Млечный путь - Меретуков Вионор

— Во-первых, там регулярно платят. Во-вторых, там всегда тепло. В нашем возрасте это немаловажно. Когда-то городские котельные, приютив немало бородатых и безбородых правозащитников, стали колыбелью диссидентского движения. Мы не собираемся свергать режимы: время не то, да и здоровье пошаливает. Но присматривать вполглаза за манометрами и колосниками сможем.

Митрофан подчеркнуто вежлив и по любому вопросу обращается ко мне. Я отношусь к нему с опаской. От таких субъектов, по опыту знаю, можно ожидать чего угодно: и неожиданного подвоха, и неожиданной поддержки.

Уходить из редакции я пока не намеревался. Во-первых, надо было как-то спасаться от безделья, а во-вторых, мне необходима была ширма, за которой я мог бы прятаться и без помех тратить значительные суммы. Для всех я по-прежнему оставался редактором престижного столичного издательства, у которого водились денежки.

— Пора старой кобыле в стойло, — сказала Бутыльская и написала заявление об уходе по собственному желанию. Она закатила прощальный пир, то есть дала «отходную».

Живет она теперь в высотке на Котельнической набережной. Там у нее квартира колоссальных размеров, которая занимает целиком весь этаж — не то двадцать первый, не то двадцать второй. По ее словам, раньше в ней жил какой-то северокавказский весельчак, который повадился жарить на балконе бараньи шашлыки. Дым поднимался до небес, жирная копоть оседала повсюду — на соседних балконах и даже на шпиле, увенчанном золотой звездой с серпом и молотом. Налопавшись шашлыков, кавказец принимался распевать оперные арии, да так громко, что его слышали аж на противоположном берегу Москвы-реки. Возмущенные соседи направляли к нему депутацию за депутацией. Ничего не помогало, он продолжал реветь, как пароходная сирена. Соседи обратились в суд, и громкоголосому любителю шашлыков пришлось перекочевывать в Ниццу.

— Зачем вам такая исполинская квартира? — ошеломленно спрашиваю я, осматривая пятнадцатую комнату.

— Ах, Илюшенька, неужели непонятно? Мое детство прошло в Одессе, на Воронцовской слободке, там, в десятиметровой клетушке, кроме мамы, папы, нас с сестрой и братом обретались еще бабушки и дедушки, по паре с каждого куста. Теснота несусветная! Хочу на старости лет шикануть. Кроме того, у меня приготовлен для тебя сюрприз… — она взяла меня за руку, — закрой глаза. Идем!

Я зажмурился и послушно последовал за ней.

— Вуаля! — услышал я.

Я открыл глаза и едва не закрыл их снова. Бутыльская держала в руках картину в скромной раме. «Бонифаций»! Не подделка, не копия, а самый что ни на есть кондовый Сурбаран. У меня хватило хладнокровия спросить невинным тоном:

— Я видел ее… — я прищурился и сделал шаг назад, — я видел ее в квартире покойного маршала. Я не ошибаюсь?

— Не ошибаешься, Илюша. «Коленопреклоненный Святой Бонифаций перед папским престолом». Это Франсиско де Сурбаран! — произнесла она благоговейно. — Картина действительно висела в доме Богданова. Я всегда полагала, что это подделка. Тысячу раз проходила мимо и не замечала. Потом ее подменили, помнишь, Фокин рассказывал. Я выкупила «Бонифация» у вдовы одного армянина, Геворкяна, ты с ним, случаем, не был знаком?

— Случаем, был. Он умер у меня на руках в страшных судорогах.

— Пусть повисит недельку, радуя глаз, — сказала она, не слушая меня и вешая картину на стену, — затем я торжественно передам шедевр министерству культуры.

Значит, Геворкян обманул меня: он не привлекал к этому делу Сашку Цюрупу, а оставил картину себе. Никому верить нельзя! Как же я правильно сделал, что спровадил его на тот свет!

— Извините, Эра Викторовна, откуда у вас столько денег? Вы что, продали замок племянника?

Я хотел спросить, знает ли она что-либо о бубликовских сокровищах, что хранятся в стокгольмском банке, но вовремя одумался.

— Можешь не извиняться. Замок пока не продан. А вот маршал… этой святой и, как оказалось, очень и очень богатый человек оставил мне дачу в Усове, квартиру на Знаменке и картины. А там кроме Сурбарана… — тут она сделала паузу и опять посмотрела на меня, она прямо прожигала меня своими черными глазами, — кроме Сурбарана там были полотна грековских студийцев, которым сейчас цены нет, соцреализм снова в моде, и тупоголовые богачи не скупятся. Дачу стерег тибетский мастифф, подумать только, этот барбос стоил около миллиона долларов, уму непостижимо! За редкого человека столько дадут. Разумеется, дачу я продала. Я даже не хочу говорить, сколько она стоила… я ее загнала к чертовой матери, вместе с мастиффом. Вот тебе и копеечка. На Сурбарана хватило, да еще и осталось. А уж когда продам замок… Не продешевить бы. Еще есть вопросы?

Вопросов было столько, что я не знал, что с ними делать. Вопросов было столько, что я начал в них запутываться. И чуткая Бутыльская пришла мне на помощь.

— Илюшенька, эта пухленькая девица, любимица Богданова, она видела тебя, когда ты присматривался к Сурбарану… она Фокину, а Фокин, по старой памяти, мне, а там…

Отпираться был бессмысленно, и поэтому я промолчал.

— Илюшенька, ты знаешь… я всегда к тебе… ты хороший парень… но, похоже, тебе надо делать ноги.

Глава 37

Вернулась из Италии Рита. Место администратора после смерти Тамары Владимировны пустовало, и Рита села в ее кресло.

Она опять похожа на девочку-подростка. Щурит свои красивые глазки и поминутно невинно пожимает хрупкими плечиками. Я истосковался по ней. Вернее, по ее умению вытворять в постели черт знает что, сохраняя при этом целомудренный вид.

— Как тебе это удается после бесконечной вереницы сексуальных партнеров? — спросил я ее как-то.

— Что — это?

— Водить мужиков за нос.

— У артистов научилась, — беззаботно ответила она и опять пожала своими девичьими плечиками.

— Что-то быстро приелся тебе этот твой композитор.

— Да ну его! Он либо винище трескал, либо барабанил по клавишам. Обожал при мне пукать. Вонял при этом почему-то жженой пробкой или изоляцией.

— Видно, внутри у него что-то перегорело.

— Ты думаешь? — серьезно спросила она.

— Такое часто случается с немецкими композиторами, от перенапряжений.

— Что с него взять — немец, он и есть немец.

— Он, кажется, австриец?

— Что немец, что австриец — один черт. Австриец даже хуже. И потом, он оказался страшным жадюгой. Следил, чтобы я экономно расходовала воду. Поверишь, я неделями не мылась! Обтиралась губкой, спрыснутой дешевым дезодорантом! Мне кажется, от меня до сих пор потягивает освежителем воздуха. Еле я вышибла из него копейку на обратный билет. Уж лучше три русских мужика за ночь, чем один австриец в неделю.

Кто-то звонит мне по ночам. Звонит и молчит.

Удивительное дело, когда Аня остается у меня на ночь, телефон безмолвствует.

Когда же Рита остается у меня на ночь, телефон звонит, не переставая.

* * *

Я поворачиваю голову и вижу пряди золотистых волос, разбросанных по подушке. Я смотрю на чистый выпуклый лоб, на милый детский носик и губы, приоткрытые в пленительной улыбке. Аня спит, посапывая, как ребенок. Она и есть ребенок: ей всего-то шестнадцать или что-то около того. Надо бы разузнать поточнее, а то мало ли что… Сейчас мода на ловлю педофилов, в число коих может легко попасть любой, кто пользуется… ну, к примеру, услугами малолетних уличных проституток.

Не каждому сорокалетнему переростку выпадает удача спать с юной девушкой, которая к тому же еще и сказочно красива.

Я по-прежнему не мог понять, чего больше было в моем чувстве — страсти, романтики, нежности, болезни, сумасшествия? Я старше ее, наверно, вдвое, а то и втрое. Это не беда, об этом можно забыть, коли в груди неистовствует сердце, отремонтированное кардиологами Склифа. И потом, солидная, даже кратная, разница в возрасте никогда не останавливала тех, кто не боится пересудов. Таких примеров, особенно в мире публичных людей, сколько угодно. И таким связям, лицемерно осуждая, во все времена тайно завидовали. Словом, преклонный возраст любви не помеха, и любви все возрасты покорны при условии, что речь идет о пожилом мужчине и юной женщине.