокинул банку с расплавленным металлом. Поэтому мы прятались «под горой» (поселок располагался на вершине другого холма), спускались вниз по склону, и это название склонялось так: подгора, подгоры, подгоре, подгору, подгорой. В подгоре был ручей, где мы остужали наполненные формы. От тающего свинца нельзя было оторваться: на глазах решетка превращалась в лужу, прямой угол в волну, звон в всплеск. Тяжелый, ценный металл, почти что золото, виновато подчинялся всякой ерунде – банке из-под кильки в томатном соусе, форме из обрезка доски, костерку из полусырых веток. Беспомощный в жестянке, он был тише воды, но, пролитый на землю, траву выжигал лет на сто пятьдесят вперед. В качестве меры предосторожности мы любовались процессом: если смирно, молча стоишь на месте и смотришь в одну точку, то вряд ли плеснешь случайно свинцом кому-то на штаны, за которыми сразу окажется кость. Со стороны мы, наверное, выглядели как пародия на язычников, но это было единственное чудо, которое я видел в реальности.

Я слегка испугался, когда в первый раз смотрел фильм «Терминатор-2»: в знаменитой сцене, где кусочки замороженного киборга тают и стекаются в одну лужу, чтобы снова стать терминатором из жидкого металла, было невозможное правдоподобие. Живые разумные капельки выглядели точно так же, как льющийся в наши формы свинец. Не думая, что кто-то ворует мои воспоминания, я представлял картину более правдоподобную: малолетний Джеймс Кэмерон, каждый день сбегая от родителей в под-гору, методично выдалбливает из толстого дерева симулякр Буратино, а потом заполняет легкую шкурку классического персонажа расплавленным высокотехнологичным свинцом. Это ж сколько его надо, где он взял столько аккумуляторов? Сколько энергии для этого нужно!..

Автор, особенно молодой, часто не знает, с чего начать. Я же, кажется, попросту не знаю, на чем остановиться. Идеальные мемуары кончались бы эпилогом в виде завещания, литературный агент поневоле становился бы душеприказчиком. Какая открылась возможность для легкого каламбура! – улетающая душа, неисполнение приказа, прекрасный новый мир, – но у меня и так уже две книги легли внахлест одна на другую. Хорошее начало для чего-нибудь нового: «Speak, Memory. Memory Stick».

2011–2015 гг.

Примечания

1

Живописный жанр, изображающий морской вид.