Роберт Крайтон - Камероны
Все оказалось настолько просто, что он даже рассмеялся вслух от того, как все взаимосвязано. Вот он, голодный углекоп, явился красть рыбу, а украсть ее он сможет только потому, что он голодный углекоп, – другим это не дано. Он соорудит перемычку и устроит загон для своего лосося, причем сумеет это сделать в воде и в кромешной тьме благодаря тому, что лучшую половину своей жизни проработал в такой сырости и такой кромешной тьме, каких никогда не знала эта долина.
Он решил, что правильнее всего работать в одежде, а потом высушить ее у огня. Придется рискнуть и часа в три или четыре утра развести костер – иначе ни за что ему не вынести лосося из лощины и не перевалить через гору по снегу и холоду. Тогда ни он сам, ни рыбина никогда не доберутся до дома.
Он стал сооружать первую перемычку, войдя в воду, которая была ему выше колен. Руки у него приноровились к камням – он инстинктивно чувствовал и, даже не видя, знал, где взять следующий камень. Когда надо было соорудить в шахте подпорку, чтобы поддержать свод, лучше Гиллона на «Леди Джейн № 2» никто этого не делал. А поскольку почти все камни, которые попадались ему сейчас под руку, были гладкие – следствие многовековой работы воды, – дело продвигалось быстро. Он мог работать так часами, согнувшись вдвое, напрягая главным образом мышцы спины и бедер, и его маленькая дамба все росла и росла – он закончил ее, даже не остановившись для передышки. Только трудяга из шахтеров и мог это сделать, подумал Гиллон. Теперь уже лососю не уйти в темную глубину заводи. Окружение большой рыбины началось.
Лосось, конечно, мог при желании рвануться вперед, но Гиллон все свои расчеты построил на том, что рыбина еще не готова двинуться дальше. Назад лосось тоже не пойдет – это было бы против его естества, против заложенного в нем инстинкта миграции. У Гиллона заломило ноги – он не знал, хороший это признак или плохой. Ему хотелось вылезти из речки и развести костер, но он боялся: еще получится, как с яйцом. Нет, лучше привыкнуть к боли. Льда в воде пока не было, значит, в ней градусов сорок, подумал Гиллон, а при сорока градусах ноги у него не отмерзнут, особенно если остальная часть тела не в воде. Словом, пока вода бежит, будет бежать и кровь в его жилах, и он принялся за вторую перемычку.
Гиллон понятия не имел, сколько было времени, когда он закончил вторую перемычку и вылез из воды. Сквозь верхушки сосен он видел луну и звезды – их свет приглушит блеск пламени, когда он разведет костер.
Теперь рыбину с трех сторон окружали стенки: впереди – валуны, а по бокам – перемычки. Теперь можно ее и брать, если, конечно, она не пойдет назад, а можно соорудить еще одну перемычку и окончательно запереть лосося. Гиллон ступил в воду и принялся возводить новую стенку. Приблизительно через час загон был готов и настало время бить лосося.
Заводь была фута в три глубиной – слишком глубокая, чтобы Гиллон мог прикончить рыбу камнем или огреть ее по голове своей палкой с медным набалдашником. Надо развести у края заводи костер, совсем маленький, костер-приманку, потому что лосось – он как друид: обожает огонь и солнце, его так и тянет к ним. Гиллон разжег костер и стал ждать, и, когда серебристая голова рыбины вдруг показалась над поверхностью воды, он ударил.
Он считал, что зашиб ее, уверен был в этом, но голова ушла под воду, рыба мелькнула и исчезла. Он принялся хлестать палкой по воде, однако это ничего не давало. Тогда он плюхнул в заводь тяжелый камень, но тот прошел возле самого бока рыбины, лишь слегка задев ее.
– Наглая сволочь! – крикнул Гиллон.
Он был в ярости, потому что не желал видеть реальности, не желал думать о том, что ему придется сделать. Ночь истекала. Если он хочет получить своего лосося, то должен сам пойти за ним.
Он слышал об этом в дни своей юности – о том, как рыба борется с человеком. На западе Шотландии, на побережье у основания гор, мальчика объявляют мужчиной после того, как он побывал в образуемых приливом заводях и руками или ножом убил своего первого лосося. Но вода в тех местах теплая, а заводи мелкие, да и рыба там не такая озверелая, как здесь, когда она жаждет продолжить свой род. Гиллону жаль было, что придется на это пойти, – жаль себя, но не меньше жаль и лосося. Он знал, сколько мук претерпела эта рыбина, прежде чем попасть сюда: годы в Северной Атлантике, когда приходилось непрерывно спасаться от дельфинов и тюленей, морских львов и акул, и, наконец, долгий путь домой – сотни миль по океану, затем вверх то бурным рекам и питаемым снегами ручьям сюда, в эту заводь, где лосося поджидала судьба в лице Гиллона Камерона, углекопа и браконьера.
Он перелез через возведенную им стенку в заводь и замер. Рыбина не шевельнулась. Он шагнул – и рыбина передвинулась; сделал еще шаг, прижимая ее к валунам, и вот она коснулась их головой, коснулась камня ртом, по-прежнему держа курс вверх по течению – туда, где находилась ее цель, и тогда Гиллон, не давая себе времени на раздумье, бросился на нее.
Рыбина забилась, пытаясь высвободиться, с такой силой, какой Гиллон и представить себе не мог; не мог он себе представить и того, что вода охватит его таким ледяным панцирем. Он держал рыбину и раскачивал, шмякая носом о гладкие камни, стараясь размозжить ей голову, а она билась у него в руках, извиваясь всем телом, стараясь высвободиться, и под конец, напружинив все силы, вырвалась – Гиллон не смог ее удержать, и она канула на дно заводи, одуревшая и, может быть, даже раненная.
– Прости меня, – сказал ей Гиллон.
Он привалился к валуну, чтобы вода вытекла из-под рубашки и брюк. «Наверно, я рехнулся», – подумал он. И попытался представить себе эту картину: вот он стоит в заводи, которую сам перегородил, в лесу, глухой ночью, в глухую зимнюю пору, и, рискуя быть раненым, рискуя замерзнуть насмерть, рискуя попасть в тюрьму, пытается голыми руками забить сорокафунтового лосося, – руками окровавленными, изрезанными острыми плавниками рыбы.
Он нашел камень, маленький острый камень. Ему не хотелось резать, обезображивать своего лосося, но сейчас Гиллон понял, что иного выхода нет.
– Прости меня, – повторил Гиллон и снова погрузился в воду.
Обхватив руками лосося, он попытался приподнять его, вытащить из воды, но спинной плавник рыбы больно врезался ему в грудь, она била его хвостом по бедрам. Тогда он всадил камень ей в голову и швырнул ее назад, в воду. Лосось был по крайней мере пяти футов длиной.
Теперь он был ранен и, стряхнув с себя вызванное холодом оцепенение, начал отчаянно бороться за жизнь, за то, чтобы дано ему было породить новую жизнь. Он подплыл к перемычке, ударился носом о камни, потом хлестнул по ней хвостом, пытаясь ее свалить. Гиллон знал: сейчас лосось прыгнет.
В перегороженной заводи у рыбы не было места для разбега и потому прыжок получился замедленный, прямо вверх, без броска вперед; тело рыбины сверкнуло серебром и золотом в свете костра, разведенного на берегу, и Гиллон с такой силой ударил по ней камнем, что она рухнула в заводь почти безжизненной массой. Гиллон увидел, как она лежала на дне, слегка повернувшись на бок.
– Умри, – сказал он. – Да умри же ты, ради бога.
Она снова всплыла, очень медленно, и Гиллон, не желая больше ее бить, сам не зная, что дальше делать, схватил рыбину, поскользнулся и нырнул в заводь, но не выпустил лосося, даже когда тот глухо стукнулся о камни. Гиллон почувствовал во рту гравий и камешки и что-то соленое – должно быть, семя, которое лосось выбросил из себя, чтобы оплодотворить неведомые икринки, до конца выполняя то, что положено, стремясь продолжить жизнь, хотя рядом уже стояла смерть. Гиллон нащупал рот рыбины, скользнул рукой вдоль головы, нащупал жабры, – теперь он знал, что доконает лосося. Он протиснул руку в жабры, пока не почувствовал, что она вошла рыбе в рот, – вот теперь он доконал его, своего лосося; Гиллон поднялся во весь рост, спотыкаясь и дрожа, перелез через стенку и потащил лосося из реки – по прибрежным валунам и вверх по скользкому берегу на дорожку. Лосось почти не шевелился. Он лежал в снегу и словно ждал своей судьбы, только глаз его, казалось, следил за движениями Гиллона. Все-то он понимает, подумал Гиллон. Он нашел свою палку и стремительным точным ударом по голове прикончил лосося.
– Прости меня, – сказал он. – Пожалуйста, прости.
Он вернулся к лососевой речке и оглядел построенную им тюрьму. Без рыбины она казалась много больше – как окно, с которого сняли занавески, и Гиллон сам удивился, что мог такое возвести. Он намеревался разрушить стенки, чтобы речной пристав так никогда и не узнал, что тут произошло, но сейчас ему захотелось, чтобы пристав все понял. Ему захотелось, чтобы и пристав подивился на дело рук его, и вдруг подумалось, что рассказ про углекопа – а рано или поздно по кладке стенок люди поймут, что это был углекоп, – войдет в число легенд об этой речке и будет передаваться из уст в уста многие годы – пока он будет жив и потом.
