Франсуа Каванна - Русачки
Мы достигли пригородов довольно крупного города Нойбранденбурга. Да, здесь-то они насыпали сполна. Город, как видно, прошел сквозь войну почти нетронутым, совсем спокойным, в заброшенном уголке Померании, и вдруг сейчас, за одну ночь, он превратился в груду развалин, таких же, как те, что мне были так хорошо знакомы.
Когда мы покидаем Нойбранденбург, день наступил уже окончательно. На выходе из города дорога пересекает речушку. Мост. Не разрушен, никто его не охраняет. Немного подальше опять обгоняем мы тех итальянцев. Они остановились, сгрудившись вокруг чего-то на краю дороги, и оживленно спорят. Хочется и нам на это взглянуть. Это корова. Несчастная корова, оставленная здесь, на своем лугу, страдая от распираемого молоком вымени, прорвала корова проволочную изгородь и умоляет кого угодно, чтобы смилостивился и подоил, и вот уже завалилась в кювет, полный воды, завязла в нем, и двигаться больше не может, только мычит от страха.
Два итальянца тянут ее за рога, но плотная грязь крепко присосалась к коровьему животу, и ничего не поделать. Корова мычит, аж слезу вышибает! Итальяшки совещаются, предлагают различные способы, и все со страшно компетентным видом, — звонкие гласные щелкают в воздухе, глаза блестят, руки пускаются в словоохотливый танец. Корова мычит себе и мычит.
Беглецы-немцы забывают весь ужас, который вот-вот их настигнет. От волнения они останавливаются перед этими добрыми душами, которые под пулеметными очередями проявляют заботу о бедном животном на краю гибели. Немцы любят животных. Я тоже. И хочу посмотреть, как итальяшки будут выкручиваться.
Наконец, способ выбран. Один итальянец роется в своем барахле на телеге, приносит длинную прочную веревку, привязывает ее к рогам коровы. Потом пропускает веревку вокруг гладкого ствола дерева. Полдюжины парней плюют в ладони и хватаются за другой конец веревки. Двое раздеваются и голышом залезают в кювет. Двое других хватаются за комель коровьего хвоста. Двое в кювете делают большой вздох, зажимают себе нос и влезают под пузо коровы. Они исчезают в желтой грязи. «Су-у!» Все одним разом! Двое, на хвосте, тянут вверх, те, что на веревке, разыгрывают бурлаков на Волге, а двое в грязи, поднимают корову своими спинами. И вдруг раздается огромный звук: «Флок!», — корова всплывает. Ее копыта брыкаются в воздухе, нащупывают прочную землю насыпи, цепляются за нее, — она спасена.
Старики-немцы поздравляют итальяшек, дают им шоколад, сигареты. Какая-то старушка их целует. Двое сирот, там, на самом верху тележного хлама, — теперь их уже двое, — льют от волнения нежные слезы.
Колонна удаляется. Мы тоже уходим, но я говорю Марии: «Постой минутку!» Мне показалось, что я кое-что заметил, и захотел убедиться в этом. Мне показалось, что один из итальяшек нашел что-то в телеге, что-то значительное. Вот он как раз держит это двумя руками, а это — топор, огромный топор. Встает он прямо перед коровой, точно на нужной дистанции, плюет в ладоши, приценивается к топору, а двое других парней крепко вцепились корове в рога… Ха-анк! Корова рухнула, как от удара молнии.
Я смотрю на Марию. Она так же бледна, как и я. «Итальянцы то же, что и французы: все для пуза!» Но вот уже один парень точит друг о дружку два огромных мясницких ножа…
Мы догоняем всех остальных, но уже не с таким легким сердцем, как раньше.
Горизонт — это идеальный круг
Распухшая за счет растерянных жителей, откачанных из Нойбранденбурга и окружающих деревень, толпа загустела, стала плотнее, а теперь вот практически застыла на месте, топчется. Отныне к ней примешались военные формы вермахта. Наверняка это клочья каких-нибудь брошенных частей, оставленных в арьергарде, чтобы символически «прикрывать» отступление основных сил армии. Одинокие, потонувшие в море штатских красивые изнуренные парни, небритые, с ввалившимися глазницами, многие из них ранены. Мундиры растегнуты. Все отступающие армии одинаковы. Среди них нет ни одного пацана или старпера из сил фольксштурма. Этих-то людоед уже проглотил, не прожевывая.
Одинокие русские самолетики кружатся над нашими головами все чаще и чаще. Всегда находится знаток, чтобы тебя просветить: «Ильюшин, такой-то», или «Туполев, номер такой-то», или «Як, тыр-тыр-тыр». Знаток из тех, кто в перерыве между войнами наверняка увлекается футболом или собирает коллекцию марок. А я караулю только одно: не отделится ли снизу, из-под этой хреновины, несколько гроздьев яиц на пружинках и заметим ли мы их достаточно рано, чтобы успеть прижаться к земле, и не захочет ли этот бесшабашный небесный рыцарь просто так, для разрядки, превратить нас в живую мишень, ведь так заманчиво, такая орава, плотно стоящая на идеально прямой дороге, — из пулемета, продольным огнем. Что, впрочем, и происходит время от времени.
Все больше и больше униформ к нам пристраивается. А униформы притягивают и пули, и бомбы. Если смотреть сверху, наша колонна, наверное, все более принимает серо-зеленый цвет. Не нравится мне это. И потом, почему на Запад? Нам не особо хотелось идти на Запад, Марии и мне. Просто хотим найти такое местечко, чтобы и поджидать Красную Армию, и по возможности, чтобы нас не убили.
Ну ладно. Дерьмо мне кажется теперь довольно густым. Полная неразбериха, дикое «спасайся кто может». Последний эсэсовец уже далеко, далеко к Западу. Наш час настал. По правую руку от нас — проселок. Толкаю Марию локтем, идем по нему, — вроде никто не препятствует.
* * *За первым же поворотом — рай. Война? Где война? Ничего никогда не случалось, войны и в помине не было и нету, по другую сторону от этого травянистого холмика, по другую сторону изгороди из цветущего боярышника нет понурого человеческого стада, ничего этого не существует, никогда и нигде не существовало. Птицы поют про весну, даже сама баталия присмирела, таким привычным стал отдаленный грохот, что его уже больше не слышим.
Душа ты моя буколическая! Живу «взаправду» спортивной мечтой походника, веселого друга природы, как раз такой, какой я ее разглядел в энтузиазме Боба Лавиньона и других ярых любителей молодежных турбаз. Мария мне улыбается. Наши чемоданы хорошо прилажены на плечах, как рюкзаки бойскаутов, пальцы просунуты под веревочные бретели, наслаждаемся свежим воздухом на наших щеках, дышим полной грудью, глядим друг на друга, смеемся от удовольствия, — ну вот, наконец-то: жизнь начинается, так будет все время, сейчас, всегда, всю нашу жизнь. Ну просто «Поющая молодежь»{121}, да и только! Плюс «католическая рабочая молодежь»{122}! От счастья сюсюкаешь, от счастья аж попиком станешь!
Стоит ферма. Заброшенная. Рыщем повсюду, не завалялось ли где какой корочки. Нашли всего лишь посудину с дырками, а там вроде сыр какой-то, типа швейцарского, но сыр еще не сварился, где-то на полпути между молочным сгустком и плавленым сырком, совсем невкусный, — вся пасть слиплась. Начиняемся им вовсю, — кто знает, когда опять найдется еда, даже заворачиваем в тряпицу, себе на дорогу.
Во дворе колонка с ведром, моемся от души, и снова в путь. В какой-то момент был у меня соблазн остановиться здесь, — но как быть с харчами?
Шагаем, шагаем. Эти огромные просторы, покуда хватает глаз, вселяют в нас восхищение. Чувствуешь сердце огромным, как мир. Мария поет. Она воспевает боярышник, воспевает березу, кукушку, лягушку, которая прямо у нас из-под ног ныряет в воду кювета. Она воспевает дорогу: «Эх, дороги…», она воспевает ветер: «Вiють вiтри, вюiть буйнi…», то по-русски, то по-украински, а потом еще и меня ругает, говорит, что я никогда не пою, и тогда я затягиваю: «На Дижонской дороге красавица, тюр-лю-лю…», а она, очарованно: «У-вазо, о, о! У-вазо!..»
Вот еще одна ферма. Довольно далеко от дороги, на сей раз в самом конце красивой яблоневой аллеи. На лугу пасутся коровы, вроде довольные. Значит, подоены. А значит, здесь кто-то есть. Может, согласятся уступить нам кило картошки? Идем туда.
Стоит парень и смотрит, как мы подходим, прислонившись к белому забору, он в двурогой полицейской пилотке французской армии. И это единственный признак, возвещающий его национальную принадлежность и состояние, — французский военнопленный. А в остальном он одет как здешний мужик, комфортно, без каких-либо следов на спине от намазанных белой краской огромных и обязательных литер «KG».
Говорю Марии: «Это хорошо! Он француз».
— Привет, эй, я — француз, она — нет, она русская, как твои хозяева, не могли бы они отвалить нам, чего пожрать, хлеба, картошки, чего-нибудь…
А он мне:
— Французы, не часто увидишь такое здесь, — ах, вот что, русская, теперь понятно, а я-то подумал, вроде француженка, одна из таких блядей, знаешь же их, ну, добровольные курвы, что вкалывают шлюхами здесь, у бошей, ну, раз такое дело — тем лучше; а насчет хозяев — да нету у меня их, хозяйка есть, жена хозяина, но она вдова, а он погиб там, под Сталинградом, далеко-далеко, она получила повестку, так что считай, что хозяин я здесь, потому как только один я мужик и остался, способный по сельской части, вот дело какое. Тут я совсем одинешенек, поляки слиняли два дня назад, остался один я из мужиков, я да хозяйка. Она вот тоже драпать хотела, но я ее успокоил: куда же тебе отсюда податься? Кругом ведь все то же, аллес капут, че нам болтаться-то по дорогам, не ровен час, и горе настигнет, пусть настигает хотя бы здесь, у себя, в своем доме. А че, я не прав, что ли? Картошек? Конечно, дам вам картошек, да еще что-нибудь, чтобы вкуснее было, идите сюда, а она милашка, хорошие люди, они ведь везде. Так что же, по-твоему, они с нами творить будут, эти большевики?
