Татьяна Набатникова - Город, в котором...
Потом вдруг раздается звонок — в пустыне, где нет ни лишних знакомств, ни надежд на эту зиму, где даже и самого телефона-то нет, и где Полина приготовилась в заточении — на безрыбье — проводить дни своей дальнейшей жизни. В труде и забвении себя. Нет, эта участь не страшила ее, был даже бодрящий такой холодок от сознания выбранного пути. Путь этот отличался от общеупотребительного счастья, как утренний холодный душ отличается от теплой постели. Что лучше?
Но раздался Юрин звонок. Взяли за руку, вывели из-под холодного душа, из насильственной этой бодрости, завернули в нагретую простыню и уложили в теплую постель: понежься еще, ты рано встала, Полина. Убаюкали. И не стала вырываться, переубеждать насчет «если хочешь быть здоров — закаляйся». Подчинилась, сладко расслабилась и дала себя увести из-под жестких отрезвляющих струй.
Впервые она разливала кофе по коричневым чашкам — в этой своей комнате. Юра сказал:
— Там совсем другой кофе, гораздо лучше. И черт его знает, что тут с ним делают. Говорят, вытяжку кофеина, это правда?
— Не знаю! — счастливо отозвалась Полина.
Что ей тот кофе! Все забыла, все свое презрение, все его ничтожество (или, как говорят психиатры, бедность участия), только пламенели в мозгу очаги нежности; Юра перебил ее рассказ о том, как она чуть не лишилась в Тракае личности из-за того, что ее некому и нечему было отражать, Юра перебил, притянул к себе, и она покраснела всем телом. И замолкла. И забыла, что собиралась сказать. Но Юра отпустил ее и спросил, нет ли выпить чего-нибудь покрепче кофе. Она удивилась — ведь он был трезвенник. Но нашлось.
— Почему ты меня ни о чем не расспрашиваешь, как-никак я был в разнообразных странах, видел кое-что.
— Я клуб кинопутешественников смогрю, — улыбнулась Полина.
— Нет, ну все-таки!
— А знаешь, ведь все это время я была совершенно одна.
— Да ну, одна! — не поверил Юра, но не придавая никакого значения и тому, что «не одна». То есть: да брось ты, мы же свои люди, все понимаем…
— Ты что? — обиделась, и оробела, и отрезвела Полина.
— Сколько тебе лет?
— Зачем тебе?
— Лет двадцать восемь, двадцать девять? Вот представь себе, твоя ровесница арабка: у нее пятеро детей, они живут в типовой трехкомнатной квартире, такой же, как у нас с Риткой. К нам повадилась приходить девочка лет восьми, Инет, толковая такая, смышленая, быстро по-русски выучилась, и рассказывает нам про свою семью. Вот в этой, показывает, комнате у нас есть кровать, там папа и мама маленькая. Ну, то есть новая жена папы, понятно? А вот в этой комнате кроватей нет, тут спим мы все с мамой большой. На полу, ясно? Полы там отнюдь не деревянные. А в третьей комнате — там все красиво и нарядно, там принимают гостей. И вот спит эта мама большая на полу со своим выводком, и ничего ей больше уже не светит. Твоя ровесница. Списана со счетов. Вся жизнь в прошлом. Она закупает продукты и готовит еду. Старшие дети ей помогают, они же стирают и убирают. Я и спрашиваю у Инет: а что делает мама маленькая? Инет вот так: «ца!» — бровями и головой вверх, это у них жест отрицания: мама маленькая ничего не делает. Она сидит у окна, или спит, или отдыхает. Она должна быть всегда нарядная, красивая и отдохнувшая. Такое у нее пока что предназначение. Ништяк, как поставлено дело?
— Врешь ты все, — сказала Полина, уставшая оттого, что все не то.
— Я? Вру? Да ты что? Я тебе когда-нибудь врал?
— Да лучше б соврал, — вздохнула. — Взял бы и соврал: Полина, мне было так тяжело без тебя!..
— Ну, это-то само собой, что об этом говорить. Ясное дело, скучал. Соберемся компанией с холостяками — ну, которые там без жен, — и я тоже вроде как холостяк: без тебя-то.
Полина глядела рассеянно — сквозь него. Ей захотелось, чтоб он ушел. Она подумала, что вот и нарушено целомудрие ее жилища, ни за понюшку табаку потеряла сегодня половину козырной фразы, приготовленной в упрек Проскурину: «У меня все эти годы никого не было, и порог этой комнаты не переступал…» Переступил.
Но еще можно было уберечь первую половину.
Полина поднялась с дивана, церемонно выпрямилась:
— Ну, как говорят в таких случаях одинокие гордые женщины, время уже позднее, пойдемте, я вас провожу.
— Что? — не понял Юра.
Полина безоговорочно, хоть и грустно, улыбнулась.
— Вот те на! Чего это ты, а? Может, я не так что сказал?
Все не так, все не то сказал. И сейчас говоришь все не то.
— Я очень устаю на работе. Извини. Действительно уже поздно.
— Можно, я это допью? — попросил Юра. — На посошок.
Вылил из бутылки остатки муската, выпил. Все понятно с ним…
— А я так рвался в отечество! Думал: друзья, привычная еда, все родное… И вот нате, «время позднее».
И в прихожей снова:
— Нет, ну, Полина, ну, как же так, а?
— Все-все-все!
А его жена присылала Полине письмо с просьбой о подложной телеграмме. (Интересно, знал ли об этом Юра?) Полина ответила: «Я рада, что мы так цивилизованы, что можем сохранять между нами приличные отношения». Дальше она отказывала ей. «Понимаете, Рита, я не могу считать эти опасные игры безнаказанными. Это только кажется, что акт невинный: подумаешь, ведь не убиваете же вы свою мать на самом деле. Но я как врач располагаю множеством фактов, которые невозможно материально объяснить, поэтому не могу разделить вашу легкомысленную небрежность. Мир не так примитивен и связи в нем не только очевидные».
Но продление на второй год Юра получил, и, стало быть, обошлись.
И вот он лежит перед нею, беззащитный — спящий. Напрасно Полина надеялась, что обозналась. Щетина пробивалась на подбородке черная, Юрина. Лицо измученное, опавшее.
Вот-вот грянет Новый год, и люди в домах загадают свои сокровенные желания. У каждого свое упованье. Одна только Полина уже не верит в Новый год, в его магическую силу, и на все праздники она берет дежурства, за что ей так благодарны коллеги. Не понимают, что никакой самоотверженности здесь нет. Одна ей сегодня уже звонила в ординаторскую: «Полина, я тебя прошу, в самый момент Нового года, я тебя умоляю, у меня в кармане халата найдешь карты — раскинь на меня, а? Я своим рукам уже не верю: они у меня подтасовывают. Раскинешь?» Раскину. Месяц уже не выпускает карт из рук, все гадает на своего червонного короля… Полина раскинет. Ей нетрудно. У нее нет своего короля и «интереса».
А у мальчика в ее палате, похоже, острый аппендицит, срочно нужно показать хирургу. В хирургию она не дозвонилась, не отвечала ни ординаторская, ни постовая сестра, и Полина отправилась туда сама — найдет сейчас дежурного хирурга, где там они попрятались все праздновать, и молча встанет на пороге немым укором. (Так все примерные люди злятся на непримерных.)
И она шла по коридору, когда что-то резко остановило ее у открытой двери палаты. На койке у входа лежал… Юра. Он спал. Культи его укороченных рук, забинтованные, покоились поверх одеяла.
Она стояла и смотрела. Приоткрылась даль судьбы, обозначилось, что там, в конце. Ну что ж, они отыграли свои игры, отзагорали в лесу краденые часы, отобижались, отпрезирались — и прочая чепуха отношений. Вот он лежит — искалеченный, и ясно, что никому не нужный, а у нее на пальце его кольцо с синим камнем, и она врач. И это все, что она есть, — ВРАЧ. В счастье праздников она отверилась. И больше, чем кто-либо, годится для того, чтобы стоять сейчас над ним и ждать, когда он откроет глаза, — и принять его взгляд, как ребенка на руки. Нет, недаром кто-то привел ее сюда, в самый канун Нового года, на порог этой палаты, недаром дверь ее оказалась открытой — чтоб ей увидеть.
Призвали — не дезертируешь. Ведь призвавший — не военком.
Юра открыл глаза и вздрогнул. Теперь настала очередь его смятению. Понеслось по лицу, замелькало. Первое — позор: о н а у в и д е л а. Надежда: может, все-таки не увидела? Может, ОНИ под одеялом? Быстрый проверочный взгляд — увы, они наверху. Значит, видела. И, как щитом, вместо одеяла теперь, закрыться — равнодушием. В нем — как в прохладе тенистого дерева в жаркий день, в нем хорошо. Глаза мигом подернулись тусклой тенью забвения: ему все равно.
Полина подалась к нему, шагнула — как на выручку поскользнувшемуся: подхватить на лету, не дать упасть в эту яму забвения.
Наклонилась. Поцеловала в щеку.
— Ты куришь! — удивилась. Ничего не нашла сказать лучше. Впрочем, ничего лучше и не надо было.
— Придется теперь бросить, — сказал он хрипловатым, не прочищенным со сна голосом и виновато улыбнулся: — Нечем. — И добавил жалкое признание: — Я ведь еще и пью.
— Я вижу, — быстро ответила Полина, отбрасывая это как лишнее.
— Как ты видишь? — забеспокоился.
— В лице есть, — торопясь объяснила она. Она спешила, как будто срочно нужно было решать главное, не медлить, и некогда отвлекаться по пустякам. Как будто корабль тонул.
