Джеймс Данливи - Волшебная сказка Нью-Йорка
Полицейский, спускаясь по лестнице, все оглядывается. На висящие по стенам цветные гравюры, изображающие старинные автомобили. Чего только нет у людей в домах. И всегда кажется, что в твоем вещи похуже. Хороший тон требует, чтобы я уматывал отсюда к чертовой матери. И трясясь от страха, плелся улицами предместья. На которых, если полисмен тебя не пристрелит, то это же самое с удовольствием сделает малый, который тут шастает с пукалкой.
— Простите, что так вышло, миссис, вообще оно, конечно, естественно, когда человеку хочется узнать, что творится в соседнем доме. Да еще в таком хорошем районе. Но он пытался увидеть все своими глазами. А у меня приказ.
— Спасибо, офицер.
— Если вам вдруг понадобится помощь, леди, кликните меня, в любое время. Я совсем рядом.
— Спасибо, офицер.
— Мне так и так делать нечего.
— Все равно, огромное вам спасибо.
— Вам спасибо, леди.
Закрывая двери в столовую, полицейский отступает во внутренний дворик. Миссис Гау стоит, смотрит. Чуть заметная поволока влаги на глазах. Смотрит прямо на меня. А я не знаю, куда мне глядеть. Кроме как на нее. Нужно сказать что-нибудь, пока она не услышала уханье у меня в груди.
— Пожалуй, миссис Гау, мне тоже лучше уйти.
— Нет, прошу вас, не уходите.
— Ну, вы понимаете, мистер Гау не очень хорошо себя чувствует, и получается, что я как бы навязываю вам свое общество.
— Он просто нализался. Это вовсе не значит, что я должна забыть о гостеприимстве. Пойдемте, я покажу вам вашу обитель.
Из гнездышка Говарда в обшитую сосновыми досками комнату. Старая швейная машина с ножной педалью. Университетские вымпелы на стенах. На одном, висящем высоко в проеме между двумя одинаковыми застланными розовым кроватями, написано Бакнелл. На полу похрустывает под ногами летний морской песочек. Запах детства, привкус солоноватого ветерка. Деревянные пирсы далеко отсюда, в Фар-Рокавэе. И страх перед акулами. Когда бредешь по воде навстречу рушащимся серым валам.
— Пожалуйста, если вам что-то понадобится, вы только крикните. Я приберусь там немного, прежде чем лечь.
— Спасибо.
— И знаете, мне очень жаль. Вы совсем не такой, каким я вас представляла. А Говарду я завтра утром устрою головомойку. Кристиан сидит на кровати. Лампа теплится под белым стеклом. На окнах опущены зеленые шторы. Мягкий голос. Ласковые руки. Вот бы на ком я женился. Увезти бы ее отсюда, в глушь какой-нибудь недоразвитой страны. Вроде Ирландии. Станем там прыгать по торфяникам с кочки на кочку, сеять картошку. И каждый вечер в глубоком мраке сидеть у огня. Слушая рокот океанских валов.
Кристиан возвращается в гнездышко Говарда. Нажимает черную кнопку, озаряя его белым светом. Потрошит стопку журналов. «Сельский Джентльмен». Глянцевые страницы, дарующие надежду. Любая чрезмерность всегда помогала мне заснуть. Ночью приятно вглядеться напоследок в такие лица, принадлежащие самым сливкам общества Сент-Луиса. Сфотографированные в собственных розариях, с женами, на фоне крошащихся от старости каменных стен. Раздвинь немного шторы, глянь в щелку на окна Говарда. Воздух недвижен. Ни ветерка, чтобы раздуть пламя моих надежд. На то, что я с громом взорвусь и воссияю в небесах над Америкой. Большой человек. А все, что я получил, это тихий шлепок, с которым в соседней кабинке, пока я блаженствую, читая «Уолл-стрит Джорнал», из задницы Убю опадает какашка. Сюда я привез с собой только одно. Элен. Лежащую ныне по ту сторону смертной завесы. В стареющей понемногу могиле. Оставьте ее, пусть лежит, пусть лелеет свое одиночество. Но прежде чем ее покровы рассыпятся в прах. Пусть она восстанет в лиловых одеждах. Она любила этот цвет. Чтобы я вновь увидел ее женщиной, полной жизни. Как в ту пору, когда я был так юн и так боялся венчания. Теперь же сиди. Выключи свет. Тьма в чужой комнате. Порыкивает недалекий хайвэй. Забрел на вокзал Гранд-Сентрал и едва не вскочил в стоявший на двадцать восьмом пути поезд до Бостона, потому что он называется «Пуританин». Так вдруг захотелось уехать туда, где еще сохранилась подобная красота. Горстка мальчишек кричала спешившим мимо людям, эй, мистер, бумажник обронили. И когда я улыбнулся, они сказали, смотри-ка, на умного нарвались. Столько часов, столько дней назад. Столько месяцев, столько лет. Вайн в одном из тихих вечерних доверительных разговоров рассказывал мне, как осматривал башню мемориала в Баттери, в богадельне для моряков. И думал о всех, кто ушел под воду. И кому он мог бы устроить душевные похороны.
Косой луч света падает из двери. Поскольку та открывается. Кто-то входит на цыпочках. Сижу, замерев. От граничащего с неприличием страха. Перед злодеем с пукалкой. Или с нечистым желанием. Превратить мой моральный облик в еще более мокрое место. А свет, подползая по полу, достигает моих носков.
— Кто здесь.
— Кто здесь.
— О господи, это вы, Корнелиус. Боже, как вы меня напугали.
— Это я.
— Фуух.
— Простите, миссис Гау, я искал чего-нибудь почитать. А после выключил свет, чтобы подумать.
— Я тоже так делаю.
— Да, в темноте приходят настоящие мысли.
— Да, в темноте можно думать по-настоящему.
— Ну вот, я и сидел здесь, размышляя.
— О чем же вы размышляли, осмелюсь спросить.
— Я размышлял о супружестве.
— Что это вдруг.
— Ну, такие уж меня посетили мысли.
— И что это были за мысли.
— Миссис Гау, я думал о том, что двое людей могут жить вместе, противостоя суровому миру.
— Так вот о чем вы думали.
— Да, я думал об этом.
— Я тоже часто об этом думаю. И знаете, я чувствую себя неловко, мне не стоило задавать вам такой бестактный вопрос.
— Но почему же.
— Ну, я ведь знала, что ваша жена умерла. Наверное вы оба были молоды и одиноки.
— Да, это верно.
— Что ж, вдвоем люди могут противостоять целому миру.
— Да. Вдвоем могут. И пусть над ними воют ветра. Пусть дожди и шторма и прочее хлещут по их телам. Вдвоем, в уютном каменном домике им достанет отваги пережить какую угодно ночь и дождаться утра. Укрывшись в объятьях друг друга.
— Корнелиус, как прекрасна высказанная вами мысль.
— Миссис Гау.
— Да.
— Меня ужасно влечет к вам.
— Правда.
— Да, правда. Конечно, не стоило бы так вдруг говорить вам об этом. Я лишь потому и сказал, что мы сидим в темноте. И вы кажетесь такой счастливой в супружестве. Я надеюсь, вы простите мне эти слова.
— Но почему вас ко мне влечет.
— Я не знаю почему. Может быть, потому, что я ощущаю себя в этой стране чужаком. Незванным гостем.
— Какая глупость. Какой же вы чужак. Вы никакой не чужак.
— Я знаю, то, что я сейчас скажу покажется вам ужасно тщеславным, но я всего лишь твержу людям, послушайте, как чудесна песня, которую я пою. И все и всюду, взглянув на меня, говорят, знаешь, дружище, может, она и красива, но только кто за нее заплатит. И если мне придется и дальше повторять им в ответ, увы, никто не заплатит, повторять все чаще и чаще, я, вероятно, умру.
— Боже мой, Корнелиус, как я вас понимаю.
— Правда.
— Да.
— Спасибо, миссис Гау. Скажу вам честно, как на духу, когда я ехал сюда, я думал сыграть с вами и вашим мужем довольно подлую шутку, притворившись, что не могу говорить.
— Но мне-то как раз не терпелось почитать ваши записочки. После того, что Говард рассказал о некоторых из них.
— Но когда я увидел вас, стоящей в дверях. Меня вдруг пронизало желание быть честным. И я не смог солгать. Только не вам.
— Как интересно.
— Миссис Гау. Можно вас попросить. Пожалуйста, подойдите немного ближе. Мне так нравится ваш запах.
— Правда.
— Да.
— Я подойду. Сяду на подлокотник вашего кресла.
— Я вас не трону.
— Я знаю.
— И еще, миссис Гау, что меня сильнее всего удручает, так это то, сколь многие старались помочь мне, едва я сошел с корабля. Были со мной милы. Открывали мне свое сердце. Ваш муж помог мне. И мистер Вайн, владелец погребальной конторы, вы могли недавно видеть его рекламу, он без малого спас мне жизнь.
— Он, должно быть, хороший человек.
— Да. А в детстве, это было что-то ужасное. Я чувствовал,
что никто не любит меня. Когда я шел по проходу в церкви,
первый раз в жизни шел ко святому причастию, одна из сидевших там женщин с ненавистью взирала на меня. И я не отрывал глаз от моих белых туфель, уже к тому времени слегка посеревших. Конечно, я помнил, как насыпал сахар в бензобак ее мужа, и понимал, что доказать этого ей никогда не удастся. Но ведь так поступают все дети. После этого двигатель уже никуда не годится. И она возненавидела меня. Вы только не подумайте, что я склонен жаловаться на судьбу.
— О нет, вы вовсе не производите подобного впечатления, совсем-совсем нет. Здешние ребятишки тоже так поступают с Говардом.
— По-моему, эта история с винокурением произвела на вашего мужа очень тяжелое впечатление.
— О, я думаю, он с самого начала догадывался, что там происходит. Говард такой хитрец.
