Роман - Сорокин Владимир Георгиевич
После нескольких минут молчания Татьяна произнесла:
– Это моё тайное место.
– Тайное?
– Да, тайное… Здесь я молилась. Я молилась о тебе.
– Обо мне?
– О тебе. Тогда, когда тебя увезли от нас.
Он взял её руку и надолго припал к ней губами.
– И ещё я молилась знаешь о чём?
– О чём же, ангел мой?
– Я просила Богородицу, чтобы ты полюбил меня… – прошептала Татьяна и, устыдившись своего признания, спрятала лицо в ладони.
Роман обнял её.
В кустах послышался шорох, фырканье, и Танин медвежонок показался на тропинке. Принюхиваясь к следам своей хозяйки, он смешно ворчал и поводил остренькой мордой, напоминая в темноте какое-то сказочное существо.
Наконец, завидя обнявшихся, он проковылял к скамейке и ткнулся своим холодным носом в Танины колени.
– Ах, это ты! – воскликнула Татьяна, гладя его рукой. – Нашёл нас…
Мишка урчал от удовольствия, прижавшись к её ногам.
Роман протянул руку, мишка ткнулся в неё носом и тут же лизнул тёплым языком.
– Та-анюша-а-а! Ро-о-ома-а-а-а! Ау-у-у-у! – прокричали гости хором.
– Нас зовут, – проговорила Татьяна, вставая. – Пойдём.
Взявшись за руки, они пошли. Медвежонок заковылял следом.
Вскоре все уже сидели за столом, установленным под раскидистым широкоствольным дубом, освещённым луной и большой керосиновой лампой, подвешенной Гаврилой прямо на дубовую ветвь.
– Вина, ещё вина! – крикнул Куницын Поле и Гавриле, раздувающим у крыльца два самовара.
Антон Петрович, наполнив бокалы присутствующих рислингом, стал было подниматься с места, но Рукавитинов со свойственной ему мягкостью произнёс:
– Антон Петрович, позвольте мне.
– Уступаю, подчиняюсь и внимаю! – продекламировал Воспенников, садясь. Рукавитинов встал, подержал бокал, как бы рассматривая его содержимое, потом поставил его на стол и, привычным жестом учителя сведя ладони вместе, заговорил:
– Друзья… Знаете, я не специалист по тостам и здравицам, поэтому заранее прошу прощения у вас, Татьяна Александровна, и у вас, Роман Алексеевич, за естественные огрехи и оплошности. Тем более тост мой будет несколько сумбурным по форме и странным по содержанью…
– Чрезвычайно интересно, – пробормотал Антон Петрович.
– Так вот, друзья, я хочу рассказать об одной моей фобии, которая преследовала меня до сегодняшнего вечера.
– Позвольте, Николай Иванович, – перебила его Красновская, – а что такое фобия?
Николай Иванович хотел ответить, но Клюгин, сидящий напротив Красновской, быстро произнёс, полупрезрительно скривя губы:
– Фобия – это непреодолимый навязчивый страх.
– Совершенно верно, – продолжил Рукавитинов, – и этот самый непреодолимый навязчивый страх возник у меня в годы серьёзного увлечения наукой. Я был молодой биолог, только что закончивший университет с малой золотой медалью и собиравшийся целиком посвятить себя науке. То бишь – биологии. В те годы я был прогрессистом до мозга костей, место Бога в моей душе занимала Наука, круг моих интересов ограничивался лабораторией, библиотекой, университетскими аудиториями, иногда – зоологическим и ботаническим музеями. На концерты я не ходил, светских знакомств не имел. В университете я был на хорошем счету, профессора ко мне относились как к перспективному молодому учёному и всячески поддерживали, тем более что работа у меня спорилась и я был близок к защите диссертации. И казалось, что всё так и случится: диссертация, степень, чтение лекций студентам, научная работа – проще говоря, нормальное размеренное продвижение вверх по лестнице научной карьеры, до кресла и мантии академика.
– И что же вам помешало? – спросила Лидия Константиновна, пригубливая рислинг из узкого бокала.
– Помешала мне женщина, – произнёс Николай Иванович со слегка виноватой улыбкой.
Все заулыбались.
– Да, женщина, в которую я влюбился.
– И вам стало страшно? – спросила тётушка.
– Позднее, позднее. А поначалу было чудесно. Моя любовная горячка длилась без малого месяц и пришлась как раз на время летних каникул. Месяц пролетел как один день, всё было так замечательно, так ново. Я ведь ни разу до этого не влюблялся…
– А студентом? Неужели не влюблялись? – спросил Красновский, отмахиваясь от комаров.
– В студенческие годы я учился, не поднимая головы, попросту говоря, ничего не видел, кроме учебников да заспиртованных лягушек… Но я отвлёкся. Месяц прошёл. Бодрый, полный сил и надежд, я, как вы понимаете, вернулся в университет, и вот тут-то и началось самое страшное. Я вдруг почувствовал, что моя абсолютная вера в Науку поколеблена и по моим былым убеждениям пролегла этакая узенькая трещинка. А в неё, в эту трещинку, лезет всякая всячина самым бессовестным образом. И что самое страшное – лезет не спросясь, помимо моей воли! Если раньше я был уверен во всём, то после моей любовной истории уверенность стала не столь абсолютной. Этот случай напугал меня на всю жизнь. Каждый раз, когда рядом оказывалась женщина, способная мне понравиться, я испытывал священный ужас. И дело тут было вовсе не в страхе за биологию, за мою карьеру. Я, друзья мои, боялся того изначального хаоса, который привнесла в моё сознание женщина. И все последующие десятилетия я тщательно заделывал ту самую трещину. И я заделал, зацементировал, заштукатурил. Но.
Он внимательно посмотрел на молодых и сказал:
– Но сейчас я не против этой трещины. Даже более. Я впервые, пожалуй, жалею, что я заделывал её все эти годы!
– Браво! – воскликнула тётушка. – Браво, Николай Иванович!
– Да. Я впервые увидел… – он задумался на мгновение, – … любовь. Признаться, я недолюбливаю это слово. Оно обтрёпано и опошлено человечеством. Но сегодня я увидел Любовь. И в этом помогли мне Татьяна Александровна и Роман Алексеевич. Раньше каждый раз, когда я видел жениха и невесту, готовящихся вступить в брак, меня охватывал страх. Всё тот же хорошо знакомый, пережитый мной доподлинно. Теперь же я… совершенно не боюсь.
Он рассмеялся, и за столом тоже засмеялись.
– Более того, – продолжал Николай Иванович с оживлением, – я, пожалуй, рискнул бы оказаться в положении Романа Алексеевича!
Все громко засмеялись.
– То есть – стать Таниным женихом? – спросил хохочущий Антон Петрович. – А-ха-ха! Ай да Рукавитинов! Седина в бороду и бес – в ребро! Ха-ха-ха!
Роман и Татьяна тоже смеялись.
– Да нет же… вы меня не поняли, – улыбался Рукавитинов, – я же не в прямом смысле, а косвенно…
– Косвенно. А-ха-ха-ха! – откинулся назад Антон Петрович, хохоча так, что отдавалось в неблизком ельнике.
– Николай Иванович, какой вы молодец! – восклицала тётушка, вставая так, что стул опрокинулся, и с бокалом в руке направляясь к Рукавитинову. – Вы сказали так прелестно, так трогательно, и за это позвольте…
Она подошла к нему и поцеловала.
– Браво, Лида! – зааплодировал, вставая, Антон Петрович.
– Браво, браво! – закричал Красновский, тоже аплодируя.
– Друзья, но дайте же ему закончить! – вступилась Красновская.
– А что заканчивать, заканчивать-то нечего… – бормотал Клюгин, средь общего шума наливая себе вина.
Несколько смутившись от тётушкиного поцелуя, Рукавитинов поднял бокал.
– Тихо, друзья! Silence, mes amis! – махнула рукой Красновская.
– Как славно, как всё славно! – повторял Куницын.
– Вот они, крутояровские сюрпризы! – тряс головой Антон Петрович, простирая руки над столом. – Пою тебе, бог Гимене-е-ей!
– Антоша, немедленно прекрати! – потянула его за рукав тётушка. – Мы все слушаем Николая Ивановича. Все!
– Silence! Je vous en prie! – требовала Красновская.
Наконец, когда относительная тишина установилась, Рукавитинов сказал, поднимая бокал:
– Позвольте мне провозгласить тост за счастье молодых.
– И за ваше избавление от фобий! – резко вставил Клюгин.
Все засмеялись и потянулись бокалами к Рукавитинову.
Роман подошёл к Николаю Ивановичу и, глядя в его мягкие глаза, сказал:
