Андреа Де Карло - О нас троих
— Да, все понятно, муниципальная больница! Поэтому вы как мухи сонные? — завопил я.
Паола больно ущипнула меня за руку; никогда еще за все то время, что мы жили вместе, она не смотрела на меня таким чужим взглядом. У заведующего отделением этажом выше, к которому она тайком ходила весь последний месяц, была на редкость мерзкая физиономия, он был похож на равнодушно-злобного добермана.
— Время еще есть, — сказал он, едва взглянув на нее.
— По-моему, уже нет, — сказал я, но он отвернулся и сделал вид, что не слышит, и тогда я закричал: — Эй ты, я с тобой разговариваю, мерзкий доберман!
— Прекрати, Ливио, — сказала Паола, а он испугался и повернулся к стоящим за его спиной ассистентам и медсестрам. Там были еще и другие роженицы, которые ждали на кушетках и железных стульях, когда кто-нибудь ими займется, они смотрели на меня почти с ужасом; я поверить не мог, что воспринимаю происходящее совсем не так, как все остальное человечество.
— Почему нужно слушаться этих ублюдков и халтурщиков, — еще громче закричал я от ярости и одиночества, ни к кому не обращаясь. — Кто сказал, что нужно терпеливо ждать, как животное на закланье, да еще и молча? Вот вы, например, — закричал я совершенно измученной женщине с выпученными глазами, — вы довольны, что сидите там и ждете, или, может, для начала вас должны были устроить поудобнее, а?
Женщина не ответила, просто отвела взгляд. Я огляделся, понял, что все отводят взгляд, отчего у меня закружилась голова, а самым чужим человеком была Паола, которая — или мне казалось? — ловила воздух ртом и сжимала свой живот обеими руками; будь моя воля, я бы отвез ее в бабушкину клинику, но знал, что она не поедет и что в любом случае уже слишком поздно.
Я пнул по железному стулу, хоть и понимал отлично, что здесь нельзя шуметь, но уже не мог остановиться: у меня бывали такие минуты полного неприятия мира, и сейчас меня просто понесло; я весь обливался потом и кричал, кричал в этой пахнувшей формальдегидом комнате с зелеными стенами и неоновыми светильниками, словно непригодное в пищу животное, которое притащили на скотобойню. Прибежали два широкоплечих медбрата и обменялись молчаливым кивком с гинекологом, словно в гангстерском фильме.
— Здесь могут находиться только роженицы.
— Тогда что делаете здесь вы и что здесь делает этот ублюдок? — закричал я, а они стали толкать меня к лестнице, заломив мне руки за спину и пиная по голеням всякий раз, когда я пытался вырваться; так они протащили меня по всем коридорам и через холл, и наконец вытолкнули на бетонное крыльцо, и, тяжело дыша, словно выполнили потребовавшую усилий трудную работу, пригрозили позвать полицию, если я только сунусь обратно. Люди останавливались и глазели на нас с холодным нездоровым любопытством, столь характерным для миланцев, я не мог найти ничего, что бы мне нравилось или хотя бы не казалось враждебным: начиная от лиц прохожих и кончая городским шумом, пыльным влажным воздухом, цветом стен, запертым со всех сторон горизонтом.
Около получаса, наверное, я кружил вокруг клиники с таким мучительным ощущением своей чужеродности, что мог бы броситься под машину, избить полицейского, выпить все спиртное в первом же попавшемся баре, чтобы вырубиться или хотя бы ни о чем не думать. Вместо этого я действительно вошел в какой-то бар, позвонил бабушке, попросил приехать и пошел ждать ее на углу клиники.
Бабушка, которая терпеть не могла водить машину и не понимала, как парковаться, даже если и находила где, ужасно долго до меня добиралась. Она была в ярости, что мы не приехали к ней, как обещали.
— Трусы и слабаки, — повторяла она. — Будь все люди такими, все бы стояло на месте. Уж от тебя-то я этого никак не ждала, после того, что мы пережили, когда ты родился!
Я объяснил ей, что я тут ни при чем и что никакой я не слабак: из клиники меня вышибли. Но она никак не могла успокоиться, ей страшно не нравилось выступать заложницей традиционной медицины.
— Ты хоть знаешь, сколько женщин погибало от сепсиса потому только, что врачи руки не мыли? Не когда-то в доисторические времена, а чуть ли не вчера? Ты знаешь, что врача, установившего связь между немытыми руками гинекологов и родильной горячкой, довели до сумасшествия? Он был венгр, все медицинское сообщество поносило его и высмеивало, пока он не угодил в психушку.
— Ладно, бабушка, ладно, но я хочу видеть Паолу. Все равно она уже там.
После очень непростого разговора бабушка убедила врачей клиники впустить меня — под ее ответственность. Медбрат-охранник провел нас, злых и напряженных, по коридорам до самого родильного зала. Паола уже родила и дочку унесли; без малейшей симпатии смотрела она на меня с кушетки, на которую ее поместили.
— Видишь, тот ублюдок был не прав, и ждать больше было нельзя, — сказал я.
Она прикрыла глаза, чтобы не видеть меня или почти не видеть.
— Ты все испортил, Ливио, а ведь этот день должен был стать одним из самых счастливых в моей жизни.
23
Когда Паола вернулась домой с нашей девочкой, я осознал, что совершенно не готов выполнять обязанности родителя. Мой опыт общения с детьми сводился к нескольким месяцам жизни с Ливио в Париже, но он был уже большой, почти пятилетний, и не такой, как другие дети. А теперь передо мной лежало крохотное беспомощное существо, которое испускало высокочастотные звуки в немыслимом количестве и поглощало все наше внимание без остатка; я никак не мог понять, как с этим существом общаться — или как хотя бы установить контакт.
Паола пугалась любой ерунды и все еще злилась на меня из-за скандала в клинике. Очень быстро она поняла, что я не мастер что-то организовывать и решать практические задачи, и при каждом удобном случае ставила мне это в упрек. То и дело наведывались ее родители, брат-адвокат с женой и моя мама, которая давала идиотские советы и вмешивалась в дела Паолы, да еще и ссорилась по телефону с бабушкой, а я постепенно отступал к входной двери, открывал ее, и, заявив, что иду в магазин, сбегал вниз по лестнице — так мыши улепетывают из затопленной водой норы.
Собрав по всему дому мелкие монетки и набив ими карманы, я позвонил Мизии из телефона-автомата, таясь, как не таился бы, даже звони я любовнице.
Мизия ответила лучшим своим голосом, полным оптимизма:
— Ливио! Ну как, ребеночек уже родился?
— Родилась. Три дня назад.
— Девочка! — обрадовалась Мизия. — И как ее зовут?
— Элеттрика, — ответил я. От одного только звука этого имени у меня сводило рот.
— Да ну! — сказала Мизия.
— Тебе не нравится? — спросил я сквозь рев и грохот автомобилей и покрепче прижал трубку к уху.
— Что ты, что ты, славное имя, — ответила она вежливо, но не слишком уверенно.
— Я хотел назвать ее Мизия, — признался я, — как ты назвала Ливио своего сына.
— Я назвала его так не из любезности, а просто мне нравится твое имя.
Но Паола и слышать об этом не хотела, она настаивала на Лучане, в честь своей матери, и так упиралась, что в итоге мы назвали девочку Элеттрикой, это Паолу устроило.
— Погоди, в чем дело? — встревожилась Мизия. — Вы что там, ссоритесь и страдаете из-за какой-то ерунды?
— Нет, — сказал я, — просто со мной, наверное, что-то не так. Я что-то совсем не умираю от счастья. На самом деле мне паршиво.
На другом конце провода Мизия молчала; я весь взмок, слушая треск и шорохи в телефонной трубке, бросая в автомат монетки одну за другой и думая, что, наверное, дела мои — еще хуже, чем казалось; но потом она засмеялась, хотя смеяться вроде было не над чем, и мне полегчало.
— Черт, да что смешного? — сказал я.
— Смешно и все тут. — Она продолжала смеяться.
— Что именно смешно? — спросил я громко, словно мог преодолеть голосом расстояние, злясь, что Мизия не относится ко мне всерьез, хотя это была ерунда по сравнению с тем, как мне уже полегчало.
— Да сама ситуация, — сказала она. — Так тебя и вижу.
— Ничего смешного, — сказал я, но сам уже пытался с юмором взглянуть на то, что происходит.
— Не переживай так, Ливио, — сказала она. — Когда появляются дети, приходится резко менять свои взгляды на жизнь.
Я хотел сказать ей, что дело не совсем в ребенке, что меня волнует другое, но в карманах не осталось ни монетки, и всего несколько штук лежало столбиком на самом телефоне.
— Я чувствую себя одиноким, вот что. Смотрю по сторонам, а все чужое и все чужие, черт знает что такое.
— И со мной так бывает, — сказала Мизия, и от того, что мне передалось ее легкое смущение, я воспрял духом — словно луч света просочился сквозь щелку в бетонной стене.
— У меня кончились монеты! — крикнул я. — Телефон глотает последние!
— Приезжайте к нам! — крикнула она, подстроившись под меня, потому что всегда умела подстраиваться под настроение собеседника. — Как только сможете! Не ленитесь! Мы вас ждем!
