Жюльен Грак - Побережье Сирта
— …Жаль, что это происходит при столь печальных обстоятельствах.
Он резко вскинул голову, посмотрел на меня своими серыми глазами, и я весь напрягся на стуле, но следующие слова изрядно меня озадачили.
— Не смогли найти, как мне сказали, тело капитана Марино. Мы все очень переживали. Он был прекрасным офицером и преданным солдатом.
Голос как бы нашел нужную тональность и стал тоньше, как просунутый в щель ноготь.
— Я знаю, что вы подружились с ним.
— Капитан был человеком прямым, лишенным изъянов. Я его действительно любил и был благодарен ему за то, что он сильно облегчал выполнение моих функций в Адмиралтействе.
— Мне известно, что капитан предпочел бы покоиться в орсеннской земле, — с неожиданной торжественностью продолжал голос. — Он заслужил это право, как никто другой. Прошу вас проследить, когда вы вернетесь в Адмиралтейство, чтобы поиски были продолжены.
Пальцы его нерешительно, скучающе постукивали по столу, и мне даже на какой-то миг показалось, что аудиенция вот-вот закончится. В серых глазах промелькнуло сонное, усталое выражение. Мне вдруг стало как-то очень неуютно.
— Сны вам не снятся, господин Наблюдатель?
Тон вопроса был бесстрастно-вежливым. На какую-то долю секунды я замер с глупым выражением, потом почувствовал, как кровь отлила у меня от лица и пальцы мои вцепились в подлокотник.
— Я полагал… — начал я срывающимся голосом. Я чувствовал, что во рту у меня пересохло. — Бог свидетель тому, что я полагал…
Я наполовину привстал со стула, охваченный внезапной паникой.
— …Инструкции, которые я получил, показались мне… я хочу сказать, позволили мне предположить… Я подумал, что в них между строк было выражено желание, чтобы я отправился туда посмотреть, — сказал я ему с пересохшим от волнения горлом.
Серые глаза смотрели не моргая, но на его полупросветлевшем лице обозначилось что-то вроде улыбки.
— Успокойтесь, сядьте… Кровь у вас горячая, что вполне естественно для очень молодого человека. Ну, ну! — добавил он, слегка наклоняясь ко мне, с иронией и почти ласковой благосклонностью. — Я же не говорю, что сам я сплю спокойно.
С груди моей сразу свалился огромный груз, и я понял, что на протяжении уже многих дней я жил, стараясь не дышать. Тот, кто сидел напротив меня, обладал властью связывать и развязывать. Мною овладело безумное желание: поцеловать сухую и длинную руку, свисавшую передо мной в тени с подлокотника кресла.
— Каким количеством моряков, находящихся в настоящее время на суше, располагает сейчас Адмиралтейство? — спросил вдруг меня отрывистым и четким голосом старый Даниэло, поднимая голову.
Он держал в руке карандаш и тихо постукивал его острием по письменному столу.
— Двумя сотнями, если не считать тех, кто занят приведением в боевую готовность береговых батарей.
— Марино, вероятно, известил вас о том, что в ближайшее время в ваше распоряжение поступят две канонерские лодки. А два только что отремонтированных сторожевых корабля прибудут к вам с недоукомплектованными экипажами; вы укомплектуете их на месте.
— Но…
— Я знаю, — отрезал внезапно спокойным и довольно низким голосом черный силуэт, обнаруживший вдруг свою усталость. — Это выходит за рамки ваших обязанностей. Однако обстоятельства диктуют нам свои условия. Преемник капитана Марино пока еще не назначен. К тому же на месте вы располагаете помощью опытных офицеров.
Что-то в доброжелательной интонации его голоса подсказало мне, что преемника назначат еще очень и очень нескоро. Я почтительно и несколько скованно поклонился.
— Я сделаю все, что в моих силах, если я заслужил доверие Синьории.
— Доверием «нашим» вы не располагаете, — возразил голос, в котором теперь заиграла нота убийственной иронии. — Вы не заслужили его и никогда не располагали им. Вы располагаете нашим… признанием. Это все, что может сделать государство, оказавшееся в неопределенной ситуации, когда многое зависит от воли случая.
От усталости у него передернулось лицо, и он сразу показался мне очень старым.
— …Я поведаю вам один правительственный секрет, — продолжал он, поднимая голову и улыбаясь куда-то в пространство, — секрет, раскрывать который перед исполнителями не очень-то желательно, — это секрет слабости. Когда случается какой-нибудь непредвиденный инцидент и дела принимают дурной оборот, то поначалу на месте всегда сохраняют человека, с которого все началось. Это вам не кажется странным? — спросил он, вдруг пытаясь поймать мой взгляд.
— Может быть, для этого существуют какие-либо неизвестные мне основания, — сказал я смущенно и осторожно.
— Я вижу несколько оснований, — сказал он медленно и отчетливо. — Естественная леность ума, присущая славным правительствам. Инстинктивное стремление обезопасить себя по отношению к общественному мнению, которое всегда, когда вожжи натягивают слишком быстро, склонно считать, что раньше «было проявлено попустительство», и для которого, однако, если дела принимают слишком уж дурной оборот, стоит иметь в запасе весьма и весьма черного козла отпущения. Нет, в данном случае я думаю не о вас… — улыбнулся он, видя, как я без особого удовольствия морщу лоб.
Казалось, он на миг задумался, и взгляд его принял неопределенное, почти отсутствующее выражение, которое просто поражало меня на этом лице с мощными челюстями.
— …Есть, быть может, и еще одно основание, более неопределенное, с трудом поддающееся логическому объяснению. Когда какой-то человек оказывается по-настоящему замешанным в некоторых слишком крупных для него, выходящих за рамки его возможностей делах, убеждение, что некая часть его личности осталась недопонятой — коль скоро по ее вине произошли такие вещи, — заставляет опасаться кощунства, заключающегося в стремлении разделить по полочкам то, что было объединено событием. Вам не кажется, господин Наблюдатель, что есть люди, принадлежащие определенным деяниям, деяниям труднодоступным и непостижимым из-за того, что оказалась убранной лестница, без которой перебраться от них к нему уже невозможно?
— Если я и принадлежу этому деянию, то принадлежу не один, — сказал я бесцветным голосом. — Одно-единственное недвусмысленное слово со стороны Синьории, и ничего бы не случилось. Но я не могу сказать, что мне представлялась возможность прочитать такое слово.
Резко, словно вдруг перестав контролировать свои движения, старый Даниэло встал со своего кресла и принялся медленно ходить по комнате. Он выглядел каким-то особенно молчаливым. Когда он поворачивался, то вся его черная мантия легко шуршала, и пламя лампы слегка колебалось. Он походил на человека, который встает посреди ночи и ходит по комнате, сгибаясь под бременем слишком тяжелой мысли; такое было впечатление, словно он забыл о моем присутствии.
— Нет, вы не ошиблись, — сказал он наконец глухим голосом, — напрасно я бы стал отрицать. Вам дали и повод, и разрешение. Я не знал, отправитесь ли вы туда или нет. Но я знал, что это не исключено. Я знал, что оставляю дверь открытой.
— Почему вы позволили случиться этому? — тихо спросил я, наклонившись к нему.
Он бросил на меня подозрительный и высокомерный взгляд, взгляд человека, находящегося у руля власти, которого неожиданный вопрос застал врасплох; получилось, что я расспрашиваю его, и в течение нескольких мгновений он колебался, не принять ли ему величественную позу, но потом едва заметным жестом опустил голову.
— Есть такие вопросы, которые здесь, в общем-то, не задают. Но я пригласил вас без свидетелей…
Он опять улыбнулся какой-то отсутствующей улыбкой, как человек, продолжающий вести учтивую беседу, пряча в рукаве оружие. На миг в голове у меня промелькнуло воспоминание о тюрьмах Наблюдательного Совета и о тайно приведенных в исполнение приговорах, но теперь я испытывал уже не чувство страха, а полностью заглушившее его чувство острого, почти болезненного любопытства.
— Кому еще и давать объяснение, как не тому, кто способен его понять? — сказал он вдруг с необыкновенно задушевной улыбкой. — То, что я тебе сейчас скажу, здесь бы никто не услышал. И никто не услышит от тебя, — добавил он быстро и резко, — я здесь хозяин, Альдо, и вздумай ты рассказать кому-нибудь что-то из услышанного, это тебе дорого бы обошлось. Мне хочется поговорить с тобой, как мужчина с мужчиной, потому что ты мне близок, потому что я час за часом следил за тобой издалека, потому что я был той силой, которая поддерживает тебя и продвигает вперед, потому что я был вместе с тобой на корабле…
Он опять принялся медленно ходить взад и вперед.
— …Я любил власть, — продолжал он довольно громким голосом, плохо согласующимся — как у человека, говорящего во сне, — с резонансом и размерами комнаты, отчего приходилось напрягать слух. — Грех жаловаться на собственное удовольствие… Она тешила меня на протяжении долгих лет. Власть, Альдо, значит очень много; поскольку ты здесь тоже можешь в свою очередь добиться большого влияния, то не верь тем, кто захочет внушить тебе отвращение к власти. Существует такая философия, которая разрастается, как лишайник на развалинах; ее сторонники прославляют воздушные субстанции и предают анафеме то, что зарождается на плодородных почвах; они будут предостерегать тебя против суетности опыта и отвращать от всего, что проросло не от засухи; но только поверь мне: не стоит жалеть усилий, потраченных на то, чтобы пустить корни, и государство всегда стоит того, чтобы им управлять, даже если это государство разваливается. Понимаешь: движешься между двумя живыми изгородями склонившихся людей, а когда ты интересуешься людьми, то зрелище склонившего голову человека действительно заслуживает того, чтобы задержать на нем свое внимание: выигрываешь время — они ведь лишь в таком положении выделяют свой собственный аромат, без примесей; чтобы побыстрее узнать характерный запах какой-нибудь древесной породы, нужно сломать ветку пополам. Таким вот образом, совсем недавно, Альдо, я узнал твоего отца — оказалось, что я совершенно не знал его: он просто был в течение двадцати лет моим другом; понадобилось, чтобы он пришел попросить меня назначить его на должность. Я получил живейшее наслаждение, а кроме того, меня привлекла еще одна вещь: в течение тридцати лет я был человеком книг, ну и что! Я знал историю во всех ее подробностях, взаимосвязь, объективную необходимость и механизм событий, знал все, за исключением одной вещи, являющейся великой тайной — тайной детской, потому что ее понять можно, лишь попробовав ее руками; меня озадачивала ошеломляющая легкость, с какой все делается. Обнаружил я и еще один, почти неиссякаемый источник наслаждения: констатировать, что машина работает, что стоит только нажать на кнопку, и в движение сразу приходят тысячи винтиков. Вначале было такое ощущение, будто то, что я вижу, происходит не наяву: оказаться перед всеми этими ручками и крутить их, крутить… даже голова немного кружилась; а потом появляется еще одно развлечение: когда к одной и той же цели стараешься прийти разными путями. Можно долго-долго без устали смотреть, как шестерни впиваются в тело: выделения разминаемой человеческой материи — это, уверяю тебя, аромат, который бьет прямо в нос, это совсем не то, что понять устройство мельницы. В общем, она доставила мне немало приятных моментов, вся эта механика, от которой визжали не только зубчатые колеса; то было хорошее время, я о нем не жалею. А потом, потом пришло нечто другое…
