Валерий Залотуха - Свечка. Том 2

И в общей это было проблемой…

Возвращаясь, ты вновь обо что-то споткнулся и вновь чуть не упал, но вместо ожидаемого смеха услышал голос прапорщика Лёхи – громкий, насмешливый и презрительный:

– А я знаю, маньяк, кто ты… Ты – футцан! Маньяк, ты футцан?

Ты задумался на ходу, но на вопрос не ответил, однако и протестовать не стал.

А что протестовать, если правда?

Впервые это словцо, редко употребляемое даже в уголовной среде, ты услышал от Петровича. Он рассказывал о ком-то и назвал его футцаном, а потом объяснил по твоей просьбе, что это значит.

Интеллигент.

А еще – дурак, простофиля, лох…

Помнится, ты сразу подумал о себе и усмехнулся.

Так что тут пришлось про себя согласиться: «Футцан, кто же еще».

Правда, в Лёхиной табели о рангах этот самый футцан стоял даже ниже маньяка, и тут ты не был согласен, но протестовать, разумеется, не стал – в руках конвоира-нар-кома-на это могло дорого тебе обойтись.

Чистый голубоватый снег, укрывавший просторную поляну, еще не начал таять, и его не успели еще истоптать. Вольготно распластавшись, снег лежал на прогнувшихся еловых лапах, с горностаевой грациозностью вытягивался на толстых ветках берез.

«Почему человек не живет так же просто, как этот снег, ведь он тоже часть природы, – подумал ты и, подняв глаза к небу и увидев его – низкое, серое, сплошное, – еще раз усмехнулся: – А ты и вправду футцан, если тебе в твоем положении приходят в голову такие мысли».

– Ну, чё встал, иди толкать будем! – приказал прапорщик, и ты заторопился к завязшей машине, возле которой стоял ее водитель, солдат-первогодок – маленький щуплый болезненно бледный недокормыш эпохи новейших российских перемен. Он со страхом смотрел на прапорщика Лёху и с еще большим страхом на тебя. Он не знал, кто такой футцан, но знал, что ты маньяк, и этого ему было достаточно.

Ты не в том месте стал – прямо за колесом, и при бешеной пробуксовке тебя сразу же обдало с ног до головы грязно-желтой глинистой жижей.

Словно больной ветрянкой ребенок, ты был теперь испятнан с ног до головы, причем пятна и пятнышки были такого цвета, что при виде тебя можно было начать принюхиваться.

Вид был жалким и комичным, и, глядя на тебя, Хохол беззвучно засмеялся, тыча пальцем и сгибаясь в поясе.

– Весь… весь в дерьме, – сквозь смех с трудом он выдавливал наружу слова.

Глядя на тебя внимательно и не моргая, прапорщик Лёха даже не улыбнулся. Только кожа сильней натянулась на острых скулах да глаза сделались еще злей.

– Бог все видит, – проговорил он и тут же выматерился в адрес вновь заработавшей рации.

Она громко шипела и грозно клекотала, как ожившая ископаемая птица.

Ты нагнулся, зачерпнул пригоршню снега, чтобы начать счищать с себя грязь, но, досмеиваясь, Хохол тебя остановил:

– Не надо… только размажешь… Обсохнет – само отвалится…

Ты вновь посмотрел на небо, похожее на суконное зэковское одеяло, без суда и следствия накрывшее собой весь белый свет.

«Ну, хотя бы один просветик!» – с отчаянной мольбой подумал ты и от этого глупого желания еще больше на себя разозлился.

Ромашка-6 ругалась, едва ли не матерясь, Облако-16 зло огрызалось, но ты не вслушивался, как будто это тебя не касалось, хотя именно ты был главным виновником происходящего: не было бы тебя – и ничего этого не было бы, ничего и никого – ни прапорщика Лёхи, ни сержанта Хохла, ни жалкого солдатика, оказавшихся неизвестно где непонятно зачем, и тебе захотелось вдруг крикнуть, так крикнуть, как никто никогда еще не кричал, туда – в небо, и криком своим, как заточкой, проткнуть ненавистное серое покрывало, чтобы увидеть хотя бы крошечную каплю светящейся небесной лазури, этого самого необходимого человеку цвета.

Но, разумеется, не закричал…

И вдруг услышал голос Дудкиной.

Ненавистный женский голос, властный и истеричный, метался над поляной среди елей и осин и был здесь еще более чужероден, чем ваш автозак и вы.

– С вами говорит следователь по особо важным делам Дудкина Валентина Ивановна! Прапорщик Медведев, послушайте меня, прапорщик Медведев, я буду жаловаться вашему руководству за срыв важного для следствия эксперимента. Из-за вашего разгильдяйства затягивается следствие по делу большой государственной важности. Особо опасный преступник…

– Да пошла ты! – страшно побледнев, крикнул вдруг Лёха и отшвырнул от себя железный брикет микрофона, который повис на черном крученом проводе и болтался из стороны в сторону.

Оборвавшийся голос Дудкиной сменило змеиное шипение.

Прапорщик грязно выматерился в адрес Дудкиной и заодно всех женщин и пошел прочь.

Рядом засеменил, ковыряя сапогами снег, растерянный сержант.

– Лёх, ты это в эфир сказал? – испуганно спрашивал он на ходу.

Прапорщик остановился и заорал страшно, срываясь на истерику.

– А тебе чё, Хохол?

– Чё?! – вдруг почти так же истерично закричал в ответ сержант. – Ты знаешь, чё за это может быть?

– Облако-16, Облако-16, я Облако-1, ответьте, – это были уже не следователи, а его, Лёхи, прямое начальство, которому Дудкина успела нажаловаться.

Прапорщик остановился, зло сплюнул и вновь направился к рации. Его нервный блуждающий взгляд остановился на тебе и стоящем рядом водителе.

– А вы чё стоите, уроды? Ломайте ветки, кусты и под колеса укладывайте. Я все должен делать?

– Надо б его закрыть, Лёх, – осторожно предложил сержант проходящему мимо прапорщику.

– Кого? – не понял тот.

– Ну, этого, футцана…

Лёха остановился, глядя в землю, задумался и вдруг схватил Хохла за воротник бушлата, притянул к себе и закричал в лицо:

– Ты кому это говоришь, Хохол?! Мне? Меня чехи, звери, по аулу гулять отпускали… Мы чё, хуже зверей?

– Хуже, лучше, какая разница? – так же закричал, возражая, Хохол. – А если он сбежит?

– Кто сбежит? Футцан? – Прапорщик Лёха глянул на тебя и громко засмеялся.

– Он сбежит, тебя тесть отмажет, а я куда? – продолжал возражать Хохол.

– Туда, – смеясь, отвечал прапорщик Лёха, – в Хохляндию свою, сало в шоколаде жрать!

Ты отвлекся на одно мгновение – глянул в сторону или, может, просто моргнул, – а когда посмотрел вновь туда, где стояли двое, обнаружил только одного.

Это был Хохол.

Лёха лежал распластанный на земле.

Видимо, сержант толкнул его или ударил, но, скорее всего, сделал подсечку, поэтому падение было таким быстрым и беззвучным.

– Вставай, простудишься, – примирительно и дружелюбно проговорил Хохол.

– Ну всё, Хохол, ты труп, – лежа, пообещал прапорщик Лёха, хотя в голосе не было не только угрозы, но и обиды.

Он вскочил на ноги, оттолкнувшись от земли спиной – легко, по-спортивному, и пошел, широко шагая, через поляну, а проходя мимо тебя и растерянного, перепуганного водителя, бросил деловито на ходу:

– Ну, чё стоите, как эти, сломайте вон ту березку и несите сюда, подваживать будем…

Березка не поддавалась.

Солдатик посинел от напряжения и страха.

Раскачивая хилое деревце из стороны в сторону, он старался на тебя не смотреть.

Он знал, что ты маньяк, и ему было страшно, и к тому же не знал кто такой футцан, а от этого было еще страшней.

«А ведь все они глубоко несчастны: и менты, и бандиты», – подумал ты.

Мысль удивила и обрадовала.

Березка раскачивалась, но не ломалась.

Отпустив деревце, ты зачерпнул большую пригоршню снега и приложил к разгоряченному лицу.

Снег был плотный и влажный, как гипс – на нем отпечаталось твое лицо с пятнышками рыжей грязи, словно посмертная маска.

«А сам-то ты счастлив? – сердито подумал ты. – Не мент и не бандит. Сам-то ты счастлив, футцан?»

Вместо привычного крика и ругательств до твоего слуха донесся смех – заливистый, радостный, почти детский.

Повернув голову, ты увидел, что Лёха и Хохол, кажется только что готовые друг дружку убить, сидели на расстеленном на земле брезенте и курили.

Ты сразу понял, почему они смеются, тебе был известен этот заливистый, словно под мышками щекочут, смех.

Это называлось «подсесть на хи-хи».

Потом они сменят «хи-хи» на «умняк», станут о чем-то совершенно пустяковом, но с очень умным видом рассуждать, а в конце, скорее всего, «подсядут на измену», то есть начнутся разборки.

На душе было тревожно и противно – все, все было тебе в тот момент противно: и эта хилая, но неподдающаяся березка, и этот жалкий испуганный солдатик, и те два обкуренных болвана, и истоптанный грязный снег под ногами, и беспросветное небо над головой, но в первую очередь – ты, ты сам, сам себе был противен!

Березка резко и громко выстрелила, сломавшись у самого комля, и, падая на землю, увлекла тебя за собой.

Ты вновь упал, теперь на четвереньки, и, не успев подняться, увидел, что там, где сидели двое, остался один – прапорщик Лёха, и он не сидел, а стоял, широко расставив ноги и опустив голову, и смотрел вниз.

В его опущенной руке был пистолет.