Джузеппе Маротта - Золото Неаполя: Рассказы
В тумане Милан на долгие часы, а то и на целые дни становится городом без прошлого и будущего, гигантским вертолетом, зависшим между пространством и временем. «До-ре-ми-фа: куда идешь, идущий? Соль-до-ре-ми: чего ждет тот, кто ждет? Никто не знает! Никто не знает!»
Скорый из Турина прибывает с опозданием на четыреста девяносто минут; с шестого пути отправляется позавчерашний экспресс на Вогеру, Тортону, Геную, Савону, Вентимилью. Сложи газету, ты, только что купивший ее в киоске! Ты думаешь, раз сейчас три часа пополудни, то сумеешь в ней что-нибудь разобрать, хотя бы заголовки? Чтобы прочесть хотя бы строчку, тебе придется пойти в бар или гостиницу. «Тот, кто чем-то занят, чем он занят? Кто чего-то хочет — что он хочет? Что говорит нам тот, кто говорит? А кто мечтает, он о чем мечтает?» Милан похож на котелок последнего своего старого извозчика: черный снаружи, серый внутри, с пятнами пота по краям, в тумане он выглядит вполне достойно и совершенно естественно. А вы, молодожены из Брешии, вы собирались сегодня вечером увидеть собор, церковь Святого Амброзия, замок Сфорца и каких-то своих земляков, живущих в районе Ламбрате? Не отчаивайтесь, все осталось на своем месте, только в тумане; миллиарды невидимых личинок продолжают заматывать Милан в его диковинный кокон, потерпите немного, пусть поработают! Два голубя сталкиваются на площади Сан-Фиделе, а ведь говорили, говорили родители первому из них: «Ты что думаешь, что ты портной? Ты думаешь, твой клюв — это иголка? Что за удовольствие — сшивать туман!» Но так приятно парить на кончиках крыльев в этом плотном воздухе, такое удовольствие чувствовать себя непотопляемым — словно купаешься в Мертвом море. «Так в чем же уверен тот, кто уверен? Соль-си-фа — это там? До-ми-ре — или здесь?» Воды оросительного канала ежесекундно останавливаются, чтобы спросить дорогу на Павию; Виктор Эммануил, окончательно потерявший ориентацию на своем пьедестале, не помнит, где голова у его коня. Кондуктор автобуса, который въехал на тротуар улицы Вашингтона и ждет, чтобы ему кто-нибудь помог — люди или бог, — в третий раз слышит, как стучат ему в окно, и думает: «Ну как мне объяснить ему, что это не дача, которая ему нужна, а я не Эльвира и он не должен называть меня „дорогая“?»
Поначалу я так страдал от тумана только оттого, что боялся им дышать. Но это ошибка — пользоваться в качестве фильтра шерстяным шарфом, особенно когда живешь в пансионе и щетка встречается с твоей одеждой редко и кратковременно. Моя хозяйка была родом с Сицилии; пока я надевал пальто, она выглядывала в окошко и предупреждала: «Этот вечер не для вас, синьор Пеппино». Но в моей мрачной комнате все равно не было ни пальм, ни олив. «Вместо того чтобы бранить меня и туман, уважаемая синьора, лучше взяли бы и заменили на моем столе эту лампочку в полсвечи зеркальцем или каким-нибудь сувениром из детства… Света мне, света, а не разговоров». Так вот, вместо того чтобы вдыхать туман, я его глотал, и крошки миланской осени застревали у меня в горле. Меня спасли женщины. Как-то я поцеловал ниспосланную мне случаем девушку посреди проспекта Венеции, среди эфемерных балдахинов, украшающих эфемерный паланкин без носильщиков, и сразу же после этого сделал несколько глубоких победных вдохов. Я понял, что туман безвреден, даже вкусен — этакий чудесный напиток!
Разумеется, туман бывает разный. Дымка, которая наплывает со стороны Форо Бонапарте, — это женщина: пышная, округлая, легкая, она делает реверанс за реверансом, шелестя множеством юбок, но люди ей не вполне доверяют: ведь эта важная дама живет не на улице Винченцо Монти, а приходит с рисовых полей Новары, даже в тончайших черных кружевных перчатках ее руки все равно несут нам бронхит. Туман, который приходит из Монцы, — мужчина: он всегда возникает в определенное время, он совершенно беспросветен и держится очень долго; он знает, чего он хочет. Он движется шагом, влекомый нормандскими конями, — так едет фургон с пожитками переселенцев. Это туман с поросших лесом холмов: больше даже чем водой, он пахнет стволами деревьев и очень нравится кошкам: видимо, он напоминает им о древних лесах, которые они когда-то покинули из соображений мелочного расчета. Огромный туман Монцы всегда уходит последним; когда все другие районы Милана уже выслали успокоительные телеграммы, мы все еще не имеем сведений ни о проспекте Буэнос-Айреса, ни о Студенческом квартале. «До-ми-до — нет улицы Плиния, до-ми-ре — и Сетталы нет». Что будет делать полицейское управление? Обыскивать туман? Вот уже семь часов, как свадебный и похоронный кортежи ищут дорогу в свинцовом облаке: перед повозкой, утопающей в венках, и огромным автомобилем с букетиком флердоранжа за ветровым стеклом идет человек: он пытается вывести на дорогу и тех, и других, избежав при этом самого худшего. «Внимание, внимание, умер вот этот, а тот, наоборот, женится. Не перепутайте!»
Я открыл, что в тумане есть своя прелесть, и даже злоупотреблял этим открытием, особенно с Ольгой. Бывало, мы хватали такси, застывшее посреди площади Ла Скалы, и я говорил шоферу: «Нам сюда, поехали?» И прежде чем он успевал прийти в ярость, мы уже выходили через другую дверцу и растворялись в тумане. А то вдруг на улице Орефичи, или на улице Святой Маргариты, или на площади Кордузио мы выкрикивали: «Да здравствует пятое апреля 1902 года! Да здравствует седьмое августа 1911 года!» Мы представляли себе растерянность невидимых или едва видимых прохожих: даже если бы они окружили нас со всех сторон, что бы они увидели? Парочку самого серьезного вида — нас с Ольгой, — которая выходила из тумана и снова в него ныряла. Милану пришлось примириться со свершившимся фактом — громогласными здравицами в честь наших дней рождения, даты которых мы уже устали скрывать от людей и которые звучали особенно приятно посреди холода и темноты. Сумасшедший, глупый, молодой туман той поры, закрой мне глаза сегодня ночью, приснись мне, вспомни обо мне! А однажды меня осенило, что в тумане можно рыдать и размахивать руками, одним словом страдать как угодно — так плачут дети под одеялом; попробуйте и вы, попробуйте, воспользуйтесь грустным и возбуждающим ноябрьским туманом!
Но налетает заплутавший ветер, или дождь, или снег, и Милан, наконец, снова становится видимым: шоферы грузовиков, ломовые извозчики, путешественники показывают на него издали, как на Мекку. Дома, как вы себя чувствуете? Дымовые трубы, пакгаузы, газохранилища, церкви, радиомачты, киоски, лавки — а вы-то как? Все в порядке, каждая мелочь на месте. «Кто делал дело, тот и нынче делает, а рассуждает тот, кто рассуждал». Родилось триста восемьдесят человек, умерло двести шестнадцать, все остальные — в учреждениях и на фабриках. Изготовились регулировщики и светофоры: «Давай!» — «До-ре-ми-фа-соль-ля — показалась земля».
Так проходят годы и годы. Может быть, пережив молодость и иллюзии, мы, южане, наконец вернемся на родину, но и там, когда придет ноябрь, мы будем упрямо сжимать в зубах волоконце едкого миланского тумана так, что никто не сможет его у нас отобрать.
Море в Генуе
По воскресеньям я езжу в Геную навещать море. Именно навещать: «Ну что, как поживаешь? А то небольшое недомогание в районе Маяка — прошло? Утихла ли у Портофино головная боль от тумана, которой он страдает осенью? Не раздражают ли тебя автомобильные выхлопы, не надоело ли, что тебя все время задевает и обсуждает такое множество колес? Они что, по-прежнему не понимают, что ты не озеро Комо, что прямо сегодня ты отправишься и в Америку, и к северному полюсу? Море, дорогой мой друг (а может быть, лучше „милый отец“ или „дорогая мама“), стоит ли повторять, как я тебя люблю, ты притягиваешь меня, где бы я ни был, я чувствую тебя даже во сне, как новорожденный, который и с закрытыми глазами находит каплю молока на соске матери».
Так разговариваю я с самым генуэзским из морей Генуи — ближним, городским морем, домашним, как циновка с надписью «Привет»; морем, которое смеется или хмурится прямо рядом с троллейбусом, застывшим на последней остановке, рядом с домами и лавками района Фоче, рядом с оборванным нищим и благообразным господином, которые, идя по своим делам, специально делают крюк, чтобы взглянуть на него, чтобы увидеть, как оно бежит и останавливается позади чаек и пароходов. Поеду-ка его навещу — решаю я в воскресенье; интересно, как оно меня встретит? Я угадываю его издалека, еще с площади Виктории. Должно быть, оно скучает по людям, так как установило свои отражатели на противолежащих холмах и с их помощью, представьте себе, может разглядеть даже медальон на шали старушки, которая выходит из трамвая на Флорентийском проспекте; а иногда оно, наоборот, опускает жалюзи, и за ними уже не разглядеть ни света, ни того, что там происходит; море тяжелеет и идет ко дну, становится огромной, тусклой, непрозрачной витриной, за поверхностью которой угадываются лишь смутные тени, наводящие на мысль о неподвластных воображению подводных трагедиях — например, трудные роды у кита: положение ухудшается, необходимо хирургическое вмешательство.
