Андрей Иванов - Путешествие Ханумана на Лолланд
«Ханни-змея-соси!»
Ханни посмотрел на меня, как на умалишенного, спросил: «Что соси?»
«Вот, нога! Змея! Сосать надо!»
Хануман махнул рукой и сказал, что я вру.
«Ханни! Идиоты видели, сейчас подтянутся!»
Тут вдруг рядом возник Непалино, который, внезапно осмелев, сказал насмешливо: «Если его бы укусила настоящая ядовитая змея, он бы уже сдох. Но нет такой змеи во всей Дании! Все змеи вместе взятые должны укусить, чтоб этот сдох!»
И он захихикал, приоткрыв уголок рта. Непалино почему-то считал, что я просто образец выживания. Он брякнул свои фразы, повернулся и собрался куда-то шлепать на кухню, глянуть, не угостит ли его кто чем-нибудь. Я на него заорал:
«Сука! Эй! Я сказал, эй! Ты! Ублюдок, бля! Иди сюда! Сосать любишь — так пососи палец на ноге!!!»
А Непалино обернулся в полоборота и так сказал лениво:
«Змеи в Дании так же ядовиты, как комары. Не будь идиотом. Не паникуй. Помой рану. Налепи пластырь. Поболит и пройдет. Дания поди не Непал…»
И пошлепал дальше, побрякивая ключами в штанах.
«Да ну вас всех на хуй, ублюдки!!!» — заорал я на них, и посмотрел на ногу; она начала пухнуть на глазах. Хануман присел, спросил:
«Какого узора на спине змея была?»
Михаил, тяжело дыша, сказал:
«Медянка была!»
Хануман, конечно, понять не мог.
«Если б медянка была, — сказал тоже по-русски Иван, — давно бы того…»
«Молодая медянка, молодая», — настаивал Михаил.
«Да не медянка, не гадюка вообще, а уж…»
«Какой уж! — закричал я. — Я что, не почуял, как яд в ногу влился?! Какой уж кусать будет?»
Хануман поднялся с корточек; таким серьезным я его еще не видел.
«Да, — сказал он, — это серьезно, надо к врачу…»
«Нет, — отрезал я, — не к врачу!»
«Иван, — сказал Михаил, — лети к врачу, скажи, что тебя змея укусила, пусть даст чего!»
«А как я докажу… у меня же нет раны на ноге…»
«Давай я ножичком ковырну пару раз!»
«Иди ты знаешь куда!»
«Хватит пиздеть! Надо ехать!» — запаниковал я.
«Куда?»
«Не знаю! Нога же пухнет! На глазах пухнет нога! Давай, двигай к машине, едем в город!»
Хануман достал свой мобильный телефон, набрал, чего не делал никогда, чей-то номер, и быстро заговорил на хинди; потом снова набрал; снова поговорил; снова набрал; поговорил; выругался на своем; снова позвонил; долго говорил; выругался; позвонил и заговорил по-английски: «Это последняя надежда, — сказал он, — уже не знаю, кому еще могу позвонить, все посылают… Змея укусила! Антибиотики? Какой пенициллин? Откуда я возьму? Да пухнет нога, каждую секунду вздувается… Ехать к тебе? Сейчас едем! Давай живей в машину!»
«Какую?»
«Твою, дурак, заводи, быстро в Ольборг едем, живо!»
«Бензина нет…»
«А голова у тебя есть? Живей!»
Мы сели в машину, быстро заправились у грузина; тот не взял денег, так как вошел в положение, когда ему предъявили мою ногу, которая вспухла так, что не хотелось видеть… Меня уже лихорадило; не то нервы, не то температура… Яд! Яд! Яд!
Машина еле тащилась; я думал, что это был мой катафалк; до Ольборга ехать было полтора часа, а мы ехали все три! Бесконечность! Как я думал, смерть была во мне и все вокруг ей было радо поспособствовать…
Въехали, наконец, в город. Михаил, который страдал топографическим идиотизмом в еще большей степени, нежели я и Хануман вместе взятые, не мог найти улицу, которая называлась Годхобсгэдэ. О, какое название! Когда же мы останавливались и спрашивали у прохожих дорогу, никто не мог понять, какая улица нам нужна, потому что никто из нас не мог правильно произнести это бесконечное слово, и потому надежда, которая таилась в этом слове, отворачивалась и ускользала от меня. Я практически уже просто бредил. Я думал, что уже на три четверти состою из яда! Что во мне уже было литра два-три яду! Что я вот-вот начну гнить изнутри или зримо разлагаться!!!
Когда мы оказались на месте, я уже не мог наступить на ногу, которая стала втрое больше, чем была! Какая ужасная боль! Меня подняли, нога потянула вниз, она была такая тяжелая, что, кажется, была готова запросто отвалиться. Впрочем, как и другая нога, и рука, а голова, голова могла покатиться, и ее подобрал бы какой-нибудь бродяга, как кочан капусты! Меня пронесли мимо машин, двух столбов и человека, который стоял между столбами, с телефоном у уха и открытым ртом, он смотрел мне вслед немигающим взглядом. Я подумал, что сейчас он донесет кому надо о моей смерти, и людям с телефонами дадут отбой или новое задание: следить за кем-то другим.
Внесли в квартиру Хью. Тот сидел за столом с неким Полом, — меня никто не стал с ним знакомить… Оба стали изучать мою ногу. Пол сказал: «Во-во, точно как у меня, как эбойла, помнишь? Я чуть не умер тогда, капилляры стало рвать, кровь пошла по ноге под кожей, нога распухла, опухоль поднималась выше по ноге прямо к органам, моментально распухло бедро, если б не сыворотка, я бы сейчас с вами тут не сидел…» Хью дал мне пенициллин, три штуки, поставил ногу в таз с каким-то порошком; игнорируя нас, стал совещаться с Полом: «Чего делать?» — «Как чего делать?.. Парня надо спасать…» — «Сам вижу… спасать… Как?..» — «Надо думать…»
Они были здорово пьяные; пивных бутылок вокруг расползлось море, ступить было некуда, даже одной ногой. Пол натягивал губы и все запасы кожи на лице, выражая тем самым полную неспособность принять какое-либо решение. Хью вращал глазами, утирал маслянистый рот, вздувался всем телом, тянул воздух. Пол шевельнул единственной извилиной на лбу и сказал, что надо ехать к врачу, если парень жить хочет. Я закатил глаза и сказал, что лучше умру, чем отдамся ментам.
«Ну причем тут менты? — сказал Пол. — Ведь есть врачи, которые не станут ментам ничего говорить!»
«Мы таких врачей не знаем…»
Пол сказал, что мог бы позвонить, но у него нет телефона. Хануман достал свой телефон. Пол позвонил, говорил пару минут, объяснил ситуацию какой-то Зузу, сказал, что нога выглядит ужасно, у парня температура, сам не знает, что говорит, почти бредит… «Доставить к вам и немедленно? Понял, будет доставлен,» и встал. Приказал отнести меня в машину. Ногу волокли точно якорь. Казалось, что некоторое время даже несли отдельно. Как ребенка на руках. И все же, все же — проклятье! — я не мог не задеть ею дверцу! Через семь часов я был в Хускего.
Но чего мне стоило это путешествие!
То трясло, то кидало в жар, тошнило, рвало, было неотвязное видение: неизвестная улица, по которой бегает стайка неразлучных карманных собачек, они бегут направо, и меня тошнит, налево — обдает холодом, и куда я ни посмотрю, туда они и бегут, неотвязно, и так это было мерзко, была в этом такая неизбежность, такое плохое предчувствие конца, ужасного, страшного конца, который наступил бы в тот момент, когда стайка карманных собачек бросилась бы врассыпную. Это было бы самое страшное! Самое немыслимое и самое страшное! Казалось, что я куда-то лечу, на каких-то прозрачных едва ли зримых крыльях. Приходил в себя, когда начинал трясти Хануман; он будил меня, заставлял говорить, бороться, а Пол говорил: «Оу, он уже совсем посинел, и синеет дальше, это не выглядит очень хорошо, не выглядит совсем хорошо, вообще охуеть, как хуево это выглядит!» И я провалился в бред, в котором кто-то дергал меня за ногу и что-то шептал, что-то пелось, что-то двигалось, что-то переливалось, вливалось в одно ухо зеленого цвета, выливалось через другое синего, все это бурлило, и я вместе с этим…
Когда я пришел в себя, доктор убирал ватку от моего обожженного носа; я задыхался, по лицу тек пот, я видел старичка: совсем старый, совсем ветхий старик, он стоял и говорил по-датски маленькой озабоченной женщине в платках, что — если я правильно понял — может помочь только одно, и немедленно, у него есть это, но вот он не знает, есть ли у меня аллергия и вообще, как мое сердце отреагирует, она в платках сказала, что если это не сделать, то я умру, а если сделать — то есть шанс: «Ну, — сказал старик, — если я сделаю укол и он умрет, меня привлекут!» — «Ага, тогда кто-то другой должен сделать укол?» — «Логично…» В комнате не было никого, никого, кроме нас троих, и Ханумана, но он был не в состоянии сделать укол, тем более в вену, потому что пока суть да дело, как выяснилось позже, его очень здорово накурили. Я внезапно пришел в себя, сказал, чтоб дали мне шприц! Доктор молча отломил головку от ампулы, наполнил и дал мне шприц. Все плыло перед глазами; я собрался, поймал вену, поймал, увидел, что в шприц брызнула и побежала кровь, не стал брать контроль, а сразу погнал по вене, уверенно, бесповоротно, не боясь, что задую, или что-то там, что бы ни было, а оно уже пошло, пошло, пошло с ветерком!!! Такая свежесть! Такая свежесть! Такая легкость! Я понятия не имел, что там было за противоядие, но меня понесло, понесло, и носило, да так, как никогда в жизни не носило! «Эй, док, — сказал я, — ты это… ничего не перепутал? Это случайно не фентонил, а?» — Тот посмотрел на меня, уже пергаментный и с глазами цвета рубина, и сказал: «Лучше тебе не знать, что это такое, и больше не повторять этого никогда, никогда, никогда…»
