Джон Ирвинг - Четвертая рука
— Вы, должно быть, ждете, что я откажусь. Так, что ли, Мэри? — спросил Патрик. — И если я откажусь от нескольких подобных заданий подряд, вы запросто сможете меня уволить, верно?
— Мы сочли, что это интересный сюжет. Как раз для тебя, — только и смогла вымолвить Мэри.
Уоллингфорд сжигал мосты быстрее, чем они успевали построить новые. Это было увлекательно и опасно, однако главный вопрос пока что оставался нерешенным. В перерывах между попытками вылететь с работы Патрик предавался чтению «Английского пациента» и мечтам о Дорис Клаузен.
Ну конечно, она любит — так же как и он — тот отрывок, где Алмаши спрашивает у Мэдокса. — «Как называется впадинка у основания женской шеи? Есть ли у нее какое-нибудь особое название?» И Мэдокс ворчит: «Возьми себя в руки!» А потом указывает пальцем чуть пониже собственного кадыка и говорит: «Это называется „сосудистый узел“.
Уоллингфорд позвонил миссис Клаузен в полной уверенности, что она разделяет его чувства, но она слегка усомнилась в точности цитаты.
— В фильме они эту впадинку иначе называли.
— Вот как?
Патрик уже не помнил: слишком давно он смотрел этот фильм. Впрочем, он тут же взял напрокат видеокассету. Но, добравшись до нужной сцены, не совсем расслышал, как же они называют впадинку между ключиц. Хотя миссис Клаузен оказалась права: называли они ее точно не «сосудистый узел».
Уоллингфорд включил перемотку и еще раз посмотрел эту сцену. Вот Мэдокс и Алмаши прощаются. (Мэдокс отправляется домой, намереваясь покончить самоубийством.) Алмаши говорит. «Бога нет». И добавляет. «Но, надеюсь, кто-нибудь о тебе позаботится».
И тут Мэдокс что-то вспоминает и, тыча пальцем себе в горло, говорит: «Между прочим, если тебе все еще интересно, это называется „надгрудинная выемка“. Во второй раз Патрик все расслышал хорошо. „Неужели у этой впадинки два названия?“ — думал он.
Дважды посмотрев фильм и дочитав роман до конца, Уоллингфорд намеревался сообщить миссис Клаузен, что ему особенно понравилось то место, где Кэтрин говорит Алмаши: «Я хочу, чтобы ты меня изнасиловал!»
— В книге? — уточнила миссис Клаузен.
— И в книге, и в фильме, — подтвердил Патрик.
— В фильме этого нет, — заявила Дорис. (Но он только что посмотрел фильм и был абсолютно уверен, что эта фраза там есть!) — Тебе просто показалось, что ты слышал эти слова, потому что тебе понравилась сама сцена.
— А тебе разве не понравилась?
— Такое только мужчинам нравится. Ни за что не поверю, что она могла ему это сказать!
Неужели слова Кэтрин: «Я хочу, чтобы ты меня изнасиловал!» — настолько запали ему в память, что послышались и в фильме? А может, Дорис сочла подобные слова совершенно немыслимыми и вычеркнула их из своих воспоминаний? Впрочем, какая разница, была ли эта фраза в фильме? Главное, что Патрику она понравилась, а миссис Клаузен — нет!
Уоллингфорд в очередной раз чувствовал себя полным дураком. Он попытался вторгнуться во взаимоотношения Дорис с давно любимой книгой и с фильмом, который будил в ней мучительные воспоминания. А ведь предпочтения, которые мы оказываем книгам, а порой и фильмам, — дело очень личное. И книги, и фильмы можно с кем-то обсуждать, но каждый любит в них свое.
Хорошие книги или фильмы не похожи на новости дня или суррогат новостей; это не просто текст или зрительный ряд. В них — наш душевный настрой, отголосок тех чувств, с какими мы углублялись в чтение или смотрели на экран. И Патрик подумал: невозможно любить книгу или фильм в точности так, как их любит другой человек.
Но Дорис Клаузен, должно быть почувствовав, что повергла его в окончательное уныние, сжалилась над ним и прислала новые фотографии, на которых было довольно подробно отражено их совместное пребывание в домике на озере. Патрик очень надеялся, что когда-нибудь она все же пришлет один из снимков их купальных костюмов, висящих рядышком на солнце. И до чего же он был счастлив, получив наконец эту фотографию! Он тут же прилепил ее скотчем к зеркалу в своей гримерке. (Пусть только Мэри Шаннахан попробует теперь отпустить какую-нибудь язвительную шуточку насчет этого кадра! Нет, пусть только попробует!)
Но особенно поразила его вторая из присланных Дорис фотографий. Он, наверное, спал, когда она сделала этот снимок Это был автопортрет, и аппарат она держала не совсем прямо. Тем не менее на фотографии было прекрасно видно, что она делает. Она зубами разрывала обертку второго презерватива и улыбалась прямо в объектив, словно аппарат — это сам Уоллингфорд, предвкушающий, как именно она наденет ему презерватив.
Эту фотографию Патрик не стал приклеивать на зеркало в гримерке. Ее он оставил дома, на ночном столике, рядом с телефоном, чтобы всегда видеть перед собой — особенно если позвонит миссис Клаузен или он сам ей позвонит.
Однажды ночью, когда он уже лег в постель, но уснуть еще не успел, зазвонил телефон. Уоллингфорд тут же включил лампу на ночном столике, чтобы смотреть на фотографию, разговаривая с Дорис, но это оказалась не Дорис.
— Эй, мистер Однорукий! Мистер Бесчленный… — Да, это был Вито, братец Энжи. — Надеюсь, я тебя не оторвал от чего-нибудь этакого… (Вито часто позванивал, хотя сказать ему было нечего.)
Положив трубку, Уоллингфорд почувствовал, что им овладевает печаль, почти ностальгия. После возвращения из Висконсина в его нью-йоркской квартире ему не хватало кого-то — не только Дорис, но и Энжи; точнее, он тосковал по той безумной чуингамной ночи с юной гримершей. В такие минуты он скучал порой даже по Мэри Шаннахан — правда, по той, прежней Мэри, какой она была до того, как обрела наконец фамилию, а вместе с ней — самоуверенность и власть.
Патрик выключил свет. Потихоньку соскальзывая в сон, он пытался представить себе лучшую Мэри, пытался простить ее. Припоминал все ее наиболее положительные черты и свойства: безупречная кожа, естественный светлый цвет волос, разумная, но вполне сексапильная манера одеваться, превосходные зубы. И еще — поскольку Мэри все еще надеялась, что забеременела, — ее отказ от лекарств. Конечно, временами она вела себя по отношению к нему как настоящая стерва, но мало ли что скрывается за человеческими поступками. В конце концов, это ведь он ее бросил! Многие женщины на ее месте вели бы себя куда хуже!
Кто черта помянет… Когда зазвонил телефон, он уже понимал, что это Мэри. Рыдая в трубку, она сообщила, что у нее началась менструация. После полуторамесячной задержки, вселившей в нее надежду. Увы!
— Мне очень жаль, Мэри, — искренне сказал Уоллингфорд. Ему и впрямь было жаль ее. Но в глубине души он испытывал радость, хотя, может быть, и незаслуженную: в очередной раз пуля пролетела мимо.
— Подумать только, ты — и выстрелил вхолостую! — восклицала Мэри в перерывах между рыданиями. — Слушай, давай попробуем еще раз, а? Ну, еще один только разик, Пат! Когда у меня точно будет овуляция.
— Мне очень жаль, Мэри, — повторил он, — но я для этого не гожусь. Мы с тобой уже один раз попробовали — и мне не важно, вхолостую я выстрелил или нет.
— Что-что?
— Ты слышала, что я сказал. Сексом мы с тобой больше заниматься не будем ни под каким видом.
Мэри обрушила на Уоллингфорда поток цветистых выражений и повесила трубку. Впрочем, ее негодование отнюдь не испортило Патрику сон; как раз наоборот. Он прекрасно выспался — впервые с той ночи, когда сладко уснул в объятиях миссис Клаузен, а проснулся оттого, что она зубами надевала ему кондом.
Уоллингфорд еще спал, когда позвонила миссис Клаузен. В Грин-Бее было на час раньше, но маленький Отго уже разбудил мать.
— Мэри не беременна, — поспешил сообщить Уоллингфорд. — У нее начались месячные.
— Ничего, она попросит тебя еще разок оказать ей дружескую услугу. Я бы на ее месте обязательно попросила, — сказала миссис Клаузен.
— Она уже попросила. А я уже отказался.
— Это хорошо, — сказала Дорис.
— Я сейчас смотрю на твою фотографию, — сказал Уоллингфорд.
— Догадываюсь, на какую именно. Маленький Отто что-то лепетал рядом с трубкой.
Уоллингфорд помолчал, представляя себе их обоих. Потом спросил:
— Ты что сегодня надела? И вообще — ты сейчас одета?
— У меня есть два билета на матч — вечером в понедельник, — сказала она.
— Я с удовольствием.
— Это понедельничная игра! «Сихокс» против наших «пэкеров», на стадионе «Ламбо»! — Миссис Клаузен произносила эти названия с глубочайшим почтением, почти благоговейно, но Уоллингфорду они ни о чем не говорили. — Майк Холмгрен возвращается… Мне бы очень не хотелось пропускать такую игру!
— Мне тоже! — воскликнул Патрик. Он понятия не имел, кто такой Майк Холмгрен. Надо будет, пожалуй, навести справки.
— Это первого ноября. Ты уверен, что сможешь освободиться?
— Смогу! — твердо пообещал Уоллингфорд. Он очень старался, чтобы голос его звучал радостно, хотя, если честно, был огорчен: ведь придется ждать до ноября, чтобы снова с нею увидеться! А сейчас только середина сентября… — А ты не могла бы раньше приехать в Нью-Йорк? — спросил он.
