Аксель Сандемусе - Оборотень
Я пила вино и смотрела на своих братьев, взиравших на меня со стены. Подпольная кличка Харалда была Святоша, а Бьёрна, который был кузнецом, — Кузнец. Харалд сам выбрал себе эту кличку, потому что так его звала я. Не думаю, чтобы он на самом деле был святошей, но он хотел заниматься историей религии. Надо же, один сын у меня — историк по вопросам религии, а другой — кузнец, говорил отец с усталой улыбкой, но не думаю, чтобы его сильно огорчало, что никто из сыновей не продолжит его дело. То, что его могла бы продолжить я, отцу не приходило в голову, а сама я никогда бы не заикнулась об этом. Мне было бы страшно увидеть его сперва удивленную, а потом надменную улыбку. Я прекрасно знала, что мне отведена роль послушной девочки, которая, конечно, получит образование, но всего лишь для вида. Мне предстояло выйти замуж или стать со временем тетей Фелисией в семьях моих братьев. Отец считал это в порядке вещей, и противиться этому было бы бессмысленно, хотя ничего такого он никогда не говорил».
Фелисия не могла скрыть, что это было ей неприятно.
«Пока я смотрела на фотографии моих братьев и тянула вино, мне показалось, что за спиной у меня стоят Ян и Эрлинг и тоже смотрят на их фотографии. Я не оборачивалась, зная, что там их быть не может.
Меня вдруг поразило, что все, кого я знала, кроме моих братьев, были старше меня. Именно поразило, хотя я всегда знала это. Я не чувствовала себя моложе отца, моложе учителей в школе или старших товарищей. У меня были ровесники, такие, как Эрлинг и Ян, но не было более молодых друзей или знакомых.
Так-таки никого? А мои дети? А дочь Эрлинга, живущая в моем доме? Нет, отвечал во мне спокойный голос, ты не знаешь никого, кто был бы моложе этих двоих, которые умерли. Все остальные — твои ровесники.
Ну а старше меня? Но я не могла вспомнить никого, кто был бы и старше меня.
Это сидело во мне, словно давно усвоенная истина, над которой следовало поразмыслить. В моей голове шла занимательная охота — охота за ключом к моей жизни.
На втором этаже в коридоре скрипнули половицы, кто-то осторожно подошел к лестнице. Начал спускаться. Должно быть, это Гудни отправилась на поиски пищи. Она частенько посещала по ночам кладовку. Но это был Ян, растрепанный, в пижаме и домашних туфлях.
— Я не спал и понял, что ты сидишь здесь, — сказал он, запустив себе в волосы всю пятерню. Потом взглянул на фотографии и спросил: — Я помешал?
Я налила ему вина, оно помогает Яну заснуть. Мне пришлось рассказать ему о странном чувстве, возникшем у меня, пока я сидела и смотрела на фотографии братьев. Он выпил немного вина и сказал:
— Я так и думал.
Я не смела поднять глаза. Не знаю, о чем он думал раньше и о чем подумал теперь, но в его словах был какой-то тайный смысл. Я уже сталкивалась с этим — Ян знает обо мне больше, чем я сама. Как ни странно, но из-за этого я чувствую себя с ним даже более уверенной, его присутствие придает мне силы. Он знает обо мне то, что я считала своими самыми большими тайнами, и, как ни парадоксально, это заставляет меня даже плакать от радости. С Эрлингом все иначе. Если Эрлинг решит, что он до чего-то докопался — в чем часто заблуждается, — он становится навязчивым и несносным, как полицейский, который считает, что сейчас-то преступник и откроет ему всю правду. Сколько раз мне хотелось попросить его не лезть в мои дела. Поезжай домой, думала я. Кто дал тебе право мучить меня?
Однажды мне захотелось сказать Яну одну вещь, я нашла его в хлеву, где он рубил турнепс для коров, он весь вспотел от работы. Двое наших работников болели гриппом. На Яне был грязный комбинезон, на голове — носовой платок с узелками на углах.
Он сел на ящик и посмотрел на меня. Потом смахнул какую-то соринку с лица и спокойно сказал:
— Лучше не говори этого, Фелисия.
Конечно, он не знал, что именно я хотела сказать ему. Это совершенно исключалось. Я заговорила о другом, и мы пошли взглянуть на теленка, который родился ночью под моим присмотром. Теперь он был сухой, хорошенький, и ножки его немного разъезжались в стороны. Мы с Яном еще немного поболтали, обнялись на прощание, и я ушла, а потом оказалось, что он был абсолютно прав. Мне не следовало говорить то, что я хотела сказать. Ян меня не удивляет. Но мне непонятно, как я, такая самостоятельная и своевольная, с радостью подчиняюсь ему. Однажды мы с ним пришли купаться в одной заводи, я была счастлива, как никогда, он, точно ребенка, понес меня на руках в воду. Я блаженствовала и потому страшно рассердилась, когда он неожиданно бросил меня в воду, которая оказалась гораздо холодней, чем я думала…
Я смотрела на тлеющие в камине угли и не хотела ничего у него спрашивать. Когда-нибудь я пойму, что он имел в виду, думала я. Как правило, со временем я это понимала. Однако вопрос вертелся у меня на языке, и я не удержалась, но спросила совсем о другом:
— Почему ты решил, что я здесь?
Он скинул домашние туфли и внимательно разглядывал пальцы на ногах. Они у него самые обыкновенные.
— Иногда ты мог бы говорить мне немного больше, чем говоришь, Ян.
— Хорошо… Вот тебе небольшой отчет. — Он был слегка удивлен. — Мне не спалось. И я решил пойти к тебе, потому что у тебя мне иногда бывает легче заснуть… Но тебя не оказалось в твоей комнате. Я вернулся к себе и лег, но тогда я услыхал, что ты здесь, и через некоторое время спустился к тебе. Я что-нибудь упустил, Фелисия?
— Не заставляй меня плакать, негодяй!
Он встал и вышел из комнаты. Звякнуло стекло, вскоре он вернулся, захватив себе виски с содовой; оно было темно-коричневое. На Яна это не похоже. С отсутствующим видом он молча сделал несколько глотков, я видела, что алкоголь уже подействовал на него. Он не привык к крепким напиткам. Откинув голову, он вылил в рот последние капли и засмеялся надо мной. Просто засмеялся надо мной. Потом сказал обычным голосом:
— Кончай свою всенощную по братьям, Фелисия. Уже скоро четыре, и я вижу, что тебе холодно.
Я пошла за ним, словно пристыженная школьница, и там, на лестнице, остро, как никогда, вспомнила нашу с Эрлингом встречу двадцать три года назад — мы тогда тоже вместе поднимались по лестнице.
В ту ночь Ян напугал меня, это было единственный раз. Он набросился на меня, точно ландскнехт в завоеванном городе, который, бряцая оружием и скрипя кожей, бежит из комнаты в комнату в каком-нибудь доме, пока наконец в последней комнате не находит девушку…»
Японская акварель
Вечером Эрлинг рано ушел к себе и лег. Немного позже Фелисия зевнула и собрала свое рукоделие. Она устала и сказала, что хочет спать. Вскоре послышался слабый шум воды — это она набирала ванну. Ян тоже поднялся наверх и прошел к себе, он принимал ванну сразу после работы.
Фелисия вышла из ванной голая и на цыпочках пробежала по широкому коридору в свою комнату. Быстро накинув ночную сорочку, она, блаженствуя, забралась в кровать и даже подосадовала на себя, что засыпает, не успев насладиться своей удобной постелью. Ей сразу же приснился сон: она шла летом по еловому лесу, пахло хвоей, теплое солнце ласкало кожу. На ходу Фелисия, немного откинувшись назад, поддерживала руками груди, от этого у нее возникло чувство приятного равновесия. Хорошо в двадцать лет идти голой по Японии. Японцы, бедняги, были заняты на работе в такую прекрасную погоду, лучше бы они были с нею в лесу и тоже наслаждались этим замечательным днем. Вдруг у нее защекотало левую руку, она остановилась и увидела, что кожа на руке вздулась, лопнула и оттуда высунула голову коричневая жареная рыбка. Фелисия ухватила ее за жабры и вытащила наружу, ей было приятно, но она не знала, что делать в полдень с этой маленькой жареной форелью. В растерянности она положила форель на траву и пошла дальше. Лес расступился, и впереди показалась Фудзияма со своими острыми и в то же время плавными линиями. Небо стало более синим и высоким после того, как Ян заставил русских и американцев общими усилиями приподнять его. В точно такой же солнечный день им позвонил по телефону Бог и сказал, что хотел бы поговорить с Яном.
Стены кратера были отвесные, и Фелисия видела внизу овальное отверстие, откуда шел столб светлого дыма. По склонам Фудзиямы люди, конечно, поднимались, но еще никому не удалось вскарабкаться по столбу этого дыма и сверху сесть на него. Это смог сделать только Ян. Фелисия засмеялась и покачала головой. Только посмотрите, каким робким он выглядит в своем новом красном костюме и шляпе на этом столбе дыма, что поднимается над Фудзиямой!
Потом ей стало стыдно, и она даже покраснела, оттого что смеялась над Яном в Японии, да к тому же у подножия священной горы. Оттуда следовало уйти. Она спустилась к веселому ручью и легла в траву, сперва на спину, потом перевернулась на живот, потом — опять на спину, надо следить, чтобы загар ложился равномерно, подумала она и вспомнила коричневую поджаренную форель. С Фудзиямы спустился лось. Он остановился на другом берегу ручья и смотрел на Фелисию, потом опустил голову и начал пить прозрачную воду. Напившись, лось опять поднял голову. С его морды в ручей капала вода. Фелисии было странно, что она не испугалась этого огромного лося, стоявшего всего в двух метрах от нее, к тому же она была голая. Она опять покраснела. Не бояться неженственно. Она попробовала испугаться, но не сумела. Лось подмигнул ей. Заигрывание старого грешника — а он наверняка был старый грешник — было таким смешным, что Фелисия не удержалась, задрыгала в воздухе ногами и улыбнулась старому доброму садоводу, который рассказал ей столько нового и удивительного, что ночью она долго не могла заснуть и все думала о том, какой он добрый и что ей тоже хочется стать садоводом. Он так хорошо отнесся к ней, и оказалось, что даже в четырнадцать лет может быть очень весело. С ее тела слетали птицы и кружили в воздухе. Она чувствовала на груди дуновение их крыльев, колибри сверкали и переливались, но все-таки она была злая, ведь она смеялась над Яном в Японии. Лось прыгнул через ручей, она хотела закричать, но у нее вырвался лишь глухой рев, и она проснулась…
