Захар Прилепин - Дорога в декабре
Хлеб был еще теплым. Я склонял к нему лицо и каждый раз едва удерживался от того, чтобы не откусить ароматный ломоть прямо на бегу.
Однажды, под утро, водила поставил очередной лоток с хлебом на окно еще до того, как я вернулся назад. Не дождавшись меня, водила сунулся в машину за следующим лотком, и тот, что уже стоял на окне, повалился. Хлеб рассыпался по полу, и несколько булок измазались в грязи, натоптанной моими башмаками.
— Ну, хули ты? — поспешил наехать на меня водитель, сетуя на мою нерасторопность, хотя сам был виноват.
Я ничего не ответил: чтобы дать ему по глупому лицу, нужно было идти через магазин к выходу, открывать железную дверь с двумя замками, в которые не сразу угодишь длинным ключом…
Грузовик вскоре уехал, я включил в помещении верхний свет и собрал булки с пола. Утерев их рукавом, снова сложил на лоток. Две розовые булки не оттирались — грязь по ним только размазывалась, и я несколько раз плюнул на розовые их бока: так оттерлось куда легче и лучше.
Алеша появился возле магазина совершенно случайно, и я до сих пор ума не приложу, зачем мне его подсунули в этот раз.
Я как раз шел на смену, докуривал, делая последние затяжки, метя окурком в урну, и тут Алеша вышел мне навстречу из раскрытых дверей моего магазина.
Не видя никаких причин, чтобы до сих пор злиться на него, я поприветствовал Алешу и даже приобнял немного.
— Ты что, здесь работаешь? — спросил он.
— Гружу, — ответил я, улыбаясь.
— К тебе можно зайти? Согреться? Ненадолго? — торопливо спрашивал Алеша, явно не желая услышать отказ. — Я все равно скоро домой, подарков купил дочери, — в качестве доказательства он приподнял сумку.
— Нет, сейчас нельзя, — ответил я. — Только когда продавцы уйдут и заведующая. Через час.
Через час в дверь начали долбить. Алеша был уже пьян, к тому же с другом.
Друг, правда, показался мне хорошим парнем, с детским взглядом, здоровый, выше меня, очень милый — маленькие уши на большой голове, теплая ладонь. Он почти все время молчал, даже не пытаясь участвовать в разговоре, но так трогательно улыбался, что ему все время хотелось пожать руку.
Я показывал им свои хлеба, свои лотки. Провел в ту каморку, где последнее время скучал ночами, словно в ожидании какого-то облома, толком не зная, как именно он выглядит: с тех пор, как в четвертом классе старшеклассники последний раз отобрали у меня деньги, никаких обломов я не испытывал.
Водку ребята принесли с собой.
— Скоро будет теплый хлебушек, — посулился я.
К тому времени, когда хлебушек привезли, мы все уже были пьяны и много смеялись.
Алеша как раз показывал мне подарки для своей дочуры. Сначала странного анемичного плюшевого зверя, которого я, к искренней обиде Алеши, щелкнул по носу. Потом книгу «Карлсон» с цветными иллюстрациями.
— Любимая моя сказка, — сказал Алеша неожиданно серьезно. — Читал ее с четырех лет и до четырнадцати. По нескольку раз в год.
Он сообщил это таким тоном, словно признался в чем-то удивительно важном.
«С детства не терпел эту книжку…» — подумал я, но не произнес вслух.
Топая по каменному полу, чтобы открыть окошко, в которое мне подавали хлеб, я вспомнил, как только что, нежно хлопая своего нового друга по плечу, Алеша сказал:
— Пей, малыш! — и, повернувшись ко мне, добавил: — А ты не малыш больше. — И все засмеялись, толком не поняв, отчего именно.
Спустя минуту, хохоча, мы разгружали хлеб втроем. Водила — кажется, тот самый — с интересом поглядывал на нас. Принимая последний лоток с хлебом, я ему по пустому поводу нагрубил. Он ответил — впрочем, не очень злобно и даже, немедленно поняв мой настрой, попытался исправить ситуацию, сказав что-то примирительное. Но я уже передал лоток новому другу Алеши и пошел открывать дверь.
— Стой, сейчас я выйду, — кинул я водиле через плечо.
По дороге вспомнил, что иду к дверям без ключей, ключи вроде бы выложил на столе в каморке. Вернулся туда, никак не мог найти, двигал зачем-то початые бутылки и обкусанный хлеб. Ключи нашел во внутреннем кармане спецовки — чувствовал ведь, что они больно упираются, если лоток к груди прижимаешь.
Когда я вышел на улицу, грузовик уже уехал. Из помещения на улицу шел хлебный дух.
Выбрел за мной и Алеша с сигаретой в зубах. Следом, мягко улыбаясь, появился в раскрытых дверях его спутник.
Мы кидали снежки, пытаясь попасть в фонарь, но не попадали — зато попали в окно, откуда, в попытке спасти от нас уличное освещение, неведомая женщина грозила нам, стуча по стеклу.
Дурачась, мы столкнулись плечами с Алешиным другом, и я предложил ему подраться, не всерьез, просто для забавы — нанося удары ладонями, а не кулаками. Он согласился.
Мы встали в стойки, я — бодро попрыгивая, он — не двигаясь и глядя на меня почти нежно.
Я сделал шаг вперед, и меня немедленно вырубили прямым ударом в лоб. Кулак, ударивший меня, был сжат.
Очнувшись спустя минуту, я долго тер снегом виски и лоб. Снег был жесткий и без запаха.
— Упал? — сказал Алеша, не вложив в свой вопрос ни единой эмоции.
Я потряс головой и скосил на него глаза: голову поворачивать было больно. Он курил, очень спокойный, в прямом и ярком от снега свете фонаря.
На следующий день мне позвонили из представительства легиона. Я сказал им, что никуда не поеду.
Черт и другие
Раз в полгода за стеной раздается звук подбираемого одним пальцем на пианино гимна:
— Союз… не… до… неруши… мый!.. до… ми… ре… ре… спу… блик!.. республик… сво… до… свободных…
Потом Нина задумывается надолго… ее зовут Нина, ей сорок лет, она давно в разводе.
Захлопывается крышка. Еще полгода гимн я не услышу.
У нее есть дочь пятнадцати лет. Год назад она была незаметна, лишена цвета и запаха, челка какая-то попадалась иногда, лица не было никакого, глаз она не поднимала.
Помню только, однажды они с мамой играли в бадминтон прямо во дворе. Понятно было, что дочка попросила составить компанию, мать из жалости согласилась — никто с ее чадонькой не дружит! — но при этом чувствовала себя совсем неудобно и все поглядывала на соседские окна. Игра никак не ладилась. По-моему, никто из них так и не взял ни одной подачи. Ударит мама. Ударит дочка. Ударит мама. Ударит дочка… И всякий раз лезут в кусты, долго ищут оперившийся прыткий шарик.
Кот из соседнего подъезда смотрел брезгливо за всем этим. Я сразу сбежал, чтоб не видеть, но не забыл вот.
А этой весной дочь вышла вдруг из подъезда и «здравствуйте» говорит. Будто три монеты уронили в стакан тонкого стекла.
Смотрит в лицо.
Я поднял взгляд и зажмурился.
Мое ответное «здравствуйте» хрустнуло, как древесная кора.
На ней белые, словно мороженое, кроссовки на толстой подошве, джинсы расклешенные, а курточка с маечкой такие, словно с младшего брата сняла — до пупка не дотягивают.
Хотя младшего брата у нее нет.
Имя ее я не знаю. Есть какое-то имя вроде, но не знаю.
Днем в подъезде стоят ее знакомые малолетки — одноклассники, наверное. Разговаривают так, словно у них насморк. Даже не касаясь их, я знаю, что пальцы у них мокры и холодны. Положи на батарею — батарея начнет промерзать. Положи в один карман рыбу, в другой такую руку — полезешь и не различишь где что. Зачем природа так не любит подростков с их, знаете, кожей, с их воспаленным… ну чем воспаленным? всем воспаленным.
Вечером появляются другие: на прекрасно дрессированной машине подъезжают двое, оба в узких черных ботинках, один в ароматном джемпере, второй в черном костюме — белая рубашка, воротничок — как будто только что сдавал бухгалтерский отчет. Сдал на «пятерку».
Соседка спускается к ним и, задыхаясь от чего-то, курлыкает возле машины, а они будто бы распушаются, и перья их наэлектризованы — просто не видно под джемпером и под пиджаком, как там все с легким треском искрится.
В машине мягкие сиденья. В кармане черного пиджака презервативы.
Слышу, как Нина открывает окно и громко произносит:
— Тут разговаривайте, поняла? Никуда не уезжай. Слышишь или нет?
— Слышу, мам, — отвечает дочь спокойно и снова тихо курлыкает.
Потом машина послушно заводится, а через минуту хлопает дверь подъезда — девушка возвращается в квартиру к маме, улыбаясь самой себе.
Тем временем эти двое в машине говорят друг другу всякие пакости.
На ночь Нина кормит доченьку творожниками и пирожками. Она все время готовит, а я тоскливо принюхиваюсь, пытаясь различить начинку.
Другой сосед, профессор, изучает какие-то точные науки, зовут Юрий, отчество забыл. Он никогда не улыбается и, уверен, даже не умеет этого делать. Половик возле его дверей самый чистый. Впрочем, возле моей квартиры вообще нет половика.
