Владимир Кунин - Русские на Мариенплац
Вот уж, как в кино – сразу и Афган вспомнился, и тот узбечонок с вывернутыми на землю кишками, и Юлька, и все, все, все…
– Спасибо вам, Федор Николаевич, – говорю. – Очень я вам благодарен за этот звонок. Только, наверное, в Москву я уже не вернусь. Нет у меня там никого. А здесь – два старых, не очень здоровых человека, которым я могу понадобиться в любую минуту. Они теперь совсем одни остались…
На том и распрощались.
А я снова погнал кобылу по кругу…
ЧАСТЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
рассказанная Автором, – о том, как однажды рождественским вечером…
Очевидно, прежде, чем я доберусь до того, что же произошло однажды рождественским вечером, мне придется рассказать со слов Эдика, что этому вечеру предшествовало.
Наташа проболела шесть дней.
Доктор Ляйтель прописал ей полный покой и постельный режим, и Петер с Эдиком, с утра и до позднего вечера, колготились по «Китцингер-хофу», разрываясь между приготовлением обеда, кормлением свиней и оленей, чисткой овечьего загона, уходом за развеселой лошадью и утренними поездками к станции за теплыми булочками.
Справедливости ради нужно заметить, что и Петер, и Эдик все эти дни пребывали в искреннем изумлении – как это старая, толстенькая Наташа обычно умудрялась делать все то же самое гораздо быстрее, аккуратней и лучше?!
На седьмой день Наташа проснулась в шесть утра, сделала зарядку, приняла душ, завела «форд» и сама поехала за теплыми булочками. И жизнь в «Китцингер-хофе» вошла в свою постоянную, привычную колею.
Ассистировать Эдику теперь было некому, и он раз за разом прогонял свой номер, меняя очередность трюков и комбинаций так, чтобы можно было снова выйти на Мариенплац, но уже без ассистента.
Репетировал он в сарае, на том месте, где еще совсем недавно по-хозяйски стоял танк Нартая и отчего огромный сарай казался тесным и неприспособленным ни для чего другого, кроме танкового жилья.
Теперь не было ни Нартая, ни танка. И сарай снова стал большим и просторным…
Как только Наташа встала на ноги, Эдик на следующий же день внимательно посмотрел на себя в зеркало, убедился в том, что его верхняя губа вернулась в свои первоначальные размеры, погрузил в «фольксваген» чудо-столик и сумку с костюмом для выступления и поехал в Мюнхен.
У него были две действующие лицензии на эту неделю, и, несмотря на «нетуристскую» погоду, он все-таки рассчитывал кое-что заработать.
Народу на Мариенплац и Кауфингерштрассе было мало – всех отпугнул то и дело возникавший мелкий осенний дождь и холодный ветер.
Лучшее место для работы уличного артиста – под двумя деревьями между сексшопом и интераптекой – к счастью, было свободно, и Эдик с удовольствием его занял.
Переоделся он еще в машине и теперь расставлял свой столик и подсовывал под ножки небольшие деревянные клинышки, добиваясь абсолютно горизонтальной столешницы.
Потом вставил в отверстия стола трости с кубиками, выложил прямо на каменные плиты пластмассовый голубой подносик для денег, приветливо улыбнулся трем-четырем остановившимся зевакам и положил кисти рук на кубики, которые теперь были намного выше его головы.
И медленно, только за счет силы рук, его тело начало всплывать наверх, так же медленно переворачиваться в стойку на двух руках, а потом плавно уходить вправо, переводя Эдика в стойку на одной руке.
Номер начался.
Когда он закончил первую комбинацию и встал на столик ногами, чтобы сменить две трости на одну с вертушкой, раздались аплодисменты. Эдик благодарно поклонился. Вокруг него уже стояло человек тридцать, а в голубой пластмассовый подносик с глухим стуком стали падать первые монетки.
К концу второй комбинации в толпе было уже человек шестьдесят.
Когда же, после третьей, самой тяжелой комбинации, номер закончился – голубой подносик был почти покрыт монетками самых разных достоинств. Эдик сделал задний сальто-мортале со стола на плиты Кауфингерштрассе, раскланялся и стал ссыпать монеты с подносика в сумку.
«Совсем неплохо… Марок восемьдесят. Лишь бы дождь опять не начался. Тогда успею еще пару раз отработать…» – подумал он.
– Хелло! – услышал он над своей головой.
Эдик поднял глаза и увидел седого элегантного человека лет пятидесяти, в длинной, чуть выше колен кожаной осенней куртке и ярком, пижонском шелковом шарфике на шее.
– Хелло, – ответил ему Эдик и выпрямился.
– Герр Эдвард Петров? – улыбнулся седой.
– Да… – машинально по-русски ответил Эдик и на всякий случай вынул из сумки лицензию. Мало ли, кто-то еще, кроме полиции, хочет проверить у него разрешение на сегодняшнюю работу.
– Нет, нет! Мне это не нужно, – рассмеялся седой. – Вы говорите по-немецки?
– Немного…
– И вы не узнаете меня?
– Нет, – смутился Эдик. – Извините…
– Что было в Брюсселе в восемьдесят четвертом году и в Париже в восемьдесят седьмом? – спросил седой, глядя Эдику прямо в глаза.
– В восемьдесят четвертом в Брюсселе – фестиваль цирков Европы, а в восемьдесят седьмом в Париже – международный конкурс артистов эстрады и цирка, – сразу ответил Эдик.
– Правильно! – обрадовался седой человек в ярком легкомысленном шарфике. – Абсолютно верно!.. Теперь вы меня узнаете?
На какое-то мгновение Эдику показалось, что он знает этого человека, и уж точно где-то видел его! Но сколько ни вглядывался в моложавое, чуть жестковатое, улыбающееся лицо седого – память ему отказывала…
– Нет… Простите меня, пожалуйста!
– О'кей, о'кей… ничего страшного! Судя по тому, что вы сейчас работаете на Мариенплац, в вашей жизни за последнее время, наверное, было много событий, – сказал седой и протянул Эдику руку. – Я – Рихард Краузе. В Брюсселе я был одним из организаторов фестиваля, а в Париже – председателем жюри конкурса! Теперь вспомнили?
Вот теперь Эдик вспомнил этого седого! На всех конкурсных просмотрах в Париже этот Краузе сидел в белом смокинге в центре стола, предназначенного для жюри, и его боялись, как огня. В семидесятых годах Рихард Краузе был лучшим жонглером мира, и о его технике жонглирования и резкости суждений ходили легенды.
Это он, Рихард Краузе, в своем неизменном белом смокинге потом вручал в Париже русскому эквилибристу Эдуарду Петрову Главный приз по разряду «акробаты-эквилибристы» и что-то долго, дольше, чем кому бы то ни было из награжденных, говорил Эдику со своей жесткой улыбкой, внимательно глядя на него холодными голубыми глазами…
– Вы были тогда в белом смокинге, – сказал Эдик и пожал руку Рихарду Краузе.
– Ну, наконец-то! – радостно воскликнул Краузе.
Это произошло первого декабря.
Все остальное – в порядке хронологии.
Третьего декабря рано утром из Алма-Аты в «Китцингер-хоф» позвонил Нартай.
– Эдька! – кричал он истошно. – Ты знаешь, откуда я звоню?! Из приемной Президента! Это мне его помощник устроил – Равиль Мухамеджанов, а так – хрен бы я дозвонился!.. Мы с ним когда-то в техникуме учились, только он был на два курса старше… И моя мама здесь! Она с тетей Наташей поговорить хочет… Дай ей трубочку! А потом дашь мне дядю Петю, я с ним по-немецки поговорю, а то Равиль, гад ползучий, не верит, что я немецкий знаю!.. Я после Нового года на подготовительные курсы в авто-дорожный институт иду!.. Как ты там, Эдик?!
По второй телефонной трубке Эдик с Петером слышали, как плакала мама Нартая в Алма-Ате и все время говорила Наташе только одно:
– Спасибо… спасибо… спасибо…
А Наташа плакала в «Китцингер-хофе» и отвечала ей тоже только одним русским словом:
– Спасибо… спасибо… спасибо!..
– Содержательный разговорчик, да?! – орал Нартай.
– Не вопи, – сказал ему Эдик. – Мы тебя очень хорошо слышим.
– Я вас тоже, – тихо сказал Нартай. – Это я кричу на нервной почве… Дай дядю Петю!
И Нартай долго болтал на своем ужасающем немецком языке с Петером, явно демонстрируя маме и помощнику Президента свое знание немецкого, а потом неожиданно скис и дрогнувшим голосом негромко сказал по-русски:
– Все… Больше не могу… – и всхлипнул.
Подбородок у Петера затрясся, он громко откашлялся и закричал из «Китцингер-хофа» в Алма-Ату:
– Приезжай, малыш!!! Мы ждем тебя!..
Седьмого декабря господин Эдуард Петров получил по почте официальное приглашение из цирка «Кроне».
Приглашение было напечатано на роскошном бланке с большой золотой короной, сквозь которую выглядывали морды льва, слона, лошади и тигра. Наверху короны было написано «Circus Krone», а внизу по короне шла надпись «Eure Gunst unser Streben». Под золотой короной, через весь бланк вилась голубая лента с впечатанными в нее золотыми буквами:
DER CIRCUS DEN DIE «KRONE»
GANZE WELT KENNT
Причем слово «Кроне» было выдавлено на бумаге большими рельефными буквами.
В письме господин Эдуард Петров приглашался на работу в цирк «Кроне» с оплатой в пятьсот марок за каждое выступление при гарантированных двадцати шести выходах на манеж в месяц. Выплата – каждую пятницу. Реквизит и костюмы за счет артиста, проживание на гастролях – в цирковых вагончиках со всеми удобствами, оборудованных по последнему слову техники.
