Маргарита Меклина - Моя преступная связь с искусством

Она страдала депрессией и расстройствами психики, из-за чего периодически ложилась на лечение в санатории, где причиной шизофрении считали ее лесбиянство. Доктора, чтобы вылечить ее от «сексуальных расстройств», применяли шоковую терапию и популярное в те времена заворачивание в мокрые простыни.

Но, несмотря на «лечение», Соня продолжала влюбляться.

Ее первой «музой» была сверходаренная и сверхэнергичная швейцарка Аннемари Шварценбах, жена дипломата, за которой тянулся длинный шлейф скандальных романов.

Один — в Тегеране, с прекрасной турчанкой, дочкой посла (сегодня за такое в Иране казнят). Другой роман — с женщиной-археологом на раскопках в Туркменистане, вследствие чего Шварценбах оттуда выгнали в шею.

Когда Аннемари познакомилась с Соней, Соне было семнадцать. Аннемари, писательница и фотожурналистка, была старше ее на десять лет.

Судьбы их схожи. Обе происходили из зажиточных швейцарских семей. Обе пытались покончить с собой из-за несчастной любви. Обеих общество не принимало и не хотело понять.

Собственная семья (текстильщики, толстосумы) считала Аннемари вырожденкой. Несмотря на ее публикации. Несмотря на путешествия в Ленинград и Москву, Марокко и Конго, Афганистан и Ирак, откуда она привозила полные гражданского пафоса снимки.

Засняв на фотопленку зарождение фашизма в Восточной Европе и Великую Депрессию в США, Аннемари спешила жить и любить, как будто предчувствуя, что в возрасте тридцати четырех лет упадет с велосипеда и разобьется.

Второй любовью Сони была замужняя художница Алис Рахон. После разрыва с ней Соня зареклась любить женщин, но в тридцать лет встретила художницу Манину Терен…

Была еще уже упомянутая арт-дилерша Бетти Парсонс, которая, будучи Сониной близкой подругой, представляла ее творчество в течение десяти лет. Говорили, что она переспала с самой Гретой Гарбо! В двадцатых и тридцатых годах Парсонс не скрывала своего лесбиянства, но Америка после Второй Мировой войны посуровела и Бетти пришлось забиться «в клозет». Как она на закате жизни — когда уже не надо было оберегать свою профессиональную репутацию — сообщала биографу:

«Понимаешь, когда ты отличаешься от других, все тебя ненавидят. Они тебя просто не переносят на дух и пытаются сделать все возможное, чтобы тебя растоптать. Мне было известно слишком много подобных историй. Я совсем не хотела попасть под копыто толпы».

А Соня не дала себя растоптать. Она повесилась в собственной студии в возрасте сорока пяти лет. Ей больше не надо никому доказывать, что она не вырожденка. Никто больше не заворачивает ее в мокрые простыни. Не делает инъекций, пытаясь погасить гадкой микстурой жар однополой любви. Ей больше не нужно, разорив семью дорогостоящими лечениями в санаториях, трудиться ни бухгалтером на фабрике, ни в прачечной для душевнобольных, ни в фирме по импорту куриных яиц.

От ее мраморной спины, от ее ямочек на щеках, от ее мальчишеской миниатюрной фигуры, от ее увлечений музами, Манинами, Алисами и другими богинями, от ее альпийских ботинок, от атласа и бархата тела ничего не осталось.

Только — картины.

У розы нет зубов:

работы Брюса Наумана шестидесятых годов

Выставка современного американского инсталляциониста Брюса Наумана в музее Университета Калифорнии, Беркли.

В название экспозиции вынесена фраза из «Философских исследований» известного философа Людвига Витгенштейна, чьими работами — наряду с произведениями Самуэля Беккета, Владимира Набокова и Алана Роба-Грийе — тяготеющий к игре в слова и понятия Науман зачитывался. Так же названа одна из представленных на выста, вке работ, свинцовая табличка с оттиснутыми на ней словами «A Rose Has No Teeth», отлитая двадцатичетырехлетним студентом отделения искусств Брюсом Науманом в 1966 году. Эту т. а, бличку он намеревался прикрепить к дереву с расчетом на то, что со временем она полностью врастет в него и будет закрыта корой, дем, онстрируя, что как бы мы ни старались, выдавая на-гора свои инсталляции, романы и фильмы, природа всегда одержит над нами победу.

Несмотря на активный промоушн недавно открывшейся выставки Брюса Наумана в Беркли (лично мне попалось на глаза объявление в местной бесплатной газете и плакат на стене электрички), а также на тот факт, что в первый четверг каждого месяца посетить галерею можно бесплатно, народу в выставочном зале было немного.

Студенты, работающие в галерее, предупреждали всех посетителей, чтобы те держали сумки прямо перед собой, чтобы ненароком не сбить с ног какую-нибудь неустойчивую инсталляцию, а также, заметив, что я записываю за экскурсоводом, попытались всучить мне карандаш, утверждая, что ручкой рядом с произведениями искусства писать нельзя.

За исключением этих мешающих восприятию искусства штришков, выставка оставила приятное, хотя и несколько недоуменное впечатление. Скажу честно: корпус работ Брюса Наумана — имени известного в так называемом «art world», из тех, о ком говорят с придыханием — был мне незнаком. Да, я знала, что он практически живой классик и пионер видеоарта, знаменитый также работой со звуком и инсталляциями с применением неоновых трубок, однако, этот художник не вызывал у меня никаких ассоциаций, кроме как, например, с Майком Наумовым и Брюсом Ли.

Отсутствие специальной подготовки стало препятствием: мой спутник, после утомительного рабочего будня, наполненного поднятием тяжестей и беганием по узкой утробе американского военного корабля, даже на третий этаж музея еле взобрался, что уж тут говорить о стойком выстаивании перед тремя десятиминутными видео, на которых Брюс Науман покрывает себя толстым слоем грима, так что живое тело, последовательно пройдя через розовые, зеленые, черные и т. д. стадии, превращается в неузнаваемый, кажущийся неодушевленным объект.

Мой спутник растерянно переводил взгляд с картин на скульптуры — организаторами выставки был сделан акцент на студенческой продукции классика инсталляции, еще времен его обучения на арт-отделении в Университете Калифорнии, Дэвис — и спрашивал меня, что же считать «гвоздем» выставки, за что зацепиться.

Времени до закрытия оставалось всего ничего, и мне сразу стало понятно, что любой «посторонний» посетитель, скорее всего, уйдет из музея с пустыми руками, ведь искусство Наумана вряд ли покажется доступным пришедшему «с улицы». За каждой работой стоит определенный концепт, требующий не только домысливания, но и четких объяснений, и поэтому, стоило нам — о чудо! — пристроиться за водящим любителей искусства по галерее, как Моисей по Египту, астеничным арт-аспирантом с острым носиком в виде курсора, как все некоммуникационные работы Наумана тут же встали на свои места, заговорили и обрели смысл.

Вот, например, висящая на стене продольная панель из стекловолокна с пятью разноразмерными вмятинами, озаглавленная «Колени пяти знаменитых художников» («Wax Impressions of The Knees of Five Famous Artists», 1966). Ее скромный бежевый вид вовсе не показался мне божественно-гениальным, однако, как только арт-аспирант объяснил, что панель символизирует выпуклости в неодушевленном объекте, оставленные человеческим телом («тут было колено, отметился живой человек — а теперь после него осталась лишь выемка, свидетельство о произведенной манипуляции, пустота»), как объект «задышал».

Или, вот, например, лежащая на полу огромная, бурая, неподъемная плита из металла («Dark», 1968). Не заметив ее, я чуть не споткнулась — но мой интерес к этой ранней работе Наумана вырос, когда арт-аспирант сказал, что на ее исподе написано слово «dark», не видное зрителю: «когда ты чего-то не видишь, но знаешь, что оно там присутствует, ты перестаешь думать о том, что ты видишь — то есть, об этой самой плите — и начинаешь думать о том, чего ты не видишь (о написанном слове) и чего, может быть, вообще нет».

Или возьмем видео, где Науман выматывающе долго (многие его видео длятся по часу, ибо в 60-е годы видеокассеты длились именно столько, а Брюс доводил все до пленочного конца) манипулирует двумя спаянными вместе водопроводными трубами («Manipulating the T Bar»). Таким образом, неодушевленный объект — эти самые трубы — принимает активное участие в креативном процессе наравне с человеком, подводя одушевленное и неодушевленное к одному знаменателю.

Меня лично впечатлило десятиминутное видео, снятое Науманом под воздействием общения со знаменитой американской авангардисткой Мередит Монк, которая показала ему элементы современного танца («Square Dance», 1967–1968). На этом видео юный Науман — босиком, в «Левайсах» и темной футболке (кстати, в прекрасной физической форме, со стройным телом, на которое стоит полюбоваться) — выполняет упражнения при помощи нарисованного белым мелом на асфальте размеченного прямоугольника. Стоя посредине одной из сторон прямоугольника, Науман, как на занятиях по гимнастике, отставляет ногу вправо, касаясь начертанного на асфальте «угла», а потом приставляет, затем опять отставляет и приставляет, и так далее в математическом, без устали, почти механическом темпе, пока не оприходует все четыре угла.