Алексей Слаповский - Пыльная зима (сборник)

И – тоска.

Попытки начать «серьезный разговор»: не сошлись характерами, ошиблись друг в друге… Он и кричит, и плачет, и грозит, и канючит, говорит, что убьет меня, говорит, что себя убьет… И длиться это будет тринадцать лет и три года – до тех пор, пока он не попадет на своей новой машине в ДТП, – его сомнет и опрокинет еще более новая и мощная машина, поступив с ним, как с жестянкой из-под пива, – и так замкнется круг.

Голова все болела, Давид Давидович озабоченно спрашивал: где именно болит, как именно болит? Бровь, сказал, штопать не будем, и так срастется, будет очаровательная бровь с очаровательным шрамом. Такие шрамы придают женщинам шарм, сказал он. Каламбур, сказала я. Он не улыбнулся. Я спросила: а почему я хуже вижу? Глупости, девочка, глупости, поворачивал он мою голову к свету, с чего ты взяла, что хуже? Между прочим, у каждого из нас один глаз видит не так, как другой, одно ухо слышит не так, как другое. Но кто тебе сказал, что – хуже? Лично у меня один глаз все видит в более ярких цветах. Синее – сине´е, красное – красне´е. А для другого все кажется бледно-синим, бледно-красным. Однако вопрос: тот ли глаз, который все видит ярче, действительно все видит нормально? Может, он как раз видит ненормально, а нормально видит тот, для которого будто бы все бледнее? Так что, девочка, это не один глаз у тебя видит хуже, а другой видит лучше, вот и все.

Я не спорила.

Но на следующий день глаз совсем затуманился. И никак не проходила головная боль. Что-то кололи, боль становилась тупой, но не исчезала.

Какие-то аппараты поставили, какие-то проводки присоединили…

– Небольшое кровоизлияние, – сказал Давид Давидович. – Рассосется, я думаю.

– Это где кровоизлияние? В мозгу?

– Ах, какие ужасы! – рассердился он. – Просто страшно святое место для них голова! Под коленкой какой-нибудь мениск может быть в сто раз страшней!

– Но мозг же!

– И чего ему сделается, твоему мозгу? Гематома-то не в мозгу, а под самой черепушечкой, на чердаке.

– Нет, но я слышала, это опасно! И слепнут, и паралич, и… И вообще, люди, как бревна, становятся – лежат и ничего не соображают. И эту делают… Трепанацию черепа.

– Что еще слышала?

– Вы сами, что ли, не знаете? Не надо меня успокаивать, Давид Давидович!

– Я тебе мог ничего не говорить, кстати. А я сказал. Она слышала! Человек пальчик иголочкой уколол – и умер. А другому снесет полчерепа – и живет сто лет мозгами наружу! Не надо мне рассказывать, что бывает. Бывает – все! – заключил он. – Твое право из этого всего выбирать хорошее или плохое – и об этом думать. Хочешь думать о плохом – тебе же хуже. И я эту нюню собирался любовницей сделать? – удивился Давид Давидович. – И зачем мне такой геморрой на старости лет?

Потрепав меня по щеке, он ушел.

Мать с отцом не появлялись.

Обиделись.

Почему бы и не пообижаться, если ничего серьезного не случилось?

Сама виновата: не защитила мать. Перед какой-то прости господи. Она ей, видите ли, дороже матери сразу стала. Дурой мать назвала. Мать ее вырастила, мать образование дала – и дурой стала, спасибо. У матери только о ней голова и болит, со старшим-то всегда все в порядке, к нему матери всегда приятно в гости сходить, лучше уж мать к нему в гости пойдет, вместо чтобы по больницам ошиваться, у дочери, для которой мать и не мать, а неизвестно что, где мать дурой называют вместо спасибо, что пришла.

Но я ошибалась. Мать, оказывается, была, но, не заходя но мне, пошепталась с сестрами, с прочим персоналом (что-то, наверное, им в подарок преподнесла), узнала о моих осложнениях, вскипела правотой, гневом на Давида Давидовича и на меня, что я ее оскорбила, а она, оказывается, в самое то попала! – и тут же пошла по инстанциям. Чтобы неповадно было этому Давиду Давидовичу больных вместо приема на пол ронять. Это во-первых. А во-вторых, когда вокруг больного устраивают скандал, его, известное дело, лечат быстрей и гораздо лучше. Человеку на виду и на слуху надо быть, не то так и подохнешь, незамеченный, в своем углу – тихо, без скандала.

Она составила письменную жалобу под копирку, в четырех экземплярах.

Принесла одну копию главврачу больницы, прочла вслух и оставила для принятия мер. Со второй копией поехала в городской отдел здравоохранения, где после нескольких часов ожидания в приемной попала-таки к самому большому начальнику, прочла и ему вслух жалобу, оставила бумагу для принятия мер. Потом она поехала в самую авторитетную областную газету, прочла и там вслух письмо нескольким корреспондентам – и оставила для принятия мер. Четвертую копию – принесла мне.

Я порвала ее.

Я отказалась с ней говорить.

Я закричала:

– Уйди!

Вошла медсестра.

– Уведите ее! Уведите ее! – кричала я в истерике.

– Вы что с моей дочерью сделали, что она психованная стала? – кричала мать медсестре в истерике.

– Перестаньте орать! – кричала медсестра в истерике.

– Жаловаться на вас будем! – кричали женщины в палате в истерике.

Мать ушла.

Я не могла быть в палате, отправилась бродить по коридору.

Долго стояла у окна, глядя на пустырь за больницей.

Сколько ни смотрела – ничего не произошло на пустыре.

Даже ворона не пролетела.

Мертвое место.

Замерзла, пошла в палату.

Я не могла найти палату.

Я не помнила номера палаты.

Я стала заглядывать во все двери подряд.

Мужские лица – не то. Женские – незнакомые. Опять женские – и опять незнакомые.

Я обошла все палаты – и не нашла свою.

Я стояла в растерянности, слезы катились из глаз.

Тут передо мной – Давид Давидович.

– Ты что тут делаешь? Зачем? Ну-ка пошли в палату!

Шли по коридору, спускались.

– Куда мы?

– В палату, куда ж еще?

– Она разве на первом этаже?

– На втором.

– А мы на каком были?

– На третьем, лапушка. Ты что?

– Там моя мать… бурную деятельность… – пыталась я ему сказать.

– Молчи. Все знаю. Это мои проблемы.

– Она просто дура.

– Не дура, а мама. Что ж делать… Не бери в голову!

– Что со мной было, Давид Давидович? Провал в памяти? Я ведь не помню, как попала на третий этаж. Начисто вылетело. Я слышала, так бывает. А потом…

– Суп с котом! Слышала! Читала! Ох, не люблю образованных! Куда лучше, когда человек не знает, где у него почки, а где селезенка! В боку колет, вот и все! Его можно убедить, что мозг – величиной в грецкий орех. Поверит! А остальное, мол, – кость в три пальца толщиной! – Давид Давидович даже хихикнул, представляя разговор с темным и податливым пациентом, который всему верит.

– Это пройдет, да?

– Все проходит, – философски сказал Давид Давидович.

– Да. Все будет в порядке.

Все будет в порядке, все будет в порядке.

Я повторила это про себя раз двадцать, тридцать, раз сто…

Все будет в порядке.

Иногда я буду терять память.

Ничего страшного.

Вот я иду по улице – и вдруг не понимаю, где нахожусь.

Я брожу по незнакомым местам. Главное – не растеряться. Я же помню, что у меня потеря памяти.

Можно и спросить у кого-нибудь.

Или буду забывать, что должна сделать. Это неприятно. У меня и в нормальном состоянии это не раз бывало. Начинаешь психовать: господи, что же я хотела? что же, что же…

Или: я что-то делаю – и тут же забываю.

Мне рассказывают. Я очень удивляюсь.

В этом свои преимущества.

В беспамятстве можно сделать что угодно.

Пришла к одному, у порога разделась догола, честное слово, – и тут же очнулась: где это я? Честное слово!

Я брожу в беспамятстве.

Будто бы.

И вижу вдруг ту самую машину: 242. Нашлась, голубушка!

Она стоит возле магазина, владельца нет. То ли зашел что-то купить, то ли сам торгует в этом магазине – и значит, ждать до закрытия.

Он выходит, нагруженный коробками.

Открывает багажник, кладет коробки.

А вот и упаковка в полиэтилене – банки с пивом. Знакомые пестрые жестянки.

Он садится в машину.

Я стучу в стекло.

Он видит симпатичную мордашку, открывает.

Я с продажным изяществом говорю:

– Подбрось, парень.

– Далеко?

– Рядом, но спешу. Плачу за скорость.

Едем.

Тут же – и приехали.

Он ждет денег. Красота красотой, барышня, а монету гони!

Я протягиваю ему мелочь.

– Ты че?

– Извини, больше нет. Кошелек дома забыла, вот досада.

– Вылазь.

– Ты возьми деньги-то. Какие-никакие…

– Вылезай, говорю!

– Не возьмешь?

– Засунь их в… себе!

Нет, не так.

Вместо денег я достаю пистолет.

Откуда?

Не так уж трудно в наше время достать пистолет. Куплю. Выпрошу у брата, у него есть, неизвестно зачем. Мальчики любят оружие, а он все еще мальчик во многом.

Я достаю пистолет.

– Едем дальше.

– Я те щас поеду!..

Ткнула его стволом в висок.

Сразу поверил, испугался, поехал.

– Че те надо-то, дура? – злится. – Ты кто? Куда едем?

– Там увидишь.

– Где там?

– Там.

Я указываю ему, как ехать, где свернуть.