Юрий Морозов - Если бы я не был русским

— А я тебя…

— Тогда подождём немного, что сделает этот начальник, и, если он действительно освободит нас, вернемся туда, к озеру.

— А то, что ты говорил министру о воздержании и о тех, кто хороводится с бабами? У них действительно нет шансов на освобождение?

— Это у тех, кто хороводится. А у тех, кто любит, есть всё и даже больше.

А Ал. Исаича обуревали заботы. Вся лагерная система сексуальных запретов оказалась неправильной в свете того, что поведал ему Глеб, и, как ни странно, министр склонен был доверять словам этого юнца. Секс — страшная сила, это он знал и из личного опыта, но если повернуть эту силу не в ту сторону, много бед из этого выйдет и останутся ном. 1 да ближний круг его прихлебателей и сановников одни-одинёшеньки на необозримой забетонированной и обтянутой сетью поверхности шестой части планеты Земля. Аж мороз по коже продрал от одного намёка на такую возможность. Надо срочно звонить в ГУЛАГ, чтобы сняли проволоку между мужскими и женскими зонами да запретили карательные кастрации. Пусть эти бедолаги выпускают пар друг на дружке, глядишь, и землю не надо будет бетонировать, а там и сети зачехлим. Повысится воспроизводство рабочей силы и поголовье мальчиков и девочек для нужд Самого. Если и за это его не произведут в маршалы или генералиссимусы, то стоит ли вообще стараться в этой сумасшедшей рэсэфэсээрии. И тогда идут они все до одного к чертовой бабушке. Возьмет он якобы для инспекционного полёта реактивный самолет да дернет на нём с женой и её бриллиантами в Париж. Да, собственно, в Париж можно и без жены, если она заартачится, с одними лишь бриллиантами. Париж-то небось ещё не снесли вместе с Эйфелевой башней. Французы ведь не такие дурни, как мы, русские. А там, в тишине да в окружении нормальных людей, а не монстров из фильма ужасов, можно, пожалуй, и осуществить мечту юности — написать книгу обо всём, что было в его жизни в этой стране, да описать поглубже, с самого начала, ещё даже до того, как появился забытый ныне лысый хахаль Клавки Лобковой. В одну книгу, наверное, всё не уложится. Напишу тогда серию из 2, 3,10 книг. Все в моей воле, — мечтал министр. — Буду попивать бордо в кафе Латинского квартала, гулять в парке Сен-Клу и писать, писать, писать. А для этого и кое-какие архивчики нужно с собой прихватить. Ведь цикл можно назвать как-нибудь посимволичней, ну, скажем: «Огненное колесо».

— Шта-та у нас таварыш Ысаич гасударствэнный пэрэворот задумал. В лагэрах провалку сымают. Зэки вмэсто работы без штанов на бабах отдыхают? А Сталин ишак нычиво нэ панымает?

— Я сейчас все объясню, Иосиф Виссарионович. Дело в том, что… Но объяснения не вышло. Сам так разволновался, что добряка Лаврентия Павловича обидел и съездил ему по шее, приговаривая: «Колхоз тут у мэнэ устроилы!» От этих криков хозяина заволновался Никита Сергеевич и, сняв ботинок, устроил настоящий бедлам. Пришлось сечь для его успокоения кого ни попадя, и по ошибке в неразберихе высекли Георгия Маленкова, приняв его со спины за женщину.

В отчаянии Ал. Исаич выскочил из кабинета Сталина и позвонил в Шереметьево.

— Чтобы через два часа был готов правительственный Ту-104 для инспекционного облёта областей страны — вы меня поняли? — рявкнул он в трубку.

Там поняли страшного министра как надо, и ровно через два часа Ал. Исаич вместе с упирающейся женой в норковой шубе и с чемоданчиком драгоценностей поднялись по трапу сверкающего новизной правительственного лайнера.

«Эх, боюсь, не выпустят ту парочку с Лубянки, — подумал министр про Глеба и Лори. — Позвонить в тюрьму я позвонил, да как узнают о моем побеге, так все мои приказы поотменят. А жаль ребят, симпатичная пара. Ну, Господи, благослови!»

И когда самолёт оторвался от земли и набрал нужную высоту, Ал. Исаич, пощупав в каране верный, еще трофейный «Вальтер», прошёл в кабину пилотов и обратился к обоим летчикам:

— Так, ребята, а теперь, без лишнего шума, курс на Париж. Я не шучу и давайте без глупостей.

Лица летчиков и одной из стюардесс, зажавшейся в углу кабины, вдруг расцвели широкими счастливыми улыбками. В кабине даже как будто посветлело.

— Есть Ал. Исаич. С большим удовольствием.

А у стюардессы аж слезы полились ручьем от нахлынувшего восторга и блузка сама собой расстегнулась.

— Только топлива нам до Парижа не хватит. Если бы вы заранее предупредили, мы бы так керосином накачались, что и до Нью-Йорка дотянули бы.

— Хорошо, а докуда хватит?

— Пожалуй, до Швейцарии, сядем в Цюрихе.

— Отлично. В Швейцарии, так в Швейцарии.

«Кстати, там и лысый как раз воду мутил еще до их собачьей революции, — подумал Ал. Исаич и поставил «Вальтер» вновь на предохранитель. — Ну теперь держись, Франкенштейны кремлевские. Огненное колесо с горы сорвалось. Хрен остановишь!»

Её оторвали от него так резко и грубо, что даже во сне его прошиб холодный пот.

— Глеб, Глеб, — кричала Лори, — спаси меня! Они опять надели наручники.

В то же мгновение наручники защёлкнулись и на руках Глеба.

— Стойте!!! — заорал он так душераздирающе громко, что охранники непроизвольно застыли вместе с их жертвами.

— Вы думаете, что можете делать с нами все, что угодно? Лори! Ты помнишь, о чем мы говорили ночью? Сосредоточься и ничего не бойся. Представь на секунду лица этих холуев, когда в руках у них окажется лишь воздух, а наручники будут валяться на пустом полу, сквозь который мы сейчас провалимся, чтобы оказаться там, где тебе больше всего хотелось бы быть. Лори, слушай меня, ты свободна. Лети!

И шестеро дюжих охранников с вытаращенными глазами и в нелепых позах застигнутых врасплох воришек окаменели от удивления и ужаса, как в сцене гоголевского «Ревизора», где объявляется приезд ревизора настоящего. А две пары наручников, повисев немного в ополоумевшей пустоте, жалко и ненужно брякнулись на цементный тюремный пол.

Солнце вновь склонилось в закатной истоме над тем самым маленьким лесным озером, где Глеб и Лори уже лежали однажды на берегу, только теперь воздух наполнен птичьими криками, а посреди озера проплывает вслед за мамой-уткой отряд умилительно смешных утяток. Вокруг озера почему-то попадаются тропические цветы и растения, и вообще, все краски, звуки, запахи и чувства как будто слегка преувеличены и гипертрофированны, как часто бывает в первом наркотическом путешествии. Кажется, здесь что-то вроде местного отделения Эдема. А Глеб и Лори опять нежатся на берегу. Он лежит рядом с ней, положив голову ей на грудь, и ничуть не стесняется соседства двух замечательных вещиц. И она не смущается такой позиции. Впрочем, они заняты тем, что смотрят друг другу в глаза и никак не могут наглядеться. И это уже который день. Есть предположение, что ещё не один день будет продолжаться то же самое. По крайней мере, это гораздо приятнее, чем сначала, уродуя моря и землю, строить Днепрогэсы, а затем разбирать их до основания. И даже строить храмы, сносить их, затем выкапывать на их месте бассейны, а затем вновь закапывать их и возводить на том же месте храмы, не кажется мне очень умным занятием. А вам-то как?

Санкт-Петербург, 1988–2000

Зона возврата

Поезд, как и положено обыкновенному пассажирскому, а не специальному или правительственному, задерживался с отправлением на неопределённый срок. Оставив жену в вагоне, Ивэн решил выяснить что-нибудь в этой, абсолютно невыяснимой ситуации и прошёл по перрону в зал, где около окошка справочной, естественно, оцепленного всяким сбродом, в задумчивости бросил якорь. В длинной череде затылков впереди него, из которых половина явно принадлежала сукиным котам, а другая содержанкам этих котов или их родственникам, он укрылся от всеобщего родства за приятной женской шейкой с узлом русых волос, заколотых наверху головы, которая вполне могла бы принадлежать древнегреческой статуе или милашке посовременней, но без постельных комплексов. «И откуда в этом мясном фарше мутантов и синантропов в кожаных куртках появляются эдакие, уму непостижимо!» — думал Ивэн, стараясь не глядеть по сторонам, дабы не утомлять глаза зрелищем прочего человекоподобного безобразия.

«Вид сзади, как у рекламной членодразнилки, — продолжал вяло инсинуировать Ивэн, — а повернётся и — час Афродиты, гуд бай Мэрилин, здрасьте Параша Евстафиевна Курносова». Сколько уж тысяч раз видел он отдельно живущие от несуразных бюстов умопомрачительно стройные ноги или роскошные плечи и груди, так не совпадающие с кургузым низом. Но чаще всего попадались обворожительные затылки и попки, находящиеся чуть ли не в боевом конфликте с деталями фасада.

Незнакомка, словно услышав мысли заспинного злопыхателя, вдруг обернулась, и Ивэн удивился. Её нельзя было классифицировать таким скомпрометированным и скрипучим словом, как красавица. Ивэну даже не стеснили дыхание её прозрачные, чётко контрастирующие белком и радужной оболочкой глаза, удлинённые то ли косметикой, то ли природным разрезом. Но, бог с ними, с глазами, дело было в чём-то совсем ином. Ему почудилось на мгновение, что его встреча с этой незнакомкой не сиюминутное происшествие настоящего времени, а воспоминание, может быть, чьё-то, а скорее всего, его собственное, но именно воспоминание, из уже пережитого им будущего. «Переутомился, — подумал Ивэн, с облегчением выныривая из странного состояния воспоминаний наоборот, — просто кого-то она мне, наверное, напоминает». И, вправив целлулоидную ленту спец. фотодосье из левого полушария в правое и проницая её лучом загадочных процессов мозга, он в мелькании смутных дактилоскопических узоров рук, ног, спин, бюстов, животов, ляжек под взвихренными юбками, затылков, губ, лиц в разных проекциях и цельнофигурных композиций прокрутил всю коллекцию богинь и милашек, тревоживших его воображение в течение жизни. «Ага, — с облегчением констатировал он, — в лице и в посадке головы слабый проблеск Греты Гарбо. А шея и плечи — мраморное эхо статуэтки Флоры, той, что в Эрмитаже. А вот повернулась профилем гордячки-студентки из университета, любви которой он так и не добился. Неужели она! Да нет, той до этой далеко». И тут он озлился. «Не о чем мне больше думать, как о привокзальных куколках. Может, она с мамой римской схожа, а я тут ломай голову над всякими глупостями».