Юкио МИСИМА - НЕСУЩИЕ КОНИ
К и т а д з а к и. Нет, он, в отличие от лейтенанта Миуры, почти со мной не говорил, был довольно холоден, куда уж там отзываться о гостях…
П р о к у р о р. Подождите, кто это лейтенант Миура?
К и т а д з а к и. Он жил в пансионе, на втором этаже, его комната была как раз в противоположном конце. Гуляка, но человек интересный…
П р о к у р о р. Скажите, запомнилось ли вам что-то примечательное, что происходило между лейтенантом Хори и его гостями?
К и т а д з а к и. Ну, да. Как-то вечером я нес ужин лейтенанту Миуре, и когда проходил мимо комнаты лейтенанта Хори, то еще удивился, услышав, как он говорит громким голосом, словно отдает приказ.
П р о к у р о р. А что лейтенант Хори говорил?
К и т а д з а к и. Этого-то я точно не помню. Он вроде сердился: «Договорились? Откажитесь от этого».
П р о к у р о р. А вы не поняли, от чего отказаться?
К и т а д з а к и. Да нет, я слышал только это. Во всяком случае, я тогда старался не уронить столик, ноги у меня ходят плохо, и я думал только, как бы поскорее донести еду до комнаты лейтенанта Миуры. В тот вечер он, видно, был очень голоден, торопил меня: «Эй, дядя, давай еду поскорее», поэтому урони я там столик, на меня рассердился бы Миура. Когда я поставил перед ним еду, он только ухмыльнулся: «Наконец-то», а так ни о ком не говорил. Я думаю, что у военных это хорошая черта — не сплетничать.
П р о к у р о р. А сколько человек в этот вечер было в гостях у лейтенанта Хори?
К и т а д з а к и. Ну, думаю, один. Да, один.
П р о к у р о р. Когда это было, я имею в виду тот вечер, когда лейтенант Хори сказал: «Откажитесь»? Это чрезвычайно важно, поэтому вспомните точно. Год, месяц, число, час. Вы ведете дневник?
К и т а д з а к и. Нет, невероятно.
П р о к у р о р. Вы поняли мой вопрос?
К и т а д з а к и. Что?
П р о к у р о р. Вы ведете дневник?
К и т а д з а к и. А-а, дневник? Нет, не веду.
П р о к у р о р. Итак, тот вечер… когда это было? год, месяц, день, час?
К и т а д з а к и. Скорее всего, в прошлом году. Точно не летом, потому что меня не удивили плотно закрытые перегородки. Наверное, не в начале лета или осени, все-таки было достаточно, но все-таки безумно холодно, думаю, ближе к апрелю или после октября. Был час ужина… День… да нет, точно не помню.
П р о к у р о р. Ближе к апрелю или после октября? Вы не можете решить, в апреле или в ноябре?
К и т а д з а к и. Я как раз пытаюсь вспомнить… Да, то ли октябрь, то ли ноябрь.
П р о к у р о р. Так что, октябрь или ноябрь?
К и т а д з а к и. Ну, это я не могу вспомнить.
П р о к у р о р. Можно считать, что это было в конце октября или начале ноября?
К и т а д з а к и. Да, можно. Простите, что не могу помочь вам.
П р о к у р о р. А кто был тогдашний гость?
К и т а д з а к и. Имени я не знаю. Лейтенант Хори обычно говорил только, что в такой-то час придет столько-то молодых людей и чтобы я их пропустил к нему.
П р о к у р о р. Ив тот вечер в гости пришел молодой человек?
К и т а д з а к и. Да, я думаю, студент.
П р о к у р о р. Вы хорошо запомнили его лицо?
К и т а д з а к и. Ну-у… Да.
П р о к у р о р. Свидетель, обернитесь назад. Есть ли среди обвиняемых человек, который приходил в тот вечер к вашему постояльцу? Можете встать, пройтись, как следует изучить лицо каждого.
…
Исао, когда к нему приблизился сгорбленный высокий старик, дал ему вглядеться в свое лицо. Глубоко посаженные глаза были мутными, они напоминали устриц. Коричневые прожилки разбегались по белкам, зрачки сузились, один был совсем без блеска, словно родинка.
Взглядом Исао изо всех сил стремился подсказать: «Это я, я был там». Открывать рот было запрещено. Однако глаза старика, хотя лицо Исао было прямо перед ними, смотрели в пустое пространство между Исао и его соседом, как будто завороженные витающей там тенью.
Палка медленно заскользила по полу. Теперь он осматривал Идзуцу. В Исао старик вглядывался дольше, чем в остальных, поэтому Исао был уверен: тот наконец его вспомнил.
Китадзаки, вернувшись к своему стулу на свидетельском месте, опершись локтем на палку, приложил пальцы ко лбу и погрузился в раздумье, силясь ухватить и собрать воедино воспоминания, ускользавшие из затуманенного мозга.
Прокурор раздраженно спросил с кафедры:
— Ну как? Вспомнили?
Китадзаки, не глядя в сторону прокурора, еле слышным голосом ответил, обращаясь скорее к собственному отражению в полированном дереве кафедры:
— Да. Конечно, я не совсем уверен… Самый первый обвиняемый…
— Иинума?
— Я не знаю, как его зовут, но в лице молодого человека, который сидит с левого края, есть что-то знакомое. Он точно приходил ко мне в дом, но я не могу понять, было ли это в тот вечер или в другой раз. Может статься, я видел его совсем не с лейтенантом Хори.
— Может, в гостях у Миуры?
— Нет, не у него. Довольно давно ко мне в пристройку приходил молодой человек с женщиной, я так думаю, не он ли…
— Иинума приходил с женщиной?
— Я точно не знаю, но он очень похож…
— Когда это было?
— Сейчас вспомню… Да, кажется, он бывал у меня лет двадцать назад.
— Двадцать лет назад?! Иинума с женщиной?! — вырвалось у прокурора — на местах для публики раздался невольный смех.
Китадзаки, не обращая на эту реакцию никакого внимания, упрямо повторил:
— Да. Больше двадцати лет назад…
С показаниями этого свидетеля все было ясно. Публика посмеивалась над старческим слабоумием. Хонда тоже сначала усмехнулся, но когда старик во второй раз с самым серьезным видом повторил: «Больше двадцати лет назад», Хонду вдруг пробрала дрожь.
Он когда-то слышал от Киёаки о его свиданиях с Сатоко, которые проходили в пристройке пансиона для военных. Тогдашний Киёаки и сегодняшний Исао были одного возраста, но во внешности у них не было ничего общего. Однако в душе Китадзаки, стоящего на пороге вечности, воспоминания путались, и выцветшие оттенки событий, которые происходили у него в доме, связались, перешагнув время, с сегодняшним днем, давняя любовная страсть и сегодняшняя пылкая преданность переплелись в неожиданном месте, и могло получиться так, что всплывшие на поверхность похожей на взбаламученное болото памяти два чудесных цветка лотоса — красный и белый — росли из одного стебля. Именно благодаря этой путанице душу Китадзаки вдруг озарило странно прозрачное сияние, разлившееся в мутном, сером болоте. Пытаясь ухватить этот невыразимо чудный свет, он упрямо повторял одно и то же, не обращая внимания на смешки публики, на гнев прокурора.
И Хонде, понявшему это, показалось, что ослепительно сияющая поверхность судейской кафедры янтарного цвета и импозантные черные мантии служителей закона разом померкли в лучах жаркого летнего солнца, проникавшего через окно. Он видел, как в этих лучах на его глазах теряет свои четкие очертания величественная система судебного порядка, тает, словно ледяная крепость. Китадзаки определенно поймал взглядом нечто, окутанное слепящим светом, невидимое обычному глазу. Летнее солнце, заставлявшее светиться каждую иголочку на росших во дворе соснах, высвечивало своими лучами строже, внушительнее, чем заполнявший зал судебный порядок.
— Есть ли у защиты вопросы к свидетелю?
— Нет, ваша честь, — рассеянно ответил Хонда.
— Благодарю, свидетель, покиньте суд, — подытожил председатель.
— Я прошу разрешения выставить свидетеля, присутствующего в суде. Это Макико Кито. В интересах Иинумы и других проходящих по этому делу обвиняемых я хотел уточнить, как изменились намерения Иинумы за три дня до намеченных событий, — заявил Хонда.
В процессуальном кодексе по уголовным делам не была специально оговорена возможность вызова свидетеля из присутствующей в зале публики, и Хонда воспользовался обычной практикой, когда в целях подтверждения доказательств председатель давал на это разрешение после консультаций с прокурором и членами суда.
Вот и сейчас председатель испросил мнение прокурора, и тот с равнодушным видом согласился. Он пытался показать, что не придает этому ни малейшего значения. Затем председатель суда, наклонившись, о чем-то шепотом переговорил со своим помощником справа, потом, таким же образом, — с судьей слева, и вынес решение:
— Хорошо. Вам это разрешается.
Так в дверях судебного зала появилась Макико, одетая в струящееся полоской темно-синее кимоно, которое опоясывал белый оби, сотканный в Хаката.[75]
Эта присущая только ей белизна кожи, напомнившая в разгар лета о прохладе льда, ее лицо в рамке скрывающих уши черных как смоль волос и ворота кимоно, безмятежное, будто весенний пейзаж. Под влажно блестящими, живыми глазами легли едва заметные сумеречные тени. Шнур, державший пояс, был схвачен нефритовой пряжкой — темно-зеленой рыбкой. Зеленый блеск камня придавал строгость довольно свободной одежде. За невозмутимостью скрывалось напряженное изящество, по бесстрастному лицу невозможно было понять, опечалена она или насмешливо улыбается.
