Трумен Капоте - Хладнокровное убийство
Возможность развлечь друга, выступить в роли хозяина привела Перри в восторг, и составление меню – жареный дикий гусь под соусом, картофель со стручковой фасолью, зеленый салат, горячие бисквиты, холодное молоко, свежеиспеченный вишневый пирог, сыр и кофе, – казалось, занимало его больше, чем результат судебного процесса (который, что и говорить, не был для него захватывающим зрелищем: «Эти мужланы проголосуют за повешение скорее, чем свинья сожрет помои. Вы только посмотрите, какие у них глаза. Будь я проклят, если я единственный убийца в зале суда»). Все воскресное утро он готовился к приходу гостя. День был теплый, немного ветреный, и тени первых листиков, которые распустились на ветках, стучащих в зарешеченное окно камеры, дразнили и мучили ручного бельчонка Перри. Рыжик гонялся за качающимися узорами теней, а его хозяин подметал, вытирал пыль, мыл полы, чистил туалет и освобождал стол от накопившихся литературных изысканий. Стол должен был стать обеденным столом, и, когда Перри все с него убрал, он сразу приобрел заманчивый вид, потому что миссис Майер пожертвовала для обеда льняную скатерть, накрахмаленные салфетки и свои лучшие фарфор и серебро.
Калливен был сражен – увидев всевозможные яства, которыми был уставлен стол, он присвистнул – и, прежде чем сесть, спросил хозяина, нельзя ли ему прочесть благодарственную молитву перед трапезой. Хозяин, не наклоняя головы, хрустел пальцами, пока Калливен, склонив голову и сложив ладони вместе, бубнил: «Благослови нас, Боже, и эти дары Твои, которые вкушаем от щедрот Твоих, через милосердие Господа нашего Христа. Аминь». Перри пробурчал, что, по его мнению, если уж кого благодарить, так это миссис Майер.
– Это все она готовила. Ну что ж, – сказал он, нагружая тарелку своего гостя, – рад тебя видеть, Дон. Выглядишь ты все так же. Совершенно не изменился.
Калливен, внешне напоминающий осторожного банковского клерка, жидковолосый и невзрачный, согласился, что внешне он изменился мало. Но его незримое внутреннее «я» – это другой вопрос: «Я плавал на каботажных судах, не зная, что единственное, что существует, это Бог. Как только это понимаешь, все становится на свои места. Жизнь имеет смысл – и смерть тоже. Господи, тебя всегда так кормят?»
Перри засмеялся.
– Миссис Майер действительно превосходный повар. Тебе обязательно надо попробовать ее испанский рис. Я здесь набрал пятнадцать фунтов. Конечно, перед этим я отощал. Я много потерял, пока мы с Диком мотались по дорогам – почти ни разу толком не поели за то время, голодные были как черти. Жили, можно сказать, как звери. Дик все время крал консервы из бакалейных магазинов. Тушеные бобы и консервированные спагетти. Мы их открывали прямо в машине и заглатывали в холодном виде. Как звери. Дик любит красть. Это у него эмоциональная потребность – болезнь. Я тоже ворую, но только если у меня нет денег заплатить. А Дик, будь у него в кармане сто долларов, все равно стащил бы жвачку.
Позже, за сигаретами и кофе, Перри снова вернулся к теме воровства.
– Мой друг Вилли-Сорока часто об этом говорил. Он говорил, что все преступления являются просто «разновидностями воровства». И убийство в том числе. Убивая человека, ты воруешь у него жизнь. Наверное, я теперь просто супервор. Понимаешь, Дон, – я ведь их убил. На суде старик Дьюи так говорил, что можно было подумать, будто я кривил душой ради мамаши Дика. Нет, ничего подобного. Дик мне помогал, он держал фонарь и подбирал гильзы. И вообще это все он придумал. Но Дик не стрелял, он бы и не смог – хотя старую псину задавить ему ничего не стоит. Интересно, почему я это сделал. – Он нахмурился, словно никогда раньше не задумывался над этим вопросом, словно рассматривал только что выкопанный кристалл удивительного, непонятного цвета. – Не знаю почему, – сказал он, будто рассматривая кристалл на свет, поворачивая под разными углами. – Я был зол на Дика. Тоже мне, стальной парень. Но дело не в Дике. И не в том, что нас могли опознать. Я был готов пойти на такой риск. И не в Клаттерах дело. Они мне ничего худого не сделали, не то что другие. Те, кто поломал мне всю жизнь. Может быть, Клаттерам просто суждено было расплатиться за всех остальных.
Калливен попытался измерить глубину того, что он принимал за раскаяние Перри. Наверное, он теперь раскаялся, и раскаяние его столь сильно, что он молит Бога о милосердии и прощении? Перри сказал:
– Жалею ли я о содеянном? Если ты это имеешь в виду – то нет. Я не испытываю особых чувств по этому поводу. Я бы рад раскаяться, но меня все это абсолютно не волнует. Через полчаса после того, как это случилось, Дик уже травил анекдоты, а я над ними смеялся. Может быть, мы просто нелюди. Во мне хватает человечности только на то, чтобы пожалеть себя. Пожалеть о том, что я не могу выйти отсюда вместе с тобой. Но это все.
Калливен не мог поверить в такую безучастность; Перри растерян, он заблуждается, не может человек быть начисто лишен совести или сострадания. Перри сказал: «Почему? Солдаты же ведь спят себе спокойно. Они убивают и получают за это медали. Добрые канзасские граждане хотят меня убить – и какой-нибудь палач будет рад, что для него нашлась работенка. Убить легко – гораздо легче, чем подсунуть необеспеченный чек. Вспомни: я этих Клаттеров знал-то всего час. Если бы я действительно хорошо их знал, наверное, я бы иначе все воспринимал. Может быть, я потом не смог бы жить в ладу с собой. Но в моем случае все было похоже на стрельбу по мишеням в тире».
Калливен молчал, и Перри расценил его молчание как неодобрение и огорчился.
– Черт тебя побери, Дон, не заставляй меня лицемерить. Я могу тебе наплести и про то, как я раскаиваюсь, и про то, что единственное, чего я теперь жажду, это ползать на коленях и молиться. Я всего этого не понимаю. Не могу я в одночасье прозреть и признать то, что я всю жизнь отвергал. Право же, ты для меня сделал больше любого Бога. И больше, чем Он сделает. Ты написал мне, ты подписался «друг». А ведь у меня никогда не было друзей. Кроме Джо Джеймса. – Джо Джеймс, объяснил он Калливену, это молодой индейский лесоруб, у которого он однажды жил в лесу неподалеку от Беллингема, штат Вашингтон. – Это очень далеко от Гарден-Сити. Добрых две тысячи миль. Я написал Джо о том, какая у меня беда. Джо бедный парень, ему приходится кормить семерых детей, но он обещал приехать, если понадобится его помощь. Он еще не приехал, а может, и не приедет, только мне кажется, что он еще явится. Джо всегда меня любил. А ты, Дон?
– Да. Я тебя люблю.
Твердый и тихий ответ Калливена взволновал и обрадовал Перри. Он улыбнулся и сказал:
– Значит, ты тоже чокнутый. – Он вдруг встал с места и схватил швабру, стоявшую в углу. – Почему я должен умереть среди чужих людей? Чтобы толпа мужланов стояла и глядела, как я задыхаюсь. Черт. Лучше я умру сейчас. – Он поднял швабру и прижал щетину к лампочке в потолке. – Сейчас отвинчу лампочку, разобью ее и перережу вены на руках. Вот что я должен сделать. Пока ты здесь. Пока рядом со мной человек, которому не совсем на меня плевать.
Заседание суда возобновилось в понедельник в десять утра. И через девяносто минут было закрыто, поскольку защита сумела уложиться в столь короткое время. Ответчики отказались свидетельствовать от своего имени, и потому вопрос, действительно ли Хикок и Смит являются убийцами Клаттеров, можно было считать решенным.
Из пяти свидетелей первым был мужчина с ввалившимися глазами – старший Хикок. Хотя его речь, исполненная достоинства и скорби, была вполне ясной, один момент наводил на мысль о временном умопомрачении. Его сын, сказал он, получил серьезную травму в автомобильной катастрофе. Это случилось в июле 1950 года. До несчастного случая Дик был «беспечным мальчиком», хорошо успевающим в школе, уважаемым одноклассниками и внимательным к своим родителям – «никаких хлопот с ним не было».
Гаррисон Смит, осторожно направляя свидетеля, уточнил:
– Я хочу спросить вас – после того, что случилось в июле тысяча девятьсот пятидесятого года, вы заметили какие-то изменения в характере, привычках или поступках вашего сына Ричарда?
– Это был совсем другой мальчик.
– Какие именно перемены в нем произошли?
Мистер Хикок, перемежая свою речь длинными паузами, перечислил: Дик стал мрачным и беспокойным, начал водиться со взрослыми, пить и играть на деньги. «Это был совсем другой мальчик». Последнее утверждение было сразу же оспорено Логаном Грином, который начал перекрестный допрос:
– Мистер Хикок, вы сказали, что до тысяча девятьсот пятидесятого года ваш сын не доставлял вам никаких хлопот?
– …Кажется, в тысяча девятьсот сорок девятом году он был арестован.
Тонкие губы Грина изогнулись в чуть заметной улыбке:
– Вы помните, за что?
– Его обвинили в том, что он вломился в аптеку.
– Обвинили? Разве он сам не признался в этом?
– Признался.
– И это было в тысяча девятьсот сорок девятом году. И все-таки сейчас вы заявляете, что перемены в вашем сыне произошли только после аварии в тысяча девятьсот пятидесятом году?
