Анатолий Тосс - Американская история
Единственное, на что ранимость Марка не распространялась и где она не проявлялась никак — это на наши обсуждения. Наоборот, он стал еще более требовательным, более давящим, как бы генерируя напор и неудовлетворенность, часто переходящую в нескрываемую злобу.
Он нервничал из-за оставшихся пяти месяцев, говорил, что срок ничтожно мал, что нам не хватит времени, если мы будем продвигаться такими темпами, и что мы провалим работу, и его голос, и искривленный рот, и мечущиеся глаза — все это напоминало панику. Мои же пораженческие уговоры, что ничего, мол, страшного не произойдет, если мы захватим лишний месяц, вызвали такой взрыв яростного негодования, что я вскоре предпочла не вмешиваться в его параноические приступы и не пытаться их нейтрализовать.
Я «пахала» все каникулы, не отвлекаемая университетскими делами, как никогда до этого и никогда после не «пахала», и, даже когда каникулы закончились, я сделала вид, что этого не заметила, и продолжала игнорировать занятия, не вылезая из библиотеки. При этом я с мстительной радостью понимала, что теперь-то уж мои достопочтенные профессора подумают дважды перед тем, как снова кляузничать на меня в деканат.
Когда, столкнувшись с одним из них, я, начав извиняться за пропущенные лекции, услышала в ответ, что, мол, не волнуйтесь, Марина, я знаю, что вы просиживаете в библиотеке, и вполне вам доверяю, и вообще мне известно, что вы лучше работаете под стрессом, я злорадно подумала: «Так-то вот, хоть под стрессом, хоть под кем. Главное, чтобы все знали».
К середине февраля ход наших с Марком обсуждений стал меняться, исчезла динамика, каждый шаг, который уже был не шагом, а скорее шажком, давался неимоверно трудно, а зачастую не давался вообще. Темы стали повторяться, как и наши разговоры, как и произносимые слова, и казалось, что мы продолжаем затянувшуюся, разрозненную беседу ради самого продолжения, ради привычки ее вести.
Было явное ощущение, что мы топчемся на месте и что продолжение, если оно вообще существует, затерялось в потемках и что мы на самом деле уперлись.
Как ни странно, я вместе с растерянностью ощутила непонятное облегчение. По-видимому, думала я, все оттого, что эта изнуряющая работа, забирающая и у меня, и у Марка столько сил и нервного напряжения, поломала нас и изменила нашу прежнюю, сейчас казавшуюся нереальной и вообще несуществующей жизнь. Это оттого что ей, нашей работе, так долго было все подчинено и абсолютно все принесено в жертву — и мысли, и мечты, и поступки, и действительность, и даже недействительность, даже сны. И может быть, я еще не поняла, но именно сейчас моя любовь тоже приносится в жертву шальной призрачной идее.
И вот сейчас, когда она зашла в тупик, но не из-за моей недобросовестности или недостатка усердия, а сама по себе, без какой-либо моей вины, оставив мне чистую совесть и чувство исполненного долга, может быть, оно и к лучшему, может быть, все теперь потихоньку вернется на свои прежние, такие далекие, но такие желанные места.
Возможно, думала я, мы вообще ни в чем не виноваты, просто у задачи нет решения, так ведь тоже бывает. В любом случае того, что мы наработали за эти более чем восемь месяцев, хватит и на мою диссертацию, и на пару серьезных статей, и на получение места в хорошем университете, и на создание какой-нибудь неплохой методики.
На следующий день после третьего бессмысленного обсуждения я специально не пошла спать, чтобы поговорить с Марком в момент, когда он был наиболее свободен от очередных приключений либо капитана Немо, либо чьих-то там еще. Когда я зашла на кухню, он сидел за столом с привычной чашкой кофе и пристально, даже целеустремленно разглядывал свои пальцы. Я присела на стул рядом.
— Смотри, как выросли, — сказал он, кивая на предмет своего изучения.
Я, конечно, поняла, о чем он, и тяжело, даже обреченно про себя вздохнула, но решила не понимать.
— Что, пальцы растут? — пошутила я, но так устало, что получилось всерьез.
Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую: мол, неужели я не знаю, что пальцы вырасти не могут.
— Нет, — видимо, он решил не вступать в конфликт, а просто по-дружески образумить меня, — пальцы давно не растут уже. Ногти.
— Ага, — согласилась я, — растут все-таки.
— Растут, — невозмутимо ответил Марк.
— А чего это они?
Я тоже была невозмутима — несложно ведь, к тому же привыкла.
— Я их отращиваю.
Это становилось любопытно.
— Чего? — переспросила я.
А сама подумала: «Ну неужели, он меня еще чем-то может удивить?»
— Я читаю сейчас «Книгу Царей», — пояснил он.
— Так, — отреагировала я, хотя такого скудного объяснения мне, недогадливой, было недостаточно.
Он посмотрел на меня удивленным взглядом: как это я не понимаю? — но все же снизошел и развернул ответ:
— Там, кроме прочего, про Самсона.
— Ну да, и про Далилу, — решила я показать образованность, начиная смутно догадываться, как стыкуются неудачливые любовники и ногти Марка.
— И про Далилу, — согласился Марк, продолжая изучать свои чудесные атавизмы, особенно на указательном пальце. — Там, если ты помнишь, сила Самсона заключалась в его волосах, то есть чем длиннее волосы, тем больше силы.
— Ага, — согласилась я и, склонив голову, неприлично почесала себе затылок. — У меня к тебе единственный вопрос: почему именно ногти ты связываешь с умственной своей недюжистью?
Оказалось, что Марк к вопросу готов, видимо, он размышлял над ним и вполне обдумал.
— Больше отращивать нечего, — сказал он веско.
Я приняла аргумент, подумав: «А ведь действительно нечего. Хотя и жаль!»
— А что ты на «Книгу Царей» перешел, про Немо уже закончил? — решила я перевести разговор.
— Нет, — ответил Марк, переводя взгляд с ногтей на меня, как бы проверяя, не подросла ли я тоже, — бросил, слишком заумно. Все эти научные объяснения утомляют, да и скучно.
Про «заумно» было даже веселее, чем про Самсона с ногтями, ими же и раздирающего кому-то пасть, и я улыбнулась, но все же решила не продолжать. Вместо этого я набрала побольше воздуха в грудь и решилась.
— Марк, — сказала я, — тебе не кажется, что мы исчерпали нашу задачу. Что либо мы неправильно выбрали направление, либо дошли до предела и продолжения нет. А точка, где мы остановились, и есть, собственно, окончательное решение.
Он молчал, переводя взгляд то на ногти, то на меня, как бы оценивая, что важнее, и я ждала, что он сейчас обрушится на меня с воплями и криком, что его разорвет привычный уже порыв злости, даже ярости, который в последнее время проявлялся от гораздо меньшего раздражителя, чем я. Мне даже показалось, что и паузу он выдерживает, скорее, для того, чтобы самому решить — приходить в ярость или остаться спокойным. Но тогда это контролируемая, неискренняя ярость, подумала я.
— Смотри, мы уже четыре недели топчемся на месте, — я решила залить его пылающее возмущение холодными словами и как-то оправдать свое отступничество. — И мы совсем не продвинулись — ни ты, ни я, не нашли абсолютно ничего нового. А ведь все эти четыре недели я работала, — я развела руками, как бы показывая, как много работала, — и так подходила, и этак, с разных сторон... как только ни бралась... и — ничего. Да и у тебя тоже...
Чего я сейчас не хотела, так это начинать еще одно, никуда не ведущее, теперь уже ночное обсуждение. Поэтому я старалась говорить лишь общими фразами, не переходя на конкретику терминов и формулировок. Марк по-прежнему молчал, но теперь смотрел только на меня.
— Значит, ты полагаешь, что мы зашли в тупик? Видимо, он все-таки решил не возбуждаться.
— Даже не в тупик, — поправила я его.
Слово «тупик» означало нечто временное, так, исправляемая неудача, осечка.
— Скорее не тупик, а конец дороги. Цель, которую мы ставили — достигнута, мы просто не заметили этого. Мы просто думали, что цель больше, а она оказалась чуть меньше, что не делает ни ее, ни нас хуже. То есть, я думаю, что мы в результате пришли, к чему стремились, — повторила я, не зная, что сказать еще.
— Ну, и что ты предлагаешь? — спросил он угрюмо. И в эту секунду мне показалось, что он согласен со мной, что он сам пришел к тому же мнению, только боялся высказать его первым.
— Ну что, — начала я немного нерешительно, — напишем статью, тут материала даже на две хватит, будем работать над методикой... Что еще в такой ситуации делать?
Марк смотрел на меня, не отрываясь, его глаза, которые я уже не помнила голубыми, а только серыми и совсем стальными, вдруг подернулись легкой, едва заметной дымкой далеких небес. Он неожиданно улыбнулся; и глаза, и улыбка на мгновение напомнили мне того Марка, которого я так любила, по которому скучала и которого я уже боялась, никогда и не существовало.
— Ты ошибаешься, малыш, — сказал он мягко и как бы с сочувствием к моей ошибке. — Ты все перепутала, — и тут же голос добавил металла, и голубая дымка безвозвратно исчезла, растворилась во все поглощающей, хоть и светлой, но серости. — Все как раз наоборот, мы не уперлись, как тебе показалось, мы только подошли, и подошли вплотную.
